Человечество попросту уничтожат.
У нас два врага. Один ждет где-то на глубине, а второй со временем воссияет, точно солнце.
Вот и конец здравомыслию Андрея Опарина. Мы дружили давно, но пора прощаться. Сумасшествие очень близко. Но беда еще ближе. Я думаю, Прима хочет остановить этих чудовищ. По крайней мере, она готова к этому. Но что она может без помощи? Ее держит… моя голова?»
Отложив ручку, Андрей глубоко задумался.
3.
Всю дорогу до кладбища Паромник размышлял над переменчивостью собственного настроения. По какой-то причине он разлюбил собак. Не заменил их кошками или крысами, ничего такого. Просто неожиданно врубился, что всегда недолюбливал псов, щенков, сук и особенно детей, изображавших собачек.
Это прозрение обернулось тем, что Паромник, выйдя утром во двор, пнул под ребра Каримана, свою кавказскую овчарку. Нанес типично хозяйский и абсолютно незаслуженный удар. Федор Паромник, оказывавший услуги недорогого курьера-контрабандиста, убил немало времени, дрессируя Каримана. И всё едва не пошло прахом, когда пес оскалился, показывая, что чертовски зол.
Под руку подвернулась лопата, и Паромник едва не вышиб Кариману мозги. Потом до него дошло, что он злится на какую-то другую собаку. Но на какую? И где она?
С этими мыслями Паромник прибыл на старое лютеранское кладбище. Православных здесь хоронили с 1856 года, когда на острове потерпел крушение русский военный транспорт «Америка». Паромник всегда считал, что причиной крушения было идиотское название судна.
В чистом небе висели чайки. Одна из них, как показалось Паромнику, гавкнула, и он яростно утопил подушечки пальцев в виски, массируя их.
На похороны заявилось почти всё население острова. В черных одеждах – или хотя бы в чистых, – они стояли на фоне синего моря. Август смердел свежей соленой землей. Приперся даже Варшавский. Надо отдать ему должное, он не выглядел виноватым или смущенным. По красному лицу хозяина гостиницы ходили тучи, говорившие о том, что любой, кто обвинит его, получит грозовой разряд прямо в лоб.
В бок Паромнику врезался чей-то локоть. Это пихался Щепин-Ростовский. Островной почтальон уже был слегка навеселе, но его опухшие глаза смотрели с сочувствием. Любимая фуражка сопровождала его и здесь.
– Ты чего приперся, Федь? Воспылал неожиданной любовью к мерзавцу?
– Два пункта, Никита Тимофеевич, всего два, – процедил Паромник. – Этот мерзавец – муж моей сестры. Это первое. А вот второе: он не всё нам рассказал.
Они стояли в очереди к гробу, пока ветер трепал их одежды и разносил лай чаек. В конце процессии уже исполнялся древний танец горячих губ и холодного лба. Скоро должен был настать черед Паромника.
– Не всё рассказал? – переспросил Щепин-Ростовский. – Тебе тоже так кажется? Ты ведь о Филатике толкуешь, Федь? Я прав?
Чуть отстранившись, Паромник с интересом посмотрел на почтальона. Задумался над тем, что у дураков мысли сходятся.
– У меня такое чувство, что Филатик вот-вот унесет в могилу некий секрет, – весомо проговорил Паромник. И ничуть не удивился, когда почтальон важно кивнул в ответ.
Внутренний голос, ненавидевший собак, убеждал Паромника, что с Филатиком не всё ладно. Как и полагалось, Филатова Платона на ночь оставили в родном доме, чтобы он, не дай бог, не проснулся, пока его душа ищет небеса. Паромник в эту хренотень не верил, однако ни на шаг не отходил от усопшего, пытаясь разгадать его тайну.
Под ногами у всех заскользило черное тело. Пропахший луком бакалейщик Скворцов попытался наподдать бездомному псу, но промахнулся. Пес не хуже чаек знал, что люди, идущие к твердым камням в мягкой земле, обязательно возьмут с собой еды. Однако сегодня по какой-то причине псу достались вот уже два тычка по ребрам вместо жирного похоронного оладушка.
Конвейер скорбящих продвигался, оставляя на лбу Филатика мазки помады и в редких случаях – слюны. Это заинтересовало Паромника. Его бесформенные мысли неожиданно сделались плотными и пружинистыми.
– Дайте-ка мне, – прорычал Паромник, отпихивая Скворцова.
Внимание хозяина бакалейной лавки было приковано к шнырявшему псу, поэтому он безропотно воспринял перестановку. У гроба молчаливо дожидалась Лизуня, сестра Паромника и жена Филатика, одинаково страдавшая в разное время от обоих. Вид у нее был потерянным, если не сказать пришибленным. Справа от нее замер отец Авдий, священник местной церкви.
Паромник проигнорировал их и приготовился, что называется, заглянуть в посылку.
Лицо Филатика покрывали синие пятна, словно перед смертью его избили. Трупный запах прятался глубоко в одежде, но Паромник всё равно бы ничего не заметил. Он осматривал шовную нить, опоясывавшую голову покойника. Рука сама нащупала в кармане складной мультинож, превращавшийся при желании хоть в кусачки, хоть в шкуродер.
Прежде чем кто-либо успел возразить, «шкуродер» в руке Паромника принялся за работу.
– Федь, ты из ума выжил?! – Лизуню буквально заколотило от ужаса. – Прекрати это сейчас же! Прекрати! Прекрати! Прекрати!
Но Паромник не смог бы остановиться при всём желании. Не отрываясь от своего жуткого дела, он краем глаза отметил, что Щепин-Ростовский оттеснил Лизуню. Почтальон жадно следил за руками Паромника.
На присутствующих словно опустился купол, в котором голоса разумов уступили удивительному желанию разгадать секрет покойника. Никто не знал, что это – монеты, драгоценный гребень или что-то такое, – но каждый верил, что находка сделает его богатым. И, возможно, знаменитым.
– Сними его уже, господи, – вдруг сказала Лизуня, облизывая губы. Ее огромные голубые глаза, казалось, стремились вытеснить с лица всё остальное.
Паромник кивнул. Он уже наполовину справился с задуманным. Дело за малым. Паромник зажал волосы мертвеца в кулак и потянул. Часть черепа с причмокиванием откинулась. Но в глаза всем ударили отнюдь не искры драгоценностей.
Из темно-бордовой полости вывалился внушительный окровавленный ком.
Всё держалось на лоскуте мозговой пленки. Когда он отклеился, весь ком развалился на крошечные спрессованные тампоны. За веками мертвеца началось движение, словно там спускали воздух. Через мгновение веки провисли. К тампонам шлепнулся глаз с сизыми остатками зрительного нерва. Он сделал несколько оборотов и замер, уставившись на Лизуню мутным зрачком. Вскоре к первому глазу присоединился второй.
Все как завороженные таращились на эту ужасающую картину. Но никто не кричал, не считая чаек. В траве копошился ветер. Отец Авдий крестился как одержимый.
– Его нет, – наконец изрек Паромник. Говорил он с трудом. – Мозг моего шурина пропал. Но я почти уверен, что даже у такого придурка, как Филатик, мозг был. По крайней мере, он с ним родился, хоть и не пользовался его услугами.
Мало что понимая, Паромник закинул левую ногу в гроб. Сбил покрывало. В раздражении отшвырнул его и забрался к трупу, топчась у того на груди и животе. Бесстрашно распрямился, возвышаясь над остальными. Гроб и подпорки под ним зашатались, и сразу несколько рук вцепились в них.
– Пища. Он недоедает, – произнес Паромник далеким чужим голосом. – Зато воды у него вдоволь. И у нас тоже.
К вырытой могиле протиснулся Скворцов. Он тащил на руках бродячего пса. Животное покорно застыло на провонявших луком предплечьях бакалейщика; в глазах – ужас и удивление. Скворцов брезгливо разжал руки, и пес с повизгиванием шлепнулся на самое дно могилы.
Паромник перевел туда взгляд. Словно сквозь сон, проговорил:
– Воришку мозгов защищает собака.
Скворцов состроил скорбную мину и бросил в могилу горсть земли. Земля угодила псу на спину, и он испуганно шарахнулся в сторону. Испуганно взвизгнул, обнаружив, что деваться некуда. К Скворцову присоединился Щепин-Ростовский. Они сыпали землю в могилу с псом горсть за горстью. И ни один не взялся за лопаты, хотя те стояли рядом, воткнутые в холмик.
Старое лютеранское кладбище преобразилось, став некоей извращенной версией самого себя. К могиле, предназначенной человеку, подходили люди и бросали горсти земли. Следуя зловещему ритуалу, эти паломники оставались на месте и всё продолжали засыпать бедного черного пса.
Глаза отца Авдия были широко распахнуты. Он тоже бросил щепоть плоти земной, как напоминание о бренности существования, хоть и никак не мог взять в толк, почему покойник всё еще находится выше уровня травы. Дальнейшее удивило его еще больше. Он спрыгнул в могилу и поднял пса на руки.
Пес трусливо тявкал и трясся, но по-прежнему не пускал в ход клыки, боясь обидеть человека. Когда отец Авдий вытолкал его из могилы, пес, повизгивая и разбрызгивая мочу, как угорелый помчался прочь с кладбища. Сам священнослужитель остался на месте, на дне могилы, сверля пустым взглядом срез почвы. По плечам и макушке отца Авдия рассыпались всё новые порции земли.
В глазах Паромника прояснилось. Краснея от натуги и с трудом балансируя на гробу, он проорал:
– Опарин спер мозг Филатика! Опарин обокрал природу и Бога! За это Опарин и его псина лишатся всего! Мы заберем у них всё!
Присутствующие разразились яростными воплями. Нечленораздельно рыча и потрясая кулаками, они двинулись к воротам кладбища. Остался только отец Авдий. Он стоял на дне могилы, по грудь в земле, и усиленно размышлял над природой свершившегося. А еще он гадал, можно ли ему выбраться или нет.
В гроб села чайка. Ее острый клюв снял пробу с носа мертвеца. Эта затея пришлась чайке по вкусу. Еще одна плюхнулась на край могилы и склонила головку, изучая еще живого человека. Его остановившийся взгляд говорил о том, что он, скорее всего, уже не вернется домой. Взмахнув крыльями, вторая чайка перелетала к товарке.
Та, судя по всему, нашла что-то съестное.
4.
Блендер был заполнен почти под завязку – и не в последнюю очередь потому, что кошачьи мозги не в пример меньше человеческих и даже собачьих. Сейчас Кошачий Дом в полном составе находился в чаше, залитый компонентами кровяной сыворотки.