Под утро сон прервался, и она широко раскрыла глаза, вглядываясь в полутьму. Время словно замерло; казалось, она застигла нарождающийся день врасплох. Она слышала, как тикают у изголовья ее наручные часики, рядом с которыми виднелись внушающие спокойствие очертания пистолета и черный цилиндр фонарика. Она лежала, вслушиваясь в ночь. Человеку так редко доводится бодрствовать в эти неподвижные часы, на которые чаще всего приходится глубокий сон, что он живет в них как бы ощупью, подобно новорожденному, лишенному всякого опыта. Она не чувствовала страха, ею владел ничем не нарушаемый покой, граничащий с вялостью. Ее дыхание наполняло комнату, и чистый неподвижный воздух, казалось, дышал с нею в такт.
Внезапно она поняла, что заставило ее проснуться. В коттедж наведались гости. Видимо, сама того не сознавая, она расслышала сквозь сон шум подъехавшего автомобиля. Теперь до ее слуха доносились скрип калитки, шорох шагов, словно в траве скользил юркий зверек, еле различимый шепот. Она выползла из спального мешка и прильнула к окну. Марк оставил стекла окон со стороны фасада грязными: то ли ему не хватило на них времени, то ли было все равно. Корделия торопливо протерла глазок в многолетних наслоениях. Разогнавший пыль палец заскрипел по стеклу. Раздался визгливый звук, похожий на клич зверя в ночи, и она испугалась, что выдаст свое присутствие. Сквозь глазок она посмотрела вниз.
За высокой изгородью прятался «рено». Ей удалось разглядеть край капота и два лунных зайчика, которые оставляли на траве боковые фонари. На Изабелль было надето нечто длинное и облегающее, и ее фигура колебалась в тени, отбрасываемой изгородью. Хьюго казался рядом с ней всего лишь придатком с размытыми очертаниями. Но через секунду он повернулся, и Корделия увидела белое пятно рубашки. Оба были в вечерних костюмах. Не спеша прошествовав по тропинке и недолго посовещавшись у передней двери, они завернули за угол.
Схватив фонарик, Корделия босиком метнулась к лестнице, чтобы успеть отпереть заднюю дверь. Ключ повернулся в замке легко и беззвучно. Стараясь не дышать, она попятилась к лестнице, где было темнее всего, и как раз вовремя: дверь приоткрылась, пропустив внутрь полоску блеклого света. Раздался голос Хьюго:
— Минуточку, я зажгу спичку.
Крохотное пламя на мгновение озарило два сосредоточенных лица, огромные, полные ужаса глаза Изабелль, и тут же погасло. Выругавшись, Хьюго принялся чиркать о коробок новой спичкой. На этот раз поднятое выше пламя осветило стол, зловещий крюк, торчащий из потолка, и безмолвного соглядатая, застывшего у ступенек. Хьюго вздрогнул, и спичка в взметнувшейся руке тут же погасла. Изабелль немедленно огласила комнату пронзительным визгом.
— Что за черт… — произнес Хьюго резким голосом.
Корделия включила фонарик и шагнула к ним.
— Это я, Корделия.
Но Изабелль ничего не желала слышать и издавала такие истошные крики, что Корделия испугалась, как бы их не услышали Маркленды. Это были нечеловеческие звуки, вызванные животным страхом. Хьюго размахнулся, раздался шлепок, и воцарилась немыслимая тишина, после чего Изабелль со всхлипами повалилась на пол у ног Хьюго.
— Какого дьявола вам это понадобилось?! — выкрикнул он.
— Что именно?
— Вы ее напугали своим неожиданным появлением. Что вы тут делаете?
— Я могла бы спросить вас о том же.
— Мы приехали забрать Антонелло, которого Изабелль одолжила Марку, когда приезжала поужинать с ним, а также излечить ее от суеверного страха перед этим местом. Мы были в клубе «Питт» и решили, что неплохо завернуть по дороге домой сюда. Идея оказалась хуже некуда. Тут есть что выпить?
— Только пиво.
— Боже, Корделия, поищите же! Ей нужно что-нибудь покрепче.
— Ничего крепче здесь нет. Могу предложить кофе. Зажгите камин. Там все готово.
Она поставила горящий фонарь на стол, зажгла керосиновую лампу, невысоко приподняв фитилек, и помогла Изабелль усесться в кресло рядом с камином.
Девушку била дрожь. Корделия принесла один из толстых свитеров Марка и укутала ей плечи. Хьюго умело развел огонь. Корделия удалилась на кухню готовить кофе, положив свой фонарь на подоконник, чтобы он освещал плиту. Она зажгла более мощную из двух конфорок и взяла с полки коричневый глиняный кувшин, две чашки с синими каемками и еще одну чашку для себя. В какой-то выщербленный сосуд она насыпала сахару. Чайник закипел уже через две минуты. Она залила кофе кипятком. Из комнаты доносился негромкий настойчивый голос Хьюго, прерываемый односложными ответами Изабелль. Не дав кофе довариться, она поставила его на единственный поднос — дешевую жестянку с изображением Эдинбургского замка и, войдя в комнату, водрузила поднос на каминную плиту. Хворост полыхал с сочным хрустом, осыпая платье Изабелль горящими звездочками. Вскоре пламя перекинулось на более толстое полено, и в камине запылал ровный, сильный огонь.
Наклонившись, чтобы помешать кофе, Корделия заметила крохотного жучка, отчаянно спасающегося от пламени, охватывающего одно из поленьев. Вооружившись веточкой, дожидавшейся своей очереди возле камина, она протянула ее жучку, чтобы он воспользовался ею как мостиком. Однако это привело его в еще большее смятение. Повернувшись, он устремился назад, к огню, потом потерянно заметался и наконец угодил в трещину в полене. Корделия представила себе, как он падает в зияющую, пышущую жаром темноту, и подумала о том, понял ли он хотя бы на мгновение, что за жуткий конец ему уготован. Поднести спичку к дровам значило, при всей банальности этого жеста, вызвать у кого-то ужас и страшную агонию.
Она протянула Изабелль и Хьюго их чашки и взялась за свою. Дразнящий запах свежесваренного кофе смешивался со смолистым привкусом горящего дерева. Огонь отбрасывал длинные тени на половицы, керосиновая лампа мягко освещала их лица. Никогда еще подозреваемые в убийстве не допрашивались в столь уютной обстановке. Даже Изабелль забыла про свои страхи. То ли оттого, что рука Хьюго покровительственно легла ей на плечо, то ли от домашнего тепла и потрескивания огня в камине она выглядела теперь совершенно спокойной.
— Вы сказали, что Изабелль испытывала к этому месту суеверный страх, — обратилась Корделия к Хьюго. — С чего бы это?
— Изабелль очень чувствительна, у нее не такие крепкие нервы, как у вас.
Корделия подумала про себя, что у всех красивых женщин должны быть крепкие нервы — как иначе они могут выжить? — и что по эластичности нервы Изабелль вполне могут выдержать сравнение с ее собственными. Однако, разделавшись с питаемыми Хьюго иллюзиями, она бы ничего не добилась. Красота — это нечто хрупкое, эфемерное, ранимое. Чувствительность Изабелль нуждалась в защите. За людьми с крепкими нервами не нужен присмотр.
— По вашим словам, она побывала здесь только однажды, — продолжила Корделия. — Я знаю, Марк Келлендер встретил смерть в этой комнате, но ведь не станете же вы доказывать мне, что она горюет о Марке. Есть что-то известное вам обоим, и лучше, если вы поделитесь со мной этим знанием. Если вы откажетесь, придется сообщить сэру Рональду Келлендеру, что Изабелль, ваша сестра и вы замешаны в гибели его сына, а там пускай сам решает, передавать ли вас в руки полиции. Не могу представить Изабелль даже на самом мягком допросе в полиции, а вы?
У самой Корделии не было ни малейших сомнений в том, что ее речь звучит ходульно и претенциозно и наполнена необоснованными обвинениями и пустыми угрозами. Ей хотелось даже, чтобы Хьюго презрительно отмел все ее нападки. Однако он с минуту разглядывал ее, словно оценивая реальность угрожающей ему опасности. Немного погодя он безмятежно произнес:
— Вам не хватит моего слова, что Марк сам наложил на себя руки и если вы поставите это под сомнение, то причините боль его отцу и друзьям и никому не поможете?
— Нет, Хьюго, не хватит.
— А если мы сообщим вам все, что знаем, вы обещаете остановиться на этом?
— Как я могу, раз отказываюсь верить вам?
Неожиданно послышался крик Изабелль:
— О, скажи ей, Хьюго! Какая разница?
— Думаю, вам придется сделать это, — подхватила Корделия. — Кажется, у вас нет выбора.
— Видимо, да. Хорошо. — Он опустил чашку на каминную плиту и уставился в огонь. — Я говорил вам, что все мы — София, Изабелль, Дейви и я — были в театре в ту ночь, когда умер Марк, но, как вы, наверное, догадались, это было правдой только на три четверти. Когда я пришел за билетами, оставалось всего три места, и мы решили, что они должны принадлежать тем, кто больше всего сможет насладиться пьесой. Изабелль ходит в театр скорее для того, чтобы смотрели на нее, и любой спектакль, где количество действующих лиц недотягивает до пятидесяти, навевает на нее скуку, так что исключенной оказалась именно она. Поэтому, будучи проигнорированной своим теперешним любовником, она вполне разумно предпочла искать утешения в компании следующего.
— Марк не был моим любовником, Хьюго, — сказала Изабелль с несоответствующей случаю улыбкой. В ее голосе не прозвучало ни горечи, ни мстительности — просто она демонстрировала свои карты.
— Знаю. Марк был романтиком. Он никогда не укладывал девушку в постель или куда-нибудь еще, пока не приходил к выводу о наличии достаточно глубокого контакта двух личностей — или каким там еще жаргоном он пользовался? Ладно, это несправедливо по отношению к нему. Такими бессмысленными словесами балуется скорее мой папаша. Но заложенная в них идея не была Марку чуждой. Сомневаюсь, что он мог насладиться сексом, пока не убедит сам себя, что он и девушка влюблены друг в друга. Это было необходимой прелюдией — подобно раздеванию. Как я понимаю, с Изабелль отношения не достигли положенной глубины и надлежащего эмоционального накала. Со временем все, разумеется, утряслось бы. Когда речь шла о Изабелль, Марк был в не меньшей степени способен на самообольщение, нежели все прочие.
В его высоком, не совсем уверенном голосе слышалась ревность.
Медленно и терпеливо, как мать, обращающаяся к несмышленому дитя, Изабелль произнесла: