– Возможно. Хотелось бы в это верить. Но позвольте решение принимать мне.
– Разумеется. Таким образом вы добьетесь необходимого эмоционального удовлетворения. Но это никак не повлияет ни на самый факт вашей смерти, ни на ее результат. И не говорите, будто то, чем я тут занимаюсь, не стоит одной-единственной человеческой жизни. Избавьте меня от этого лицемерия. Вы не понимаете, да и не способны понять всей ценности того, что я здесь делаю. Какое вам дело до смерти Марка? Вы никогда не слышали о нем, пока не появились в Гарфорд-Хаусе.
– Зато Гэри Вебберу есть до этого дело.
– Значит, я должен утратить все, ради чего трудился, потому что у Гэри Веббера должен быть партнер для игры в мячик и для болтовни об истории?
Неожиданно он заглянул Корделии в лицо и резко спросил:
– Что с вами? Вы больны?
– Нет, не больна. Я знала, что права. Знала, что мои рассуждения окажутся верными. Но все равно не верится. Не верится, чтобы человек мог быть таким воплощением зла.
– Если вы способны это себе представить, значит, я могу это совершить. Вы еще не сделали подобного открытия о людях, мисс Грей? Это и есть ключ к тому, что вы назвали бы человеческой греховностью.
Корделия почувствовала вдруг, что с нее довольно его цинизма, и гневно запротестовала:
– Какой же смысл в том, чтобы делать мир прекраснее, если живущие в нем люди не могут любить друг друга?
От этих слов его наконец-то разобрал гнев.
– Любить! Самое затасканное слово в языке! Разве в нем есть хоть что-нибудь, кроме того сентиментального смысла, который вы в него вкладываете? Что вы подразумеваете, произнося словечко «любовь»? Что людям надобно научиться жить бок о бок, заботясь о довольстве друг друга? Так гласит закон. Рядом с этой краеугольной декларацией здравого смысла все прочие философии не более чем метафизические абстракции. Или вы понимаете любовь в христианском смысле, как милосердие? Почитайте историю, мисс Грей. Посмотрите, до каких ужасов, жестокостей, ненависти, угнетения довела человечество религия любви! Но быть может, вы предпочитаете более женственное, более индивидуальное определение – любовь как страстная привязанность к личности другого человека? Сильная личная привязанность всегда кончается ревностью и закабалением. Любовь – более разрушительное чувство, чем ненависть. Если вам неймется посвятить чему-то свою жизнь, посвятите ее идее.
– Говоря «любовь», я подразумеваю любовь родителя к своему ребенку.
– Это самое худшее, причем для обоих. Но если не любишь, никакая сила в мире не сможет вынудить полюбить. А где нет любви, нет и обязанностей, сопряженных с любовью.
– Вы бы могли по крайней мере оставить его в живых! Деньги ничего для него не значили. Он понял бы ваши тревоги и хранил молчание.
– Разве? Как бы он или я смогли объяснить отказ от состояния через четыре года? Люди, подчиняющиеся тому, что они зовут совестью, никогда не бывают безопасными. Мой сын был самодовольной свиньей. Как я мог вверить себя и свой труд в его руки?
– Зато теперь вы в моих руках, сэр Рональд.
– Ошибаетесь. Я не дамся ни в чьи руки. На вашу беду, диктофон отключен. У нас нет свидетелей. Вы не повторите ничего из того, что говорилось в этой комнате, никому за ее пределами. В противном случае я буду вынужден вас уничтожить. Я сделаю так, что вы не сможете заработать на хлеб, мисс Грей. А начну с того, что ваш жалкий бизнес немедленно обанкротится. Судя по рассказу мисс Лиминг, это не составит труда. Клевета может выйти вам боком. Помните об этом, если вам вздумается проболтаться. И запомните: вы навредите себе, навредите памяти Марка, но не сможете навредить мне.
Корделия не знала, как долго оставалась в тени у двери высокая фигура в красном облачении, прислушиваясь к разговору и пристально глядя на беседующих. Не знала она и того, как много успела услышать мисс Лиминг и в какой момент она беззвучно удалилась. Но теперь она заметила красную тень, бесшумно скользящую по ковру, с глазами, устремленными на человечка за письменным столом, и с пистолетом, крепко прижатым к груди. Ей осталось только в ужасе затаить дыхание и перестать дышать. Она уже догадывалась, что сейчас произойдет. Вся сцена заняла не более трех секунд, но ей она показалась томительно долгой. Конечно, она бы успела вскрикнуть, предупредить, рвануться ей навстречу и вырвать пистолет из твердой руки. Успел бы поднять тревогу и он. Но он не издал ни звука, а лишь в недоумении приподнялся в кресле и, не веря собственным глазам, смотрел в направленное на него дуло. У него хватило времени лишь повернуться к Корделии, словно моля о пощаде. Ей не дано было забыть этот взгляд. В нем не было ни страха, ни надежды, а всего лишь признание поражения.
Далее последовала казнь – четкая, неторопливая, похожая на ритуал. Пуля вошла в череп за правым ухом. Тело подпрыгнуло, успело ссутулиться, а потом размягчилось у Корделии на глазах, словно превращаясь в мягкий воск, и беспомощно рухнуло на стол. Теперь это был уже не человек, а безжизненный предмет; так было с Берни; так было с ее отцом.
– Он убил моего сына, – произнесла мисс Лиминг.
– Вашего сына?!
– Конечно. Марк был моим сыном. Его и моим. Я думала, вы догадаетесь.
Она стояла, крепко вцепившись в рукоятку пистолета, устремив взгляд невидящих глаз сквозь распахнутое окно на тонущую в темноте лужайку. Было очень тихо. Все замерло. Мисс Лиминг сказала:
– Он был прав, говоря, что его не смогут тронуть. Доказательств не существует.
– Тогда как же вы смогли его убить? Откуда такая уверенность?! – в смятении воскликнула Корделия.
Не расставаясь с пистолетом, мисс Лиминг вынула что-то из кармана халата и положила предмет на стол. Маленький блестящий цилиндр покатился по полированной поверхности в сторону Корделии и замер.
– Моя губная помада, – объяснила мисс Лиминг. – Я нашла ее минуту назад в кармане его пиджака. Он не надевал этот костюм с того вечера, когда ужинал в профессорском зале. Он всегда был барахольщиком: вечно инстинктивно клал в карман всякие мелочи.
Корделия ни минуты не сомневалась в виновности сэра Рональда, но сейчас каждый ее нерв молил о подтверждении его вины.
– Но ее могли туда подложить! Например, Ланн – чтобы навести на него подозрение.
– Ланн не убивал Марка. В момент смерти Марка он лежал со мной в постели. Он оставил меня всего на пять минут часов в восемь, когда отлучился позвонить.
– Вы и Ланн были любовниками!
– Не смотрите на меня такими глазами! Я любила в своей жизни всего одного человека и только что убила его. Лучше говорите о понятных для вас вещах. Любовь не имеет никакого отношения к тому, что нужно было друг от друга Ланну и мне.
После минутного молчания Корделия спросила:
– В доме кто-нибудь есть?
– Никого. Все слуги в Лондоне. В лаборатории тоже никто не задержался. А Ланн мертв. – Мисс Лиминг с усталой покорностью произнесла: – Вам лучше вызвать полицию.
– Вы этого хотите?
– Какая разница?
– Тюрьма – вот какая. Утрата свободы. Вам хочется, чтобы вся правда была сказана в открытом суде? Чтобы все узнали, как умер ваш сын и от чьей руки? Неужели этого захотел бы сам Марк?
– Нет. Марк никогда не верил в наказание. Скажите, как мне поступить.
– Придется действовать быстро и продуманно. Нам потребуется взаимное доверие. И ум.
– Ума нам не занимать. Что надо сделать?
Вынув платок, Корделия набросила его на пистолет, забрала у мисс Лиминг оружие и положила на стол. Затем она схватила женщину за тонкое запястье и, невзирая на ее замешательство, провела ее рукой по ладони сэра Рональда, борясь с отвращением и прижимая негнущиеся, но живые пальцы к мягкой, не способной сопротивляться плоти мертвеца.
– После выстрела должны остаться следы. Я в этом не очень-то разбираюсь, но полиция может этим заняться. Теперь вымойте руки и принесите мне перчатки. Быстро!
Мисс Лиминг беззвучно вышла. Оставшись одна, Корделия взглянула на мертвого ученого. В падении он ткнулся подбородком в стол, руки неуклюже свисали по бокам – весьма неудобная поза, создававшая впечатление, что он злорадно пялится на посетителя через стол. Корделия не могла заставить себя посмотреть ему в глаза, но в душе у нее не было ничего – ни ненависти, ни ярости, ни жалости. Простертую фигуру заслоняло от ее взора вытянувшееся на ремне тело с поникшей головой и словно стремящимися коснуться пола пальцами ног. Она подошла к открытому окну и выглянула в сад с любопытством гостьи, вынужденной дожидаться хозяев в чужой комнате. Воздух был теплым и совершенно неподвижным. В окно волнами вливался аромат роз – то до головокружения сладкий, то едва ощутимый, как неясное воспоминание.
Время словно остановилось, но длилось все на самом деле не больше минуты. Потом Корделия стала продумывать план действий. Ей тут же вспомнилось дело Клендона. В памяти всплыла щемящая картина: они с Берни закусывают, сидя на поваленном стволе в Эппингском лесу. Ей в ноздри ударил явственный дразнящий запах свежих булочек с маслом и острым сыром, смешанный с грибным духом распаренного дерева. Положив пистолет на кору, он бормотал, жуя хлеб с сыром:
– Как бы вы выстрелили себе за правое ухо? Вперед, Корделия, показывайте!
Корделия взяла пистолет в правую руку, слегка притронулась указательным пальцем к курку и с некоторым колебанием поднесла стальное дуло к своему затылку.
– Так?
– Вот и нет. Совсем иначе, если вы привыкли к этому пистолету. Именно из-за этой ошибочки миссис Клендон чуть было не оказалась на виселице. Она выстрелила своему супругу из его служебного пистолета под правое ухо и попыталась представить это как самоубийство. Но она положила на курок, не тот палец. Если бы он действительно стрелял себе под правое ухо, то спустил бы курок большим пальцем, обхватив рукоятку ладонью. Это было первое убийство, которое я расследовал вместе с Шефом – инспектором Дэлглишем, тогда просто инспектором. В конце концов миссис Клендон во всем созналась.