Через смежные комнаты, чтобы лишний раз не попадаться на глаза стоявшим на часах гвардейцам, которых он, как человек невоенный, не то что побаивался, но старался не иметь с ними каких-либо дел, прошел в спальню. Елизавета Петровна лежала на высоко взбитых подушках, и одна из спальных девушек расчесывала частым гребнем ее поредевшие, но не утратившие былого блеска золотистые волосы.
– Прости меня, граф, что ждать столь долго заставила, – мягко улыбнулась она и протянула левую руку. Правая после последнего приступа плохо слушалась, немела и даже поставить подпись свою на бумагах императрице стоило большого труда.
– Что ты, матушка, и думать забудь о таких пустяках. – Разумовский склонился в поклоне, поцеловал протянутую руку, прошел к креслу с высокой спинкой, сел. – Готов твоего приглашения всю жизнь ждать, пока не позовешь. Как сегодня самочувствие? Получше, али все так же ноет сердечко твое?
– Ой, лучше не спрашивай. Пора, видать, на тот свет собираться, да грехи мои не пускают. Вот как отмолю, то Господь-то и призовет.
– Нечего раньше времени себя хоронить, – замахал руками Разумовский. – Все там будем, да в разный срок.
– Ладно, ты спросил, я ответила. Знаю, не за тем просился ко мне в это время, чтобы о здоровье справиться. Мог бы и через девок моих разузнать или передать чего. С чем пришел? Известно что стало, – она неопределенно показала рукой в сторону окна, – про тех?.. – Это могло означать лишь одно: «те» – это молодой двор наследника.
– Что мне известно, то ты и без меня знаешь. До меня последнего новости доходят. А поговорить мне хотелось о прусских делах, что вы сегодня у себя на Конференции разбирали.
– Вот, а говоришь, тебе все последнему известно становится, – поймала государыня его на слове. – Лишь после обеда о делах тех говорили, а тебе уже доложить успели. Да у нас все так, шила да гуся в мешке не утаишь: или уколет, или ущипнет. Поди, за дружка своего, за Апраксина, заступаться пришел?
– За него и без меня есть, кому слово сказать, – с достоинством ответил Алексей Григорьевич. – Да и плохой из меня заступник. Знаю, как решила, то все одно по-своему поступишь…
– А ты бы как хотел? Иначе и быть не может. Кругом так: решают сообща, а ответ один держит. Поди-ка, моя хорошая, – обратилась она к девушке, что, закончив расчесывать ей волосы, сидела у нее в изголовье, – отдыхай до завтра, а там как понадобишься, то и кликну.
Когда та, поклонившись сперва государыне, а потом графу, вышла, императрица продолжила:
– Дело-то серьезное с нашим командующим открылось…
– За Степаном Федоровичем? – не поверил Разумовский. – Да за ним сроду никаких прегрешений, кроме плотного ужина, замечено не было. Не ты ли его самолично к армии назначила? Он человек честный. Неужто недостача обнаружилась или еще чего?
– Вот-вот, «еще чего». Переписку он вел с Бестужевым…
– Чего же в том дурного? – пожал плечами Алексей Григорьевич. – На то он и канцлер, чтобы всеми делами интересоваться.
– Не перебивай, дай досказать! – слегка раздраженно заявила Елизавета Петровна. – А через него, Бестужева, и молодая наша вертихвостка письмишки посылала. В армию, к Апраксину твоему.
– Так что с того? – уже более осторожно возразил Разумовский. До него начал доходить смысл сказанного и что могло стоять за перепиской молодого двора и главнокомандующего русской армией в Пруссии.
– Ее мне кто в невестки предложил, помнишь, поди?
– Да откуда мне то знать? Не я, во всяком случае, – попытался отшутиться Алексей Григорьевич.
– Фридрих ее к нам подослал, сводник старый. А как мамаша ее к нему в Берлин послания о дворе нашем строчила, тоже не помнишь? Дочка-то тогда от мамашеньки своей открестилась, я, дура, и поверила. Теперь дело, вишь, как повернулось.
– Быть того не может! – искренне возразил Разумовский. – Письма найдены ее или сама созналась?
– Так она тебе и сознается – не та порода. Да я с ней и не говорила еще. И письма пока не найдены. Ищут. Отправила в Нарву специального человека, чтоб все бумаги Апраксина ко мне привез.
– Какая ей корысть от всего? – усомнился Алексей Григорьевич. – Можно подумать, Фридрих ей пенсион назначит. Он скупердяй известный, лишний пфенниг нищему не подаст.
– Нищему не подаст, а для нужного дела и миллиона не пожалеет. Знаю про его штучки. Немка, она немка и есть. Все они одинаковы, тебе ли не знать. Кто больше предложит, тому и служат, пока иной цену повыше не назначит. Ты вот, поди, тоже малороссом остался, хоть который год в столице живешь. Не так ли?
– Может оно так, но денег брать ни от кого не стану.
– Ты не станешь, а она сможет. Да и не столько сама Екатерина меня занимает, сколько олух мой, Петр. Сам говорил: предложи ему завтра Фридрих должность сержанта или капрала в армии своей, поехал бы. Видит за королем тем паршивым славу великую воинскую.
– Вояка он изрядный, – согласился Разумовский. – Австрийцев крушит, как баба горшки печные, все баталии выиграл, нигде удержу не знает.
– И что же? Молиться теперь на него? Мне и думается, не просто так Апраксин армию из Пруссии увел, не обошлось без подсказки наследника моего.
– Про письма кто сообщил?
– Посланник английский за столом во время обеда как бы невзначай обмолвился. Вечером канцлер примчался, глаза бы мои его не видели, одно твердит, что письма не через него шли в армию. Попробуй, докажи. И вдруг сам же первый на Апраксина и пошел сказывать, что снять того с армии надобно, мол, старый, боязливый, негодный к действию.
– Неужели Алексей Петрович против своего же друга такие слова сказать мог? Ни за что не поверю!
– Можешь не верить, а известно мне давно, что у канцлера нашего друзей сроду не бывало и вряд ли заведутся когда. Он во всем собственный расчет и выгоду видит. Слыхал, что сына собственного в монастырь сдать готовился? А на брата Михаила чего только мне не говорил? Вспоминать противно…
– Чего-то ты, матушка, сегодня дурно настроена на всех. Не ровен час и про меня найдешь что сказать, только я перечить не стану. Заслужил, значит.
– Сиди уж, страдалец царя небесного. Ни во что не вмешиваешься, и на том спасибо. Или думаешь, не ценю дружбу твою? Давно бы к тебя обратно в Малороссию спровадила, как узнала чего.
– Премного благодарен, – встал несколько картинно на колени перед кроватью императрицы Разумовский. – Спасибо тебе за милость твою, что хоть куском хлеба не попрекаешь меня на старости лет.
– Полно тебе, не паясничай. Знаешь, не люблю. У меня что на душе, то и на языке. Чего заслужил, то и получай. Ну, вызнал, что хотел? За тем приходил? – чуть более добродушно спросила его императрица. – К себе пойдешь или еще поговорим?
– Как прикажете, государыня, – сумрачно ответил граф, давая понять, что обижен напрасными обвинениями в свой адрес.
– Да ладно уж… Нашел время, когда обиду выказывать. Извини, коль в чем не права. Не первый день меня знаешь. И то тебе известно, что, кроме тебя, мне боле и потолковать по душам не с кем. Всяк выгод подле меня ищет. За бескорыстие твое да честность и люблю… Ценю верность твою…
– И на том спасибо, матушка, – вздохнул тот. – Рад служить.
– Да чего ты заладил? Сядь, – властно приказала императрица и тут же охнула, схватившись рукой за грудь.
– Что?! Что?! – подскочил к ней мигом Разумовский. – Лекаря крикнуть? Ты только скажи…
– Не нужен мне лекарь, сядь поближе. Пройдет, не впервой. Скажи лучше, кого мне на армию поставить? Из молодых кого не желаю, а старики один не лучше другого, все с оглядкой делают, назад пятиться больно любят.
– Армейские дела для меня затруднительны, – попытался отвести от себя столь ответственное решение Разумовский. – А Конференция твоя чего предлагает? По мне, так Апраксин в самый раз был. И Фридриху колотушек надавал, и армию не растерял.
– Шуваловы тоже за него горой стоят. Но я так думаю, что коль в народе молва пойдет из-за писем тех, то добра не жди: съедят старика с потрохами и без соли. Да и ты, батюшка, плохой советчик, надобно с кем из военных потолковать. Ну, давай прощаться, поздно уже.
Императрица взглянула на роскошные часы, присланные ей французским королем еще в бытность ее великой княжной. Два амура, парившие над циферблатом, пышными телесами напоминали упитанных младенцев и чем-то особо притягивали бездетную императрицу. Во всяком случае, из сотен часов, что имелись при дворце, она держала в спальне именно эти, с облезшей позолотой, отстающие иногда в сутки на четверть часа, состарившиеся вместе с ней.
– Спокойной ночи, – чмокнул ее в дряблую щеку Разумовский, с трудом разгибаясь. – Полегчало, гляжу?
– Пройдет. Скоро все пройдет, – иронично подмигнула ему Елизавета Петровна, ласково погладив по руке, которую он задержал на ее плече. – Ступай с Богом!
Примерно в то же время канцлер Бестужев у себя в кабинете вел неторопливую беседу с двумя близкими ему людьми – Станиславом Понятовским, секретарем английского посланника Уильямса, и тайным советником Штамке, российским подданным, ведавшим голштинскими делами при великом князе Петре Федоровиче. Если Штамке интересовал канцлера как близкий к великому князю человек, то Понятовский, как поговаривали, состоял в амурной связи с законной супругой Петра Федоровича. Потому через дружбу свою с ними он был весьма неплохо осведомленным обо всем, что происходило при молодом дворе.
– Ну-ну, и что же князь Петр сказал вам о своей тетушке? – в присущей обычно ему ироничной манере поинтересовался канцлер у Штамке.
– Как обычно, – улыбнулся тот, потягивая темное пиво из фаянсовой кружки с изображенными на ней сценами охоты. – Его бы воля, так он и вовсе бывать у нее перестал. Говорит, что она на старости лет войну затеяла, от которой лишь одни неприятности для всех.
– Это он потому так говорит, что короля Фридриха чуть ли не за бога почитает. Да о том и императрице известно.
– Не только императрице, но и всему миру, – вставил свое слово Понятовский, который предпочитал пиву венгерское красное вино и время от времени прикладывался к стоящему напротив него ажурному хрустальному бокалу, который Бестужев на правах хозяина поспешно наполнял до краев. Слуг он отпустил, как всегда делал во время встреч со своими осведомителями.