авал. Кому мы там нужны? Ружье поправить али штык, лошадь подковать, то по нам. Так-то у меня при себе ружьишко старенькое было, от кого, не помню, осталось, а зарядов для него один-единственный, что в стволе. И того иметь нам не положено, я то ружьишко от чужих глаз вместе с инструментом на телеге скрывал, на войне все пригодится. Ладно, направились мы к леску поближе, чтоб под ногами не путаться.
– Ага, а они через тот лесок на нас и вышли, – хмыкнул внимательно слушавший его Михаил. – Знаю, про какое место ты рассказываешь, мы невдалеке были.
– Похоже, и мне то место знакомо, – вставил Мирович. – Мы там со своим полком чуть правее стояли, – уточнил он. – Помнишь пригорок в стороне от леса? А моя рота в аккурат справа от него стояла, – обратился он за поддержкой к Калиновскому.
– Ага, – поддакнул тот, но ничего больше не сказал.
– Значит, встали мы со своей кузней подле леска, – продолжил, никак не ответив на высказывания слушателей, Леонтий. – Думаю себе: а может, огонь развести, чтобы в случае надобности сразу за дело взяться. Угли у нас при себе завсегда имелись, дело за немногим. Смотрю, а со стороны поля скачут к нам не понять, кто: то ли наши, то ли пруссаки. Солдаты, что впереди, стрелять начали по ним. Значит, то неприятель. Потянул я ружьецо свое с телеги, отер, замок проверил, держу поблизости на всякий случай, не помешает в случае чего.
А Васька-цыганенок весь дрожмя дрожит, словно лихоманка на него напала. Успокаиваю мальца, обойдется, говорю, наше дело кузнецкое, без нас есть, кому драться с супостатом, а у него озноб все одно не проходит. «Боюсь, – говорит, – дядя Леонтий, что убьют меня сегодня». «Да кому ты, чернявенький, нужен? Не солдат, не тронут».
– Вот тут и началось… – Леонтий от воспоминаний даже взмок, вздохнул тяжело, хмыкнул как-то по-особенному, повел рассказ дальше. – Гусары ихние на нас наскочили и айда рубить направо-налево. Солдатики построиться еще не успели, кто и совсем босой бегает, а иные и вовсе без ружей, а гусары в черных тужурках. Потом нам пояснили, что то мадьяры были, не сами пруссаки, Крошат их, как капусту к зиме саблями своими. И нескольких минут не прошло, как подле нас лишь мертвяки да пораненные остались.
Тогда мы с Васькой, недолго думая, айда в лес, давай Бог ноги. А ружьишко свое я прихватил, в руке держу. Забежали в самую чащу, Васька ревет, страшно, и мне не лучше. Слышим, с нашей стороны все стихло, а оттуда, куда мы бежали, пушки палят.
Я ему: «Вот, из пламя да в полымя, айда лучше обратно». Вернулись. На нашем поле никого, а вокруг и за лесом так и громыхает, как в грозу великую. Знать, наши в себя пришли, оправились и стали отпор неприятелю давать. Мы с Васяткой принялись раненым помогать: кого к телеге своей подтащим, кому водицы испить принесем, мертвым лица их же одеждой позакрывали. Человек с десяток набралось тех раненых вокруг телеги моей. Хоть и покалеченные, но ружья при себе держат, как оно и положено. Час ли, сколько ли прошло, как мы там обитались, вдруг слышим – слева, из-за леса, голоса и бежит кто-то. Мы почему-то подумали, что наши, коль оттуда пушки палили, обрадовались. Да оказалось, раненько возрадовались-то…
Тут Леонтий сделал долгую паузу, хлебнул воды. И всем показалось, что говорить ему дальше совсем не хочется. На скулах у него заиграли желваки, весь он напрягся, руки сжались в кулаки, проступили жилы на запястье.
– Не неволь себя, коль тяжело, – искренне посочувствовал ему Мирович. – Впервой, верно, рассказываешь, оно и тяжело.
– Впервой, – согласился тот. – Но расскажу. Думаю, авось легче станет. Тут все дело-то и случилось. Десятка два прусских гренадер бежало. В шапках меховых высоких. Может, они заблудились, как мы, а может, в обход их направили. Но как нас увидели, то забалакали по-своему, штыки на нас направили и медленно так к нам приступают.
Мы поначалу решили, что в плен брать нас станут, горько на душе сделалось. Все, что подле нас пораненные, друг к дружке прижались, пока что не стреляют, но штыки наперед себя выставили. Вижу, по глазам вижу, просто так не сдадутся. А тут Васька как заверещит тонким голоском: «Бейте их, стреляйте!» – кто-то из наших первым и пальнул, сбил одного из пруссаков. Те на нас. Мы, как могли, отбиваться начали, не до стрельбы уже, штыками обороняемся, отмахиваемся от тех. В неволю никому не хочется. Гляжу, а Васька мой где-то шпагу подхватил, кем-то оброненную, или дал ему кто, но он с этой шпагой вперед выскочил и машет из стороны в сторону, а, видать, впервой в руки-то взял: она у него ходуном ходит, едва на землю из рук не падает. Ближний к нему гренадер, недолго думая, как пырнет паренька штыком прямехонько в живот. Васька и упал…
Не совладав с собой, Леонтий шмыгнул носом, и большая слеза покатилась из-под века по щеке. Он торопливо смахнул ее, устыдился собственной слабости, махнул рукой, как бы извиняясь, и быстро закончил:
– Чего там дальше было, плохо помню, но только из ружья своего я так и не выстрелил, а все штыком, штыком их доставал. Тоже раньше такой работы работать не приходилось, а откуда что взялось… В самой гуще их орудовал, а не одной царапины на мне, лишь кафтан в нескольких местах продранный оказался. И остальные солдатики наши, даром что покалеченные, как начали чем ни попадя отбиваться, человек пять положили, но и самим досталось. Я вот двоих пруссаков точно помню, как штыком пропорол, а про других не скажу. Тут из-за леса наши подоспели, целая рота. Те, что на нас напали, убегли обратно… А Ваську своего я там и похоронил подле леса. Отдельно для него могилку выкопал и крест вытесал из сосенки, чтоб дольше стоял. Говорят, что по весне обратно на ту сторону пойдем, так я то место крепко запомнил, поклонюсь хоть, коли доведется.
Все молчали. Стало как-то неловко от услышанного, словно каждый винил себя в смерти Васьки-цыганенка, которого никто из них не знал при жизни.
– Я так думаю, – начал Мирович, – солдаты у Фридриха лучше нашего обучены приемам, экзерцициям разным, но нас, коль раззадорь, то пока не убьют, а все драться будем.
– Ты, капрал, хоть и из ляхов, а гуторишь по-нашему, – одобрительно отозвался Михаил-нижегородец. – Извини, коль обидное чего сказали про тебя. На войне неважно, кто из каких будет, смерть всех роднит.
– Да я ничего, не из обидчивых, – дружелюбно отозвался Мирович.
– Звать-то тебя как?
– Василием, а по батюшке Яковлевич.
– А как вы думаете, – неожиданно обратился к Кураеву Калиновский, – война надолго затянется? Вы все-таки там, при штабе…
– Мне о том не докладывали, – шуткой ответил тот, не ожидавший вопроса, да еще столь серьезного. – Но мне почему-то кажется, что не один год она идти будет, пока с Фридрихом тем хитромудрым все дела закончим.
– Надо один раз разбить Фридриха, да так, чтобы он бежал подальше без оглядки, – взмахнул рукой, словно в ней была зажата шпага, Василий Мирович, – тогда бы он второй раз на Россию не сунулся.
– А мне почему-то казалось, что мы сами в Пруссию сунулись без особого на то приглашения, – чуть усмехнулся Кураев.
– Но у нас же союзнические обязательства, как нам читали по все ротам в полках.
– Перед кем, смею поинтересоваться? – словно он сам о том прежде не слышал, задал вопрос Гаврила Андреевич.
– Как перед кем? – опешил Мирович. – Перед Австрией, перед Францией, перед… – Он усиленно наморщил лоб, пытаясь припомнить, кто еще состоял в союзе с Россией.
– Любой договор всегда подписывается ради соблюдения взаимных интересов двух сторон, – несколько назидательно заговорил Кураев, покосившись на дверь, через которую вошел обратно в комнату нижегородец Наум и сел на свое прежнее место. – Надеюсь, с этим вы согласны?
– Конечно, – ответили хором Мирович и Калиновский. Остальные слушали вяло, будто дела эти их никак не касались.
– Интересы Австрии и императрицы Марии-Терезии здесь налицо: осадить Фридриха и вернуть себе отобранные земли. Так? – И сам ответил: – Так. Но мне, да и вам, молодые люди, кажется, не совсем ясно, в чем интересы России. Можно сослаться на контрибуцию, которую мы получим с завоеванного нами народа, на обещанные деньги вышеупомянутой Марии-Терезии, которых у нее, надо заметить, не так и много. Но что получим мы с вами? Да, да, лично я и вы. Обычное жалованье? Трофеи с места сражений, коль сумеете их вывезти на родину и не проиграете в карты? И во имя этого вы рискуете единственно ценным, что есть у человека, – жизнью?! Смешно, не правда ли? Дома вам жилось гораздо спокойнее. Правильно?
– А вы опасный человек, – проронил как бы между прочим Калиновский, пристально вглядываясь в Кураева.
– Гораздо опаснее, чем вы смеете думать, – улыбнулся краешком губ тот. – Но для меня это и похвала и упрек. Потому поспешу развеять ваши сомнения. Я не собираюсь призывать кого-то из вас завтра обратиться в дезертира и вернуться тайком обратно в Россию и весь остаток жизни скрываться в монастыре или где еще. Если вы вспомните, то наш незабвенный император Петр Алексеевич воевал со шведами за обладание исконно русской землей, в чем со временем немало преуспел. В этой же войне наших прямых интересов не видно. По крайней мере, для рядового солдата, да и офицеров в большинстве своем. Вот, к примеру, завоюем мы Восточную Пруссию. Землю там получат те, кто той же землей владеет и в России.
– Это точно, – поддакнул Наум, пропустив большую часть разговора и не сразу понявший, о чем идет речь.
– Нам с вами хоть десять, хоть более того подвигов ратных соверши, но земли той не видать.
– Никак не пойму, куда вы клоните? – все более пристально вглядываясь в Гаврилу Андреевича, еще раз высказался Калиновский.
– Слушайте внимательно, может, и поймете, – немало не смущаясь, отвечал Кураев. – А клоню я, господа хорошие, туда, что на первый взгляд и война эта нам ни к чему и выгод с нее мы никаких не получим, кроме ран да воспоминаний печальных. Но давайте глянем чуть иначе на сие мероприятие. Когда мы ступим на прусскую землю и обоснуемся там, а, как мне известно, местное население уже успело присягнуть на верность нашей государыне императрице, она станет частью нашей великой империи. Что из этого следует?