– Обязательно приду! – горячо заверил ее Мирович и еще раз поцеловал ее руку. Она же в ответ провела свободной рукой ему по щеке и пальцами коснулась его губ.
– Все, пора. Буду ждать, – негромко прошептала она и, не взглянув на него, пошла обратно к дому.
Василий еще какое-то время постоял в одиночестве и ощутил, как у него кружится голова от прилившей к ней крови. Краски вокруг стали в несколько раз ярче и сочнее, громче защебетали птицы в близкой роще, и где-то сзади он услышал журчанье воды, текущей через плотину, и ему послышалось: «Приходи! Приходи! Приходи!»
И вновь у него, как во время встречи с Урсулой, словно выросли крылья за спиной, и он почувствовал себя почти невесомым, способным парить над землей высоко-высоко, в самом поднебесье, где нет ни выстрелов, ни воинских команд, а лишь тишина и покой. Он стремительно взбежал на холм и без остановки побежал дальше, к тому месту, где велась вырубка. Хотя его не было не больше часа, но солдаты успели нагрузить уже все телеги, уехавшие в сторону лагеря, и теперь, блаженно развалившись на траве, занимались кто чем хочет. Мирович быстро нашел свое капральство и остановился перед лежащим ближе всех к дороге Фоке.
– Почему работу бросили? Кто велел?
Тот открыл один глаз, широко зевнул, словно только что проснулся, и лишь потом нехотя встал и, глядя поверх головы Мировича, ответил:
– Так приказу не было, ваше благородие. Вы ушли, а все остальные, как работу сделали, так на травку и повалились, отдыхать, значится… Ну и мы вслед за ними… Почему не полежать, коль работу сделали?
– Встать! – не узнавая собственный голос, взревел Василий, да так громко, что вместе с его капральством вскочили все остальные солдаты. – Топоры в руки и дальше работать! Ишь, разлеглись на солнышке, словно коты мартовские! Я вам покажу, сукины дети!
Солдаты с интересом поглядывали в его сторону – уж от кого, а от него они не ожидали этакой прыти – и с явной неохотой, едва переставляя ноги, поплелись в глубь рощи. Мирович же, слегка отдышавшись, развязал тесемки камзола так, чтобы свежий воздух охладил грудь, и удивленно покрутил головой, соображая, что с ним произошло и почему он вдруг так взъелся на солдат. Сразу ответить на этот вопрос он не смог, а тут с другого конца рощи подбежал подпоручик Лаврентий Желонин и с удивлением спросил:
– Василий, чего случилось? Куда ты их отправил?
– Как куда? Работать, – с прежней злостью ответил Мирович.
Желонин глянул в сторону плетущихся к лесу солдат, потом на Василия, не зная, что сказать.
– Вроде бы я им отдохнуть разрешил, пока телеги обратно не вернутся. Мог бы и со мной посоветоваться, все-таки ротой мне командовать приказано…
– Да я ж только свое капральство на ноги поднял, а то разлеглись тут, будто пахали на них. С чего вдруг другие повскакали, то у них спросить надобно. Да оно и ладно, потом отдохнут, как все закончат. Коль хочешь, можешь вернуть их обратно, пусть дальше пузо чешут в тенечке…
Лаврентий Желонин внимательно посмотрел на него и ничего не ответил, лишь хмыкнул, выразив свое отношение к произошедшему. С ним, окончившим этой весной весь курс Шляхетского корпуса и получившим чин подпоручика, Мирович держал себя на равных, несмотря на разницу в чинах. И тот не задирал носа, а вел себя подобающим образом, не требовал обращения на «вы» и по уставу.
К ним подошли другие капралы, прислушались к разговору, но вмешиваться не стали, а пошли вслед за солдатами. Василий тоже не хотел оставаться в стороне и направился в рощу, так и не поняв, с чего это в нем появилось столько зла и раздражения. Неужели так повлияла встреча с молодыми людьми в роще? Или же причина в чем-то другом… Тогда в чем?
Не дойдя несколько шагов до рубящих лес солдат, он приостановился и стал разглядывать сваленные стволы, у которых обрубали ветви. Он понимал, что огромной армии не обойтись без дров для обогрева и кухни, без строительства мостов для переправ, без продуктов, которые солдаты покупают за гроши, а зачастую почти насильно забирают у жителей. И все это – война! Ради того, чтобы один правитель показал перед другим свою силу, собраны тысячи солдат, оторванных от семьи, от работы, от любимых. А сколько их не вернется обратно и останется лежать в этой земле? Во имя чего? И что изменит их смерть?
Василий почувствовал, как похолодели его пальцы, когда он представил выкопанную могилу, куда будут опускать его тело. Но этого может и не случиться, и он останется жив, вернется обратно. Но вот то, что скоро он покинет этот городок и не увидит больше Урсулу, не заговорит с ней, – это неизбежно и что-либо изменить здесь он не в силах. Почему он не имеет права решать, как поступать лично ему? Кто дал право другим решать за него, куда ему идти и с кем сражаться? Вот в чем была причина его недовольства и раздражения.
Наблюдавший издали за Мировичем рядовой Фока осторожно сказал своему напарнику, отсекающему топором вершину сваленного дуба:
– Слышь, Федька, а нашего капральчонка словно подменили сегодня. С утра вроде как в себе был, а сейчас словно белены объелся. Чего с ним такое вышло? Не принял ли где лишнюю стопку? А может, начальство ему внушение какое сделало?
– Да вроде как не за что, – отозвался тот, отирая пот со лба. – Все наши отстрелялись вчерась, как положено, никто ни с кем не подрался, не напился. И он вроде как непьющий совсем. Ни разочка не видел, чтоб он чарку ко рту подносил. Да нет, туточки что-то другое, не по службе…
– Чего бы такое могло быть? – не унимался Фока. – А не влюбился он случаем? У господ такое бывает, сколько раз наблюдал, особливо в ихние лета молодые.
– В кого ж ему влюбиться-то? В тебя, что ль? Или в кобылу нашего капитана? Она хоть супротив тебя как есть красавица, но все одно не настоящая баба. А вот баб-то как раз в округе нет, а то бы я сам…
– Ладно тебе, не туда воротишь, – осадил его Фока. – Ты тот еще жеребец, с тебя взятки гладки, а вот наш капральчик как бы беды какой не наделал. Так-то он парнишка неплохой, можно сказать, повезло нам с ним: не злой, зуботычины не раздает, а что молод, то дажесь хорошо – задираться не будет особо…
– Молод, а вон как давеча заорал на нас по-страшному! У меня аж колики внутри пошли, будто по башке кто колом жахнул, до того страшно сделалось.
– Знаю я страхи твои. Тебя из пушки ядром разве что пугнуть можно, ежели в упор наставить, да и то, поди, выкрутишься, а чтобы малец этакой вдруг на испуг тебя взял, не поверю. Не шуткуй так. А вот последить за ним надо, только не сказывай кому пока что.
Вскоре вернулись пустые подводы, солдаты быстро закинули на них свежие дрова, по-хозяйски перетянули крест-накрест веревками, прочно привязали, чтобы не обронить в дороге, и несколько из них тут же взобрались на телеги, уселись сверху и, смеясь, помахали оставшимся руками, мол, вы как хотите, а мы поехали. Но обозники с матюгами напустились на них, угрожающе взмахивая кнутовищами. Молодые же парни – а на телеги взобрались именно такие, из последнего призыва, еще не получившие вволю зуботычин от начальства, не ощутившие армейской дисциплины, а потому по-деревенски беззаботные, – лишь отмахивались от них и слезать обратно не желали. Но тут подскочил подпоручик Желонин, из которого так и выпирал наружу начальственный гнев, и даже не крикнул, а прошипел сквозь зубы:
– А ну вниз быстро, а то я вас всех спроважу на расправу к Рамазану!
Парни, услышав имя Рамазана – молва о рамазановской жестокости дошла уже и до их ушей, – горохом посыпались на землю и побежали каждый к своему капральству, где, втянув голову в плечи, замерли.
– Так-то оно лучше. – Желонин поправил треуголку на голове и велел капралам вести свои отделения в лагерь. Он пошел впереди притихшей мигом колонны, а Фока, зло ткнув под ребра кулаком одному из расшалившихся новобранцев, сказал покровительственно:
– Дома шалить будешь, коль жив останешься. А тут за такие шалости порют не по малости, успевай только порты скидывать.
Угрозы своей Желонин не исполнил, и после обеда рота повеселела и на учения шла в полном составе. Даже сказавшиеся нездоровыми рядовые, прослышав о строгостях, обещанных им подпоручиком, сочли за лучшее не оставаться в палатках, а смешаться со всеми. Только Василий Мирович, которого это незначительное происшествие никак не затронуло, на занятиях отдавал приказы с ленцой и вполголоса, не проявляя прежнего напора и желания научить всех и каждого необходимым по уставу приемам. Он прохаживался чуть в стороне от своего капральства и сшибал срезанным прутиком начавшие опушаться молочные шарики одуванчиков. Он в мельчайших подробностях вспоминал свою недавнюю встречу с Урсулой и с нетерпением ждал вечера, когда можно будет незаметно улизнуть из лагеря и помчаться к домику возле мельницы. А день тянулся ужасно долго, и он нет-нет да и поглядывал на небо, по которому лениво плыл огненный шар солнца, словно подсмеиваясь над его ожиданиями, и никак не хотел опускаться за горизонт.
Как только проиграли отбой и выставили караулы, Василий не надолго заглянул в свою палатку, где укладывались его сослуживцы из числа унтер-офицерского состава и, ничего не сказав, вышел наружу. У костра, огонь в котором обычно в целях безопасности поддерживали всю ночь, сидели солдаты из его капральства – Фока и его неразлучный дружок Федор Пермяк, сами напросившиеся в караул. Они внимательно взглянули на вышедшего из палатки Мировича и, когда он подошел поближе, вскочили на ноги, отдав честь. Василий козырнул им в ответ и хотел было идти дальше, но Фока неожиданно обратился к нему:
– Ваше благородие, разрешите спросить.
– Спрашивай, – в растерянности ответил Василий, никак не ожидавший какого-то вопроса от дежурных.
Фока немного помялся, посмотрел на стоявшего рядом с ним Федора, который пытался изобразить полное безучастие на своей широкой, как блин, физиономии, и наконец выдал:
– Скажите, ваше благородие, а если из лагеря вдруг выйти потребуется, то караульные выпустят, или не дозволят?