- Из-за собаки?
- Из-за всего. Я там гость. Это не мой дом.
- Можно сказать честно?
- Ну давай.
- Твоя мама очень переживает, что ты пойдешь в коллекторы. Она уже представила, как ты людей бьешь за неуплаченные кредиты, самодельные гранаты в детские коляски закидываешь, угрозы в подъездах рисуешь матерные.
Он молчит некоторое время.
- Они привыкли стыдиться меня. И не верят, что может быть иной путь.
- Твоя мама сказала, что они тебе предлагали иной путь, ты отказался.
- Да, предлагали, - рявкает в ответ. - Устроиться на папин завод рабочим за зарплату в шестнадцать тысяч и фигачить шесть лет без отпуска, пока заканчиваю заочную вышку, чтобы получить призрачную надежду получить место инженера на том же заводе и зарплату немногим выше. Спасибо, не хочется.
- Ты вообще не думаешь учиться? Одиннадцати классов хватит?
- Конечно, думаю, но не так. Получать столько, чтобы еле-еле оплачивать учебу, жить у родителей, выпрашивая утром деньги на проезд — не улыбается.
- Вань, ты не выдавай меня им, но твоя мама бросается из крайности в крайность, надо бы успокоить ее. Она постоянно придумывает всякие ужасы и не спит ночами. Я не против ее успокаивать, но она звонит в рабочее время, когда тебя точно нет рядом, а я не могу с ней часами говорить, на меня начальство косится. А не возьму трубку — она обижается.
- На самом деле, она не с потолка это взяла. У отца моего одноклассника как раз коллекторное агентство, едва я вышел - мне сразу предложили работу, - задумчиво продолжил: - Хорошие деньги. Высокая правовая защита.
- Понятно. А… а ты что?
- Как видишь, работаю в такси.
После его ответа некоторое время молчим. Понимаю, что последнее, в чем он нуждается — это моя жалость, и хуже этого чувства к мужчине можно испытывать только презрение, но мне снова очень грустно от того, что ему приходится проходить через всю эту адаптацию после колонии. Прекрасно понимаю, что он редко зависает по барам, не ходит в кино, в бильярд или еще куда лишь потому, что особо не с кем. Когда дома, ему вообще никто никогда не звонит, кроме родителей, думаю, первым он тоже особо не лезет ни к кому. Его ж посадили, когда только двадцать исполнилось, что он успел узнать и чего достичь за эти годы? За решеткой, конечно, прошел школу жизни, вот только пошла ли она ему на пользу?
- Вань, если я спрошу, ты ответишь честно?
- Сегодня какой-то особый день честных вопросов и ответов? - с иронией.
- Если не хочешь, то давай спать. Я не настаиваю.
- Смотря на какой вопрос, - вдруг продолжает сам тему. Значит, все же настроен поболтать. Это хорошо.
- На неприятный.
- Уверена, что это необходимо? - шутит, но напряг в голосе чувствуется.
- Обещаю… нет, клянусь, что больше никогда не заговорю на эту тему. Даже не заикнусь. И никак не выдам, что знаю. Просто мне надо это услышать, чтобы лучше понимать тебя. Мы живем под одной крышей, и хоть и не любим друг друга, но по-прежнему близкие люди. Уж точно не чужие. Просто скажи мне — да или нет. Чтобы я лучше понимала ситуацию. Тебя… в тюрьме… ну…
- Что?
- Черт. Ну… тебя в тюрьме… не… не насиловали?
- Нет, - быстро отвечает. - С чего ты взяла? - он искренне удивлен вопросу, и у меня по спине холодок пробегает от колоссального облегчения. Камень с души падает, и будто крылья вырастают снова. Оказывается, я вся взмокла, пока подбирала слова.
- Просто… ты же вены порезал. Шрамы страшные, хоть ты всегда в кофтах с длинным рукавом ходишь, я хорошо рассмотрела, когда закатывал, пока брился или готовил. Ты ж не просто так это сделал. Да и чем? Явно ведь не от бритвочки следы.
Он молчит некоторое время, но я терпеливо жду ответа.
- Там, понимаешь, по-другому все устроено. Совсем другие законы. А я их не знал. А может, и Василий позаботился, чтобы похуже встретили, хрен знает. Когда в камеру заходишь, простые вопросы задают местные, надо на них определенным образом отвечать. А я не знал как. Не готовили к этому в школе, знаешь ли. Не сталкивался. Не доводилось. И ответил неверно. Они поняли, что мальчик домашний, начали прессовать. Деньги требовали огромные. О таких родителям заикнуться ни в коем случае нельзя было. Опять же умом понимал, что один раз дашь — потом все время придется платить. Ты ж маму знаешь, она и квартиру бы продала, и почки обе по очереди за меня. А по мне, видимо, понятно было, что всерьез воспринимаю угрозы. Ну, что то самое будет ночью. О чем ты и спрашиваешь. А я такое не смог бы пережить. Я знаю, ты пережила, ты молодец. Это я сейчас не к тому, что не понимаю, как ты после этого жить можешь и улыбаться. Нет, наоборот. Я тобой искренне восхищаюсь. Влюбился, можно сказать, четыре года назад в твою стойкость. А я не такой, я слабее. Мне проще сдохнуть было.
- Ваня…
- Ничего не говори, Юля. Я об этом никому не рассказывал, и сейчас не знаю, зачем говорю. Ты пообещала, что тему закроем, я на это повелся. Они меня запугали, я, когда понял, что следующей ночью все, пиз*ец, нашел возможность и вскрылся. Наверняка вскрылся, ты шрамы видела. С такими шрамами мне пожизненно на приличной работе рукава не закатать.
- А потом?
- Меня в больничку увезли, а там я лежал в палате с одним умным мужиком, у него третья ходка, вор в законе. Старше меня почти в три раза. Грамотный мужик, на самом деле. У него, правда, своя философия, она не всем подходит по жизни. Но, по крайней мере, она у него есть. И я его чем-то заинтересовал. Через свои каналы он пробил информацию про меня, а у него самого три дочери, все хорошо живут за границей. С отцом не знаются - стыдно, но деньги брать не брезгуют… Ладно, не суть. Пока лежал неделю с ним в палате, он меня во все премудрости местные и посвятил. Как кому что отвечать надо, как себя вести, чтобы уважали. Потом еще неоднократно помогал в СИЗО, подкармливал. Приносили от него пайки, как возможность была. Ну, я с больницы другим человеком в СИЗО вернулся, больше меня не доводили. Я поздно понял, что со мной бы в любом случае ничего бы не сделали… скорее всего. Это психологическая мясорубка, они всех прощупывают, у кого семьи есть. А если нет — так и нет. Потом я приспособился.
- А были те, кто платил?
- Конечно. Многие платили. Говорю же, там законы другие. Жизнь другая. В нее окунаешься, вертишься, извиваешься, подстраиваешься, чтобы протянуть это время. Кто-то, конечно, слишком втягивается и кайфовать начинает, а там уже одна ходка за другой. Но я той романтики не прочувствовал.
- Прости меня.
- За что?
- За это, - я встаю с кровати, подхожу к нему и крепко-крепко обнимаю. - За минуту слабости, - я не плачу, просто хочу его потрогать. Будто снова убедиться, что живой-здоровый, рядышком. Я уж и забыла, как это страшно, когда он за стеной и ничего нельзя сделать. Перестала ценить свободу, стала относиться к ней как к должной.
Я просто могу его обнять и делаю это. Раньше он далеко был, я выла, потому что ничем помочь не могла, а теперь оттолкнет — да и ладно. Пусть он злодей, но он мой злодей. Нас такими жизнь сделала, мы не планировали.
Не для секса обнимаю его, не чтобы выразить чувства. О любви вообще не думаю. А просто по-человечески. Очень крепко. Очень сильно. Он сначала пытается мягко отстраниться и даже посмеивается надо мной, садится, но я не двигаюсь, впиваюсь пальцами через футболку в спину и прижимаюсь. Напрягаюсь, давая понять, что и на сантиметр не сдвинусь. И через некоторое время он сдается и обнимает в ответ. Недолго. Но аж до боли. Клянусь, изо всех его сил, а физических сил у этого мужчины достаточно. И это короткое крепкое объятие рассказывает мне обо всем. Несколько мгновений его слабости — как признание в том, как тяжело было. Без прикрас. Как оно было на самом деле, и как ему было временами плохо, трудно и страшно. Совершенно не мужественно. Он жалуется, и я это впитываю каждой клеточкой.
Ваня быстро спохватывается и берет себя в руки, все же отстраняется и смотрит на меня со снисходительной полуулыбкой. Дескать, опять дурью маешься, забавная девочка, у меня, крутого чувака, все схвачено. В полумраке комнаты он выглядит не по годам взросло, и вместе с тем - по-домашнему.
В этот момент я понимаю, что повела себя, как полная идиотка, нарядившись его встречать неестественной барби, а потом еще и предлагала себя, едва ли не силком затащила в кровать. Не это ему надо было от меня. По крайней мере, не только это. Да, секс важен, но я — человек в его жизни особенный, одновременно в лучшем и в худшем пониманиях этого слова, и я должна была повести себя иначе. Мне не хватило мудрости. Вернуть время - я бы в поношенных джинсах и в кроссовках с шести утра ждала бы его у колонии со связанными в хвост волосами, покрасневшими от слез глазами. Пусть бы не знал, что жду так долго, но начал догадываться по моему виду. Пусть бы сказали ему об этом позже. Ему именно это было надо, а не гель на моих ногтях и идеально гладкий лобок.
- Пока ты был там, я тут в аду горела.
- Я знаю, Юленька, - он совершенно серьезен и внимателен, касается кончиками пальцев моей щеки, ведет до подбородка. Большие, сильные, когда-то едва ли не смертельно раненые руки, оказывается, могут быть самыми заботливыми и осторожными. Под его взглядом я плавлюсь, а от мягкого тона волоски на коже встают дыбом. На острие ножа нахожусь - опасно, должна запаниковать, испугаться, но вместо этого - отчего-то счастлива. - Помнишь, я сказал, что мне плевать, был ли у тебя кто-то за это время? Это не так, мне чертовски не плевать. И дело не в брезгливости, как ты подумала бы. Не в ней, блин, дело.
Этого он не говорит, но я будто читаю по глазам: если бы и я его бросила в то время, он бы непоправимо изменился. Потерялся между «хорошо» и «плохо». Как же часто границы между этими двумя простыми понятиями сдвигаются, а может, и рушатся? Стал бы тем, кого так боится увидеть в нем его мама. Бороться всегда трудно, на поверхности лишь легкие пути, вот только как по ним ходить людям, у которых совесть по команде не отключается?