командованию Каратак был побежден и пленен, и за это знаменательное достижение им выпала благодарность Рима и Его Императорского Величества!
Полидор отошел в сторону и взмахнул рукой. Катон и Макрон подошли к возвышению и склонились перед императором. Клавдий неуверенно поднялся с трона и подошел к краю возвышения. Следом за ним из-за трона вышли двое рабов, которые несли на красных подушках два серебряных копья. Преклонив колена по обе стороны от императора, они склонили головы, протягивая вперед свою ношу и не смея глядеть в глаза Клавдию. Катон заметил, что у императора дрожат руки, когда тот сомкнул узловатые пальцы на древке одного из копий. Затем он поднял его, держа обеими руками.
— Рим б… бл… благодарен тебе, префект.
Он протянул копье вперед, и Катон подошел к нему, выставляя руки ладонями вверх. Оружие оказалось тяжелее, чем он ожидал, а когда он поглядел поближе на украшенный чеканкой наконечник, то понял, что он золотой. «Небольшое состояние», — прикинул он.
— Благодарю, Ваше Императорское Величество.
Клавдий уже потянулся за другим копьем, и Катон заметил, как Полидор машет ему рукой, чтобы он уходил назад. Не поворачиваясь спиной к императору, Катон отошел на несколько шагов, пропуская вперед Макрона.
— Рим благодарен, центурион, — ровным тоном произнес Клавдий, отдавая награду. Макрон пробормотал благодарности и пошел следом за Катоном. Они отдали честь императору, и толпа на Форуме снова зашумела. А затем они оба развернулись, чтобы занять место позади императорской свиты. На их место уже вышел следующий, чтобы получить наградной меч из рук императора. Церемония продолжалась, и у Катона с Макроном было время получше разглядеть награды.
— И правда очень красивое, — тихо сказал Макрон. — Хорошо будет смотреться на стене виллы, которую я куплю, когда выйду в отставку.
— Я-то думал, ты таверну купишь или виноградник, если денег хватит, и проведешь остаток дней в пьяном блаженстве.
— Осталось только дом завести, чтобы мне было куда прийти, — сказал Макрон и подмигнул. — Твое-то будет прекрасно смотреться у тебя дома. Чтобы Луций им любовался, пока расти будет. Может, даже воодушевит парня, и он последует твоему примеру. Тогда тебе будет чем гордиться.
Катон понял, что еще не раздумывал об этом, и слова друга застали его врасплох. Хотел ли он такой жизни для своего сына? Всех тех тягот и опасностей службы на границах империи, когда не знаешь, в какой момент нападут варвары, когда в северных провинциях зимой холодно и голодно, а в пустынях востока летом жарко и пить нечего? Луций еще совсем малыш, так трудно представить его взрослым, живущим тяжелой жизнью воина. Да и подвергать сына опасностям Катону тоже не хотелось.
Хотя были в армейской службе и те моменты, которые Катон ценил. Товарищество, умение лицом к лицу встречать невзгоды и преодолевать их, испытывать пределы своей выносливости, телесной и душевной. Именно армейская служба сделала его таким, какой он теперь. Прежде он был книжным юношей, с презрением относившимся к грубым реалиям жизни. Если бы отец не послал его служить в легионе, он вполне мог бы до конца дней своих работать мелким чиновником на службе у императора или, что хуже, у таких как Нарцисс и Паллас. Или стать одним из тех, кто по приказу хозяев следит за людьми, готовый вонзить им нож в спину, если этих людей сочтут угрозой для императора или империи в целом. Тем самым человеком, каких он и Макрон по праву презирали. «Действительно, армия сделала меня таким, какой я есть, — подумал Катон. — Армия и лучший друг, Макрон». Он искоса поглядел на Макрона, который восхищенно глядел на награду. Да, если Луций станет таким, как Макрон, Катон действительно будет очень горд.
— Счастливый ты человек, Катон, — сказал Макрон, прерывая его размышления. — Хотел бы я иметь сына. Честно. Здорово было бы, если бы у меня был такой мальчишка, как Луций.
— Еще не поздно, брат. Просто найди себе женщину и женись.
— Легче сказать, чем сделать. Трудно найти хорошую женщину.
Подумав о Юлии, Катон ощутил, что ему будто воткнули нож в живот.
— Да…
Макрон заметил напряжение в его голосе и с тревогой поглядел на Катона. Но прежде, чем он успел что-либо спросить, раздался грохот колес. Повернувшись, они увидели повозку с пленными, которая въехала в ворота храма. Как только последний из воинов получил от императора свою награду, золотую гривну, отряд преторианской гвардии принялся стаскивать пленных с повозки. Затем их отвели в заднюю часть платформы, где ожидал своей очереди Полидор. Толпа приветствовала радостными криками последнего из воинов. Дождавшись, пока награжденный уйдет назад, Полидор вышел вперед и выбросил вверх сжатую в кулак руку.
Радостные крики превратились в оглушительный рев. Затем Полидор посмотрел на императора.
Клавдий дал толпе время поорать, а затем кивнул распорядителю. Полидор выкрикнул приказ конвою пленных, и гвардейцы вытолкали вперед Каратака и его родных. Гвалт толпы стал еще громче при виде униженного врага.
— Не уверен, что хочу быть свидетелем этой части празднества, — тихо сказал Катон другу.
— Почему? Он сам шел к этому, с того самого момента, как решил поднять оружие против нас и попытаться сразиться с легионами. Он или мы, Катон, все просто. Кроме того, тебе отлично известно, что, если бы мы поменялись с ним местами, нас ждал бы куда более отвратительный конец. Помнишь те гигантские человеческие фигуры, плетенные из прутьев, в которых они заживо сжигали пленных? Так ведь?
— Я помню, — ответил Катон, вздрогнув от одного воспоминания. — Но это были друиды, а не Каратак.
— Конечно, он и его воины всего лишь носили головы наших парней в качестве трофеев. Так что прости меня, если я не стану лить слез по нему. Если бы он сдался несколько лет назад, избавив нас от последующего кровопролития, возможно, я думал бы иначе.
Катон не стал отвечать на хладнокровную тираду своего друга. «Интересно, — подумал он, — неужели я сентиментален». Возможно, Макрон прав, что не чувствует жалости по поводу смерти врага Рима. На войне нет места сентиментальности, и те, кто вел ее и проиграл, не имеют права рассчитывать на пощаду со стороны победителей.
Когда пленники оказались на обозрении у огромной толпы, собравшейся на Форуме, Полидор дал знак палачу, и его помощникам занять свои места. При виде механизма для удушения вопли толпы стали еще более безумными и кровожадными, точно так же как толпа наслаждалась кровью, проливаемой гладиаторами в цирке. Та же самая дикарская жажда видеть страдания и смерть, и Катон ощутил презрение к тем, кто громче всех требовал смерти. Когда механизм приготовили, а палач стал рядом с ним, Клавдий встал с трона и оглядел свой народ с величественным презрением. Все умолкли, выжидающе глядя на него.
Клавдий развел руки, будто обнимая кого-то, и глубоко вдохнул, чтобы обратиться к своему народу слабым визгливым голосом от усилий говорить громче, чтобы его услышали.
— Пришло время стать свидетелями окончательного уничтожения нашего величайшего врага, Каратака, короля британских варваров. Долгое время он сопротивлялся нашим легионам, неоднократно тесня их, но, в конце концов, ничто не устоит перед могуществом Рима и волей Юпитера, Всемогущего и В… В… Величайшего!
В поддержку ему толпа радостно закричала.
— Но п… прежде чем я оглашу судьбу этого человека, Каратака, и его семьи, не хочет ли пленник сказать покорившим его Сенату и народу Рима свое последнее слово?
Эти слова эхом отразились от возвышающихся базилик, храмов и императорского дворца, окружающих Форум, и толпа воззрилась на одинокую фигуру Каратака, стоящего отдельно от своих родных. Бритт не стал стараться, чтобы скрыть свое презрение к немощному императору и тем, кто окружал его. Но потом его взгляд упал на Катона, и они недолго смотрели в глаза друг другу. Затем Каратак отвернулся, обращаясь к Клавдию и собравшейся толпе и стараясь по возможности охватить взглядом всех.
— Я ваш пленник, как и мои родные. Вам решать мою судьбу по праву завоевателей.
Он на мгновение замолчал, а затем обратился к толпе:
— Пусть это будет моим заветом, прежде чем я присоединюсь к духам моих праотцов, великих королей и князей моего народа. Я Каратак, король катувеллаунов, самого могущественного племени в Британии… до того как легионы Цезаря высадились на наших берегах. Мы были гордым народом, воинственным, нам не было равных в битве. Мы подчинили себе триновантов, кантиев и атребатов, сделав их нашими подданными. Когда Рим вторгся в наши земли, именно на меня смотрели как на вождя, в котором возникла нужда…
Он поднял скованные руки и потряс цепями.
Макрон усмехнулся.
— Чтоб меня, скромный парень, правда?
Катон поглядел на Макрона с легким раздражением.
— Он скоро умрет, Макрон. Позволь ему сделать это с достоинством.
— Сойдет. Если он только не собирается уморить нас скукой в отместку.
Макрон уже размышлял о предстоящих плотских утехах, после того как закончится триумф и пир.
Каратак опустил кулак и продолжил, намного мягче и тише:
— Трижды мы сходились с вами в битве — и трижды были разгромлены, прежде чем пала наша столица, Камулодун. Даже когда нас было больше, мы проигрывали бой вашим легионам. Это правда, что римскому воину нет равных в мире. Он лучше вооружен, лучше обучен и более дисциплинирован, чем любой другой. Нет равных легионерам на поле боя.
— В этом он совершенно прав, — сказал Макрон.
— Точно, — тихо согласился Катон. — Но римские командующие — совсем другое дело.
Макрон выразительно хмыкнул, соглашаясь.
Каратак сделал глубокий вдох.
— Побежденные на поле боя, мы продолжали бороться все последующие годы. Иногда нам сопутствовал успех. Но в наших сердцах всегда оставались честь и желание жить свободными. Задолго до того, как ваши легионы ступили на наши земли, я слышал о величии Рима. Читал о прекрасных городах и сказочных богатствах. Почему же, когда у вас и так столько много всего, вы решили завоевать наши убогие хижины? Прежде чем вы пришли в Британию с войной, я мог бы прийти в этот город в качестве союзника, а не пленника. Но теперь я перед вами, побежденный и униженный. Когда-то у меня было множество коней, тысячи соратников и огромное богатство. Не задумывались ли вы, что я не желал все это терять? Если вы желаете править всеми, следует ли из этого, что все должны согласиться стать вашими рабами? Если бы я решил сдаться сразу же, тогда ни мое долгое сопротивление Риму, ни ваша слава победы надо мной не стоили бы того великого триумфа, который вы празднуете ныне. А еще правда в том, что если меня и моих родных казнят сегодня, то вся память об этом исчезнет.