— Пора отсюда уходить. Вернемся с когортой, когда стемнеет. Проблема только в том, чтобы найти прокуратора прежде, чем бунтовщики поймут, что происходит, и убьют его.
Их разговор прервал приглушенный вопль ужаса, донесшийся от внутреннего дворика. Потом еще один, а затем звуки меча, ударяющего в плоть и кости. Макрон пошел в ту сторону, но Катон остановил его.
— Мы узнали от пленника все, что нужно. Взять его с собой мы не можем, как и не можем позволить ему поднять тревогу. Цимбер с этим разберется.
— С этим? — переспросил Макрон, глянув на друга, и увидел, как на губах Катона мелькнула улыбка. А затем поглядел в сторону внутренней двери.
Оттуда донесся звук пары ударов мечом, а затем все стихло. Затем появился Цимбер. Его лицо, тело и руки были забрызганы кровью, и он стирал кровь с меча полосой ткани. Отбросив ее в сторону, он убрал меч в ножны.
Макрон давно привык к виду крови, но сейчас почему-то ощутил холодок по спине. Он знал, что его друг в последнее время становился все более хладнокровным, но это не было простым равнодушием к страданиям. Эта улыбка на лице Катона. Он хорошо знал подобное выражение лица. Лица человека, ставшего жестоким и находившего в этом удовлетворение.
— Давайте уходить отсюда, — сказал Катон.
Глава 21
После долгого и жаркого дня бунтовщики, охранявшие ворота рудника, с нетерпением ожидали, когда их сменят на закате. Половина надвратной башни была укрыта от солнца тростниковым навесом, но ветра не было, и горячий воздух утомил их, как и скука на посту. Они то болтали, то принимались играть в кости, по очереди следя за окрестностями. Радость от обретенной свободы после того, как люди Искербела взяли рудник штурмом, оказалась недолгой.
Искербел наградил их, дав право грабить лагерь, поселение и дом прокуратора. Последовала оргия грабежей, убийств, изнасилований и пьянства, рабы мстили бывшим хозяевам и тем, кто им прислуживал. Это продолжалось два дня, а затем вождь бунтовщиков навел порядок. Он назначил некоторое количество бывших рабов охранять лагерь и заложников, а его войско двинулось дальше, подчиняя себе окрестные земли.
Хорошо было освободиться от цепей, которые многие месяцы, а то и годы были частью их жизни. Больше не было этого ежедневного ужаса тяжелой работы в темных тоннелях под утесом. Работы в тесноте и вони, где было нечем дышать, где любой упавший комок земли или скрип крепи мог означать обвал, заживо хоронящий всех, кто оказался в тоннеле в этот момент. Время от времени рабы натыкались на гниющие трупы и кости тех, кто погиб прежде, во время таких обвалов. Их останки вытаскивали наружу вместе с вырытой землей и высыпали в отвал. Свобода означала и конец скудной еде, жидкой каше, которой кормили рабов, конец жизни в переполненных бараках, куда их запирали на ночь. Толстые стены бараков были сложены из неотесанного камня, и зимой в них дули ледяные ветры, промораживая до костей, а летом в них стояла удушающая жара, от которой вонь пота, мочи и дерьма становилась нестерпимой.
Больше не надо было ходить, склонив голову, не смея встретиться взглядом с надзирателями, которым не требовалось особого повода, чтобы избить раба или отхлестать его кнутом. Единственной задачей этих жестоких людей было выжать максимум из каждого раба, прежде чем он умрет и его тело бросят в яму рядом с нижней частью дороги, ведущей в лагерь. Тех, кто осмеливался словом или жестом противиться надзирателям, жестоко избивали. Тех же, кто окончательно отчаивался и пытался отбиваться, подвергали распятию. Их жалобные вопли и стоны служили наглядным примером для тех, кто забыл свое место в этом безжалостном мире. Судьба немногих женщин, приговоренных к рудникам, была еще хуже. Те, кого надзиратели и охранники считали более привлекательными или кто под руку попадался, под настроение, просто тащили в сторону, насилуя и унижая всеми доступными способами, а потом снова отправляли работать или возвращали в бараки. Но даже там они не могли уберечься от преследований таких же, как они, рабов. В этих условиях не было ничего удивительного в том, что многие, не в состоянии дальше выносить издевательства, кончали с собой. Вешались на цепях, на перекрытиях крыш бараков, разбивали себе головы о стену, резали себе горло или запястья острыми кусками камня или щепками. Некоторым удавалось проглотить язык, и они умирали от удушья, ужасно корчась, прежде чем затихнуть навсегда. Что бы они ни сделали, результат был один. Их тела выволакивали из бараков и бросали поверх других гнить в яме, где их раздирали на части клювы и зубы птиц и диких зверей.
Все эти человеческие страдания служили лишь тому, чтобы не иссякал поток драгоценного металла, удовлетворяющий потребность в роскоши богатых и влиятельных обитателей далекого Рима. Кровавые деньги, сделанные на жестокости и ужасающих страданиях живых мертвецов, трудившихся в темных тоннелях рудника.
До тех пор, пока не пришел Искербел и не освободил их.
Теперь их жизнь стала нормальной, но скука работы стражников была роскошью, которую они быстро перестали ценить. Приятно было держать в руках оружие своих угнетателей, хоть все и понимали, что рано или поздно римляне вернутся, чтобы подавить восстание и жестоко наказать его участников. Когда придет этот день, они будут с мрачной решимостью сражаться насмерть, чтобы до последнего мгновения жизни остаться свободными. Свобода была самым ценным, что обрели они в этой жизни. Они уже никогда не променяют ее на мрачное подобие жизни в рабстве, где смерть становится всего лишь освобождением от страданий.
Тот, что следил за подходами к руднику, стоял, опершись руками на деревянный поручень башни. На нем была красивая зеленая туника, которую он нашел в доме прокуратора, и сейчас он слегка потирал пальцами свободной руки мягкую ткань. На ногах у него были калиги, снятые с убитого ауксилария, первая обувь в его жизни. Помимо копья в руке, у него на поясе был меч в ножнах, с богато украшенной рукоятью. Его живот был полон, и, хотя последнее вино и закончилось вчера, он надеялся еще порыться в домах в поселении, на случай если что-то не попалось на глаза другим грабителям, которые вернулись из поселения где-то час назад. Позади него трое его товарищей безмятежно спали, откинувшись на ограждение башни. Астуриец, которого назначили командовать охраной лагеря, придет лишь тогда, когда настанет время смены караула, так что можно их пока что не будить.
И тут часовой краем глаза уловил движение. На вершине холма, неподалеку от поселения, появилось облачко пыли. Затем появилась фигура человека, ведущего мула. Потом еще несколько мулов и людей, погонщиков. Они шли прямо к лагерю.
Часовой выпрямился, крепче сжимая копье. Подумал было поднять тревогу. В конце концов, это были первые люди, пришедшие к руднику с тех пор, как ушел Искербел. Но увидев, что их всего четверо, он задумался. Какая от них опасность тем, кто охраняет рудник? Если он протрубит тревогу, прибежит из лагеря астуриец, начнет спрашивать, в чем дело. Увидит немногочисленных путешественников с мулами и наверняка влепит ему пощечину за то, что зря тревогу поднял, как уже не раз бил других бывших рабов, если считал, что те пренебрегают своими обязанностями. И часовой принялся глядеть, как движется небольшая процессия людей и мулов. А затем обернулся к товарищам.
— Подымайтесь, парни. У нас гости.
Один из его товарищей приоткрыл глаза и кашлянул.
— В чем дело, Рефа?
— Какие-то люди с мулами приближаются к лагерю.
— Сколько?
— Четверо. Как думаешь, кто бы это мог быть?
— Не знаю. Да и плевать. Если подойдут ближе, скажи, что у рудника новые хозяева, пусть отваливают к чертям.
Пока они говорили, проснулись двое других и заулыбались, услышав последние слова.
Рефа шагнул к ним и толкнул ближайшего носком калиги.
— Похоже, что на мулах амфоры. Может, вино.
— Вино? — переспросил его товарищ, вставая и потягиваясь. — Что сразу-то не сказал? Если они подойдут к воротам, можно будет их уговорить, чтобы поделились. Пару емкостей, а, парни?
— Ага, — с ухмылкой сказал другой, и они вместе с Рефой подошли к краю башни, глядя на поселение.
В этот момент мулы уже вышли на главную улицу. Затем пришедшие ненадолго пропали из виду, но вскоре они вышли из-за дома и прямиком двинулись к воротам. Их вожак сидел верхом на муле, его ноги болтались по бокам животного. На нем была белая туника с капюшоном, откинутым назад, темные волосы и черты лица выдавали в нем местного. Он поднял руку в знак приветствия, продолжая вести свой небольшой караван в сторону моста через внешний ров.
— Можешь там остановиться! — окликнул его Рефа.
Мужчина потянул поводья мула, и животное остановилось. Остальные тоже остановили мулов. Рефа разглядел, что они одеты в простые туники и сандалии и у них нет оружия.
— По какому делу?
— Манлий Оскорф, виноторговец из Паластино, к вашим услугам, — ответил пришедший на местном наречии. — Слышал, что тут на руднике хозяева сменились. У людей, недавно обретших достаток, может найтись немного монет, чтобы потратить их на лучшие во всей Астурии вина.
Он показал на амфоры в плетеных корзинах, навьюченных на мулов.
— Достаточно, чтобы утолить жажду сотни человек. Если в цене сойдемся. Не хочешь попробовать, дружище?
— Почему нет? — пробормотал один из товарищей Рефы, разворачиваясь, чтобы спуститься по лестнице с башни. Другие иже собрались следом, но Рефа преградил им путь.
— У нас есть приказ. Никто не входит и не выходит без дозволения.
— Хочешь, чтобы этот астуриец стал тебе новым хозяином, так, что ли? — съязвил один из его товарищей. — Что такого, если мы посмотрим? Их всего четверо, и они без оружия. Ладно тебе, Рефа. Просто поглядим.
Не дожидаясь ответа, мужчина протиснулся к лестнице и начал спускаться прежде, чем Рефа успел возразить.
— Как же приказ?
— Приказы? К черту приказы. Я больше ни от кого не буду приказы выслушивать.