Я помню, когда были совсем мелкими, а денег у родителей катастрофически не хватало даже на еду, мы с ним воровать бегали. По мелочи, то из соседского сада дядя Паши тащили яблоки, а он караулил нас с ружьём, заряженным солью. Попадет такой заряд в задницу, ещё неделю на мягкое место не сесть. А потом начали со стройки таскать материалы — на них всегда покупатель находился у Сашки. Зачастили однажды на такую стройку, ночь, темно, хоть глаза выколи, только над сторожевой фонарь одинокий пятачок вокруг вагончика освещает. Сторож беспробудный пьяница, храпит, только стенки вибрируют. Мы полную тележку набрали, я вперёд за ручки пру, а Сашка сверху придерживает кусок шифера от старых избушек, что снесли перед строительством. Под ногами кирпичи битые, ступаем почти наощупь. Забора нет, нам бы до дороги допереть, дальше — проще. Тележка подпрыгивает, колесо то вязнет, то скрипит жалобно, я толкаю со всех сил, которых нет. Не жрамши весь день, пока по улицам болтался, да и дома пустой холодильник.
От дороги нас узкая канава отделят, через нее мосток, две доски нескрепленные, шаткие.
— Давай, Рус, за мной, — Сашка первым идёт, ногой в драных шанхайках нащупывает доску под собой. — Не гони, не гони, говорю!
Я тележку толкаю, глядя на его затылок, — единственное светлое пятно. Почти до середины доходим, остался-то последний рывок, но колесо попадает в щель меж двух деревяшек.
Дёргаю, матерясь, сил не хватает, чтобы вытащить, и тут одна доска подозрительно трещит. Звук резкий, на всю округу разлетается. Сашка ругается полушепотом, дёргает на себя, я заступаю вперёд, и вдруг доска подо мной разваливается окончательно. Я лечу в воду — долгое мгновение, а сверху на меня — груженая под завязку тележка. Глубина не большая, по пояс, но меня накрывает, и в черной темноте, под водой, я открываю рот, пытаясь закричать, но только выпускаю весь воздух. Следующий вдох — на уровне рефлексов, и грязная вода, обжигая болью, заполняет мои лёгкие. Барахтаюсь руками, пытаясь скинут с себя балки, кирпичи, саму тележку, но сил не хватает.
Паника захлёстывает, я барахтаюсь, прижатый ко дну, и не сразу понимаю, что бью уже по Сашке. Его руки хватают меня за плечи, тащат наверх, выкидывают на берег. Я откашливаюсь мучительно, дышу жадно. Меня трусит, Сашку тоже, но он хлопает меня по плечу, когда я говорю:
— Спас меня… Ты спас. Спасибо, брат, — и я понимаю, что ради него пойду на все, и плевать, что громкое заявление для подростка, ребёнка почти. Я всегда знал цену своим словам.
Потом на этой же тачке меня вёз… А теперь сжимаю руль своего автомобиля, точно от этого зависит Сашки жизнь. Скорую не ждём — куда там, пока доедут, поздно будет. Мчимся по трассе, подрезаю машины, параллельно отдаю команды по телефону. Ещё верю, что сможем перехватить Ясмин, наши есть и в аэропорту.
— Потерпи, братка, тут до больнички близко, — больше для себя прошу, чем для него. Я виноват, сука, так виноват: не додумал, не подстраховал, и теперь мой друг ранен, а Зайкина дочь с уродом-отцом. Она сидит бледная, вцепившись пальцами в ремень безопасности, и я неловко утешаю ее:
— Мы заберём Ясмин, у меня есть, чем зацепить Динара, — ловлю ее долгий взгляд и добавляю, — он же ее отец, не сделает ей ничего плохого.
Зай вздрагивает, как от удара, а я понимаю, что так себе аргумент, когда дело касается Бикбаева.
До больницы долетаем минут за десять. Некогда искать знакомых, которые спустили бы на тормозках огнестрел, тут главное, чтобы Сашка был цел. Из него ведро крови вылилось уже, все вокруг заляпано, и я — я заваливаюсь с ним на руках в приемный покой, медсестры шарахаются по сторонам, наверняка, выглядим, как в фильме ужасов, и только толстая тетка в форме охранника кричит что-то вслед.
— Врача быстро! — ору, сотрясая стены, а дальше все закручивается быстро: каталка, врачи, Сашку увозят так быстро, как в американских сериалах бывает только, а я диктую данные его, пытаясь отбрехаться от лишних вопросов. Скоро сюда Макс подъедет, его и оставлю разбираться с ментами да врачами, а нам надо дальше.
Звоню ребятам в аэропорт, но новости неутешительные: на рейс регистрация идёт, девочки нет. Ни на этот, ни на другие самолёты, ребенок словно испарился по дороге.
— Понял, — говорю пацанам и отсоединяюсь. Мне хочется самому бежать, куда угодно, лишь бы найти Ясмин, но нужно думать, а не срываться. У меня по-прежнему есть козыри, чтобы прижать сукиного сына к стене, только бы с ребенком все в порядке было. Он знает, точно знает, что сейчас для него Ясмин единственная защита от всех нас.
Все это время рядом стоит притихшая Зай. Смотрю и ужасаюсь: лица на ней нет, глаза как два блюдца, огромные, а самое страшное, пустые. Такая хрупкая, тонкая девочка.
Я лицо ее в ладони беру, чтобы на меня посмотрела, а она плачет молча так, горько. Плачет она, а больно, блядь, мне.
— Поехали ко мне, отмоемся.
Я весь в крови, одежда засыхает, топорщась, как из дерева сделанная.
— Моя дочка…
— Посмотри на меня, — я пытаюсь найти ее взгляд, но она смотрит куда угодно, только не в глаза мне, — посмотри мне, услышь! Я клянусь, что сделаю все, чтобы дочку твою вернуть живой и здоровой, даже если мне сдохнуть для этого придется.
И тут ее прорывает.
Зайка рыдает, цепляясь тонкими пальцами за мой джемпер, ноги ее не держат, и она оседает вниз. Я подхватываю девчонку, вывожу из приемного отделения, — все, окончен концерт по заявкам калек.
Сажаю на переднее сидение, в машине смердит кровью и горечью, а она хватает меня за руку, не даёт отойти, чтобы сесть за руль.
— Яс… Ясмин, — задыхаясь, выкрикивает дочки имя.
Так и стоим: я перед машиной, присев на корточки, и Зайнаб, распластавшаяся по пассажирскому.
Здесь нас и Макс застаёт. Еле от себя Зайца отрываю, — нам перетереть нужно, что дальше делать, и как сердце не болит за нее, а надо, надо отойти.
— Что с Саньком? — Макс бледный, глазами вращает. Эти пять лет разбаловали, я никого из своих бойцов не терял, никаких замесов не было. А тут — Сашка…Бывалый, не первый день замужем, а все равно прикрыться не смог.
— Не знаю пока. Разберись с ментами, они приедут скоро. Не надо шумихи лишней…
— Ты думаешь, девчонку реально выцепить? — понизив голос, спрашивает Макс, а я обрубаю:
— Выбора нет, хоть костьми ляжем. Ее с этим уебком оставлять нельзя. Я Зай к себе отвезу, как здесь закончишь, ко мне подтягивайся.
Наверное, сейчас самое время звонить Таиру, думаю я. Людей у меня немало, но Динар — сын мэра, а значит, возможностей больше. Пришлет папка вертолет, и пиздец.
Иду обратно к машине и замечаю, что Заяц достает телефон и отвечает кому-то на звонок. Срываюсь, по глазам ее понимая — муж. Трубку отбираю, даже не даю договорить, и выдаю зло:
— Слушай сюда, придурок. Привык баб и детей пугать, будешь теперь со мной дело иметь.
— Шакировский верный пес объявился. Что, приблуда, жену мою захотел и дочку себе забрать?
— Если с ее дочери… — начинаю я, но он перебивает:
— Писька не выросла угрожать мне, усёк? Скажете Таиру, всем пиздец.
Я сдерживаюсь, чтобы не выругаться вслух, и вместо этого говорю:
— Про Рогозина я все знаю. Теперь не ты диктуешь условия.
Он сбрасывает, а я сжимаю телефон, сжимаю его до тех пор, пока в руках он не превращается в пластмассовую труху.
Я буду убивать его долго и мучительно.
— Ясмин, — снова говорит Зай, а затем глубоко вдыхает, но словно не чувствует знойного летнего воздуха, текущего ей в лёгкие. Хрипит, задыхается.
На меня смотрит, глаза огромные, испуганные и грудь ходуном ходит, руками за меня снова хватается. И я вдруг чётко понимаю в чем дело — урод Бикбаев слишком подсадил её на свои колёса, которые и лекарствами-то язык не повернётся назвать. И сейчас у Зай паническая атака, с которой она не может справиться без них.
— Тише, — говорю я, прижимаю её к себе так сильно, насколько могу, не переломав кости. — Ты сильная. Ты сможешь. Дыши. Ты самый храбрый заяц в мире.
Глава 14. Ясмин.
Руки пришлось сжать в кулачки. Причина была проста — Ясмин привыкла пересчитывать пальцами бусины, которые прятались в густой шерстке любимого плюшевого зайца. Они, эти бусинки, были невероятно хитры — их то сорок восемь получалось, то сорок шесть, а то и вовсе сорок три.
Папа говорил, что это настоящий жемчуг. Имело ли это значение для Ясмин? Никакого. Заяц успокаивал, вместе со всеми своими хитрыми бусинками. Иногда, когда Ясмин пыталась уснуть, она прижимала к себе зайца, перебирала перламутровые жемчужинки, ей вспоминалось, откуда пошла эта привычка. Когда-то, так же засыпая, она перебирала лёгкие пряди маминых волос. Но воспоминание было таким размытым, что Ясмин ему не очень доверяла.
Теперь зайца у неё отобрали и бросили на пол в машине. Так же бросили дома собачку — она плакала. Тогда Ясмин терпела и даже уши не закрыла, папа бы злился. А вот когда прозвучал хлесткий выстрел, непроизвольно вздрогнула и глаза зажмурила. Папа не заметил.
— Ублюдок, — выругался папа, а потом повернулся к Ясмин. — Что стоишь? Пошли, я тебя тащить не должен.
Но Ясмин шагнула обратно к машине, крошечный шажок назад. Там — заяц. Там кровью пахнет, Ясмин помнит её запах, однажды повариха так сильно руку порезала, что этой кровью пахло на весь дом. Но там кажется спокойнее, чем с папой. Когда к ней шагнул один из охранников, Ясмин сделала то, чего никогда раньше не делала — завизжала. Оглушительно громко, как умеют визжать только те девочки, которым ещё пяти лет нет.
Тогда папа сдался, и сам взял её на руки и унёс от зайца. Посадил в чужую машину и увёз.
— Почему я должна с ней возиться? — непритворно удивилась папина Алиса.
Ясмин стояла в гостиной чужого дома. Здесь судя по всему не жили — кругом слои пыли. Ясмин шагнула ближе к пыльному зеркалу и нарисовала пальцем кривую рожицу. Рожица вышла некрасивой, но она была не такая чужая, как этот дом. Потом папа с Алисой спорили, а Ясмин посчитала все ступеньки и фотографии незнакомых людей на стенах. Фотографий было пятнадцать, на девяти из них дети. Весёлые дети.