В это время у него за спиной послышались удары топоров, раздался хруст падающих деревьев. Он догадался, что это артиллеристы срубают часть деревьев, готовя необходимый сектор обстрела для своих «единогробов».
Неожиданно откуда-то выскочил поручик Трусов и, увидев Мировича, радостно улыбнулся и прокричал:
– Не ожидал, что ты уже здесь. Строй свое капральство и жди дальнейших приказаний. – И, уже на ходу, добавил: – Ждите, когда весь батальон развернется на позициях, а до этого не стрелять. Настрого приказано, – и побежал, слегка пригибаясь, дальше, вдоль лесной опушки.
Все происходило, будто на учениях. Солдаты заняли свои позиции, зарядили мушкеты и стали терпеливо ждать. Кто-то даже закурил. Перед ними проскакал незнакомый офицер, держа руку с плетью, которой он непрерывно погонял коня, на отлете и низко пригнувшись к самому седлу. Какие-то мужики с лопатами в руках, поплевав на ладони, начали рыть непонятно зачем яму. Подъехал на телеге их каптенармус Маркел, который нещадно матерился, что никак не мог найти свою роту. Мирович не стал ему отвечать и лишь отправил пару рядовых сгрузить на землю корзины с зарядами, даже не сосчитав, сколько их там. Маркел тут же хлестанул свою кобылку и погнал обратно в лес, даже не спросив, нужно ли еще подвести чего.
– Ай да храбрец, – не преминул высказаться по этому поводу Федька Пермяк, – то-то смотрю у него порты наполовину мокрые. Видать, сушить их поехал, – на что солдаты ответили дружным хохотом.
Удивительно, но никто не говорил про ожидаемую атаку и даже не смотрел в сторону, где тоже копошились пруссаки, словно все приготовления должны непременно завершиться миром, – поиграли и будет. И выстрелы с той стороны почти смолкли, будто бы и они, прусские солдаты, не желали войны и ждали, что сейчас русская армия развернется и уйдет обратно. И только слева продолжалась все нарастающая пушечная пальба и слышался ружейный треск сотен выстрелов. Но все это происходило там, с кем-то другим, и пока что не касалось того полка, в котором оказался Василий Мирович.
Лаврентий Желонин несколько раз прошелся вдоль строя, придирчиво вглядываясь в лица рядовых, словно искал среди них родное лицо. Потом развел широко руки и произнес, ни к кому не обращаясь:
– Однако не ждали они нас. Случайно на марше перехватили, а потому в позицию построиться не успели.
Мирович не мог ни возразить, ни согласиться с ним, хотя тоже понимал, что заминка прусской атаки вызвана, скорее всего, их неготовностью.
– А почему же тогда там, – он кивнул на левый фланг, где за перелеском слышна была нешуточная канонада, – сражение вовсю идет?
– Там другая часть стояла в полной готовности, вот наши на них и напоролись. А эти, что напротив нас, видать, были отправлены в тыл им зайти, а тут мы им навстречу. Вот они и растерялись. Кстати, на карте это поселение, – он показал на видневшиеся вдали строения, – называется Гросс-Егерсдорф.
– Как называется? – переспросил Мирович, которому тоже было интересно название местечка, где они оказались. Желонин повторил и тут же пояснил, как обычно, с легким высокомерием:
– Если перевести на общеизвестный рязанский, то будет значить Большое Село.
– Большое-то оно большое, может быть, – Мирович не упустил случая доказать, что и он сведущ в языках, – но, насколько знаю, егерь обозначает «охотник».
– Правильно, – тут же легко согласился с ним Желонин. – Вот они и устроили на нас большую охоту возле этого самого селения. Да только вряд ли что у них получится.
– Как знать, как знать… – в задумчивости проговорил Мирович, поглядывая на противоположный конец поля, где тоже прекратилось всяческое движение, отчего напряжение только нарастало, потому как всякая неопределенность таит в себе неизвестную угрозу.
Они какое-то время молчали, и солдаты, до этого слушавшие их разговор, ждали его продолжения. Подпоручик, в очередной раз оглядев противоположный край поля, высказал предположение:
– А вот сейчас нам наверняка прикажут выдвинуться как можно дальше, чтоб на выстрел к пруссакам подойти. – И тут же добавил: – А они на нас справа кавалерию пустят… Трудно придется.
– Зачем же они тогда пехоту выставили перед нами? – попытался не согласиться с ним Василий.
– Как зачем? Неужели не понял? А… да ты же у нас из недоучек, весь курс не дослушал и сразу в армию, – высокомерно заявил он. – А нам объясняли, зачем это делается. Они заслон против нас выставили, чтоб мы им в тыл не ударили. Атаковать нас у них силенок маловато, и артиллерию не подвезли, она вон там, по центру палит. Вот и стоят пока что, ждут приказа от начальства. Без приказа они и шагу не сделают.
– Так мы тоже без приказа чего можем? – не согласился с ним Мирович. – Вот стоим и ждем, когда прикажут огонь открыть, – не выказав обиды на «недоучку», продолжил разговор Мирович, которому и впрямь были интересны рассуждения подпоручика.
– Ну, у нас с этим делом попроще, мы же не пруссаки. Меня вот кавалерия ихняя беспокоит. Как вдарит сбоку по флангу, новобранцы могут и не выдержать.
– А мы что против конницы выставим? У нас кавалерии не видно поблизости. Неужели ружейным огнем отбивать ее будем? Порубают они нас в капусту… – высказал Василий свои опасения.
– Вся надежда на наших артиллеристов. Они сзади нас не зря позицию себе устроили, чтоб конница до них не сразу добралась. А чуть впереди, перед батареей, траншею копают тоже для тех же целей. Только не успеть им уж, скоро начнется… Ой, начнется!
И с этим Мирович должен был согласиться, понимая свою неопытность в ратном деле. Но ему хотелось хоть как-то показать свои знания, и он непринужденно заявил:
– Единороги Шувалова способны поражать противника на триста саженей. Если пушек достаточно и командир у них расторопный, то артиллеристы не допустят пруссаков до нас. Точно говорю. Главное, чтоб зарядов вдоволь было…
– То не нам решать. Несколько телег уже подошло с зарядами и ядрами. Может, и другие скоро прибудут, а пока что нам придется конницу своим огнем останавливать, могу спорить на что угодно…
Но тут их разговор прервал вестовой, прибывший с приказом срочно выдвинуться всей роте вперед, и молодые люди поспешили занять свои места. Мирович, как полагалось по уставу, должен был находиться позади своего капральства, и если они в грохоте сражения не расслышат общей команды, то громко повторить ее. Он же обязан был смотреть, чтобы строй не оказался нарушенным и не дай Бог не начал пятиться.
Все тем же уставом, принятым еще при Петре I, офицерам, включая капралов, разрешалось казнить на месте трусов, паникеров и перебежчиков к противнику. И он же, капрал, вместе с другими батальонными офицерами должен был запоминать имена тех, кто не выполняет приказ, а по окончании баталии отвести их к батальонному фискалу, который и определит степень их вины и проследит за исполнением приговора. Зная все это, Мирович сейчас волновался больше даже не за свою жизнь, а за то, удастся ли ему выполнить все пункты устава, поскольку в противоположном случае его самого ждал суд и в случае признания его вины немедленная кара.
Знали об этом и солдаты, и угроза наказания не раз заставляла многих оставаться на позициях, не пятиться назад, памятуя о неминуемой за то расплате собственной жизнью. Но когда уж совсем становилось невтерпеж и жарко, а приказа отступать не было, то бежали всем скопом, дружно, надеясь, что всех не привлекут, не накажут, а то кому ж тогда воевать придется? Одним офицерам, что ли? Так и они страх Божий имеют и, оставшись одинешеньки в чистом поле, смерть принимать не захотят, рванут вслед за всеми.
На этом, по мысли Мировича, и держалась воинская дисциплина. Но он не брал в расчет солдатскую злость и желание отмщения за убитого товарища, испокон века жившее среди российского воинства. Если русского солдата раззадорить по-настоящему, рассердить до самой глубины своим бахвальством и дерзостью, то в ответ можно было получить такую смертельную зуботычину, что не всяк от нее мог оправиться. И будет тот рассерженный солдат или простой обозный мужик стоять насмерть, забыв о боли, многих ранениях, а не уйдет, не оставит труп своего товарища, с коим прошагали не одну тысячу верст, укрывались в дождь и вьюгу одной дырявой попоной, хлебали солдатскую похлебку из общего котла. Пусть сам сгинет от пули или штыка вражеского, но не оставит мертвого друга на поругание врагу. Он его отстоит, вынесет и захоронит под кудрявой березкой или в ином приличествующем случаю месте. Оросит своей солдатской слезой, прочтет поминальную молитовку, помянет по-людски, по-христиански, и крест свежий на могилке его поставит. Разве в такие моменты он думал о наказании или о себе самом? Да нет же! Не хотел сродника своего бросать, только и всего, – ответит он, коли кто спросит. Как же потом жить в стыде перед самим собой, коль самый святой закон братства нарушит?
Может, не зря и звали наших мужиков русскими медведями, что они хоть и не все особо богатырского сложения были, но вели себя в сражениях как медвежьи мамки, что детенышей до последнего защищают, о сохранности своей не думая. Ни за что не уйдет медвежья мамка от своего малыша, хоть десять раз проколи ее пикой или рогатиной. Так уж они устроены природой или другим чем, имея свойство презирать собственную жизнь, но думать прежде о сохранности потомства своего.
Вот и простой русский мужик, обряженный в солдатский наряд, забывал в лихой час про самого себя, до того его иное чувство захлестывало. Смерть – она непонятно, где ходит, может, и опоздает, не успеет до него добраться, повременит чуть, а он тем временем друга и отстоит, а коль не спасет, все одно рядом с ним останется. А уж коль выпадет на долю его орел или решка, означающие смертный час, так тому и быть. Примет, как должно христианину, – с верой и покаянием. Вот на этой крепкой закваске и держалась русская армия, и пока была та скрепа между однополчанами, не было силы, что могла ее сломить, извести на нет, заставить дрогнуть.