– Не опоздали?
– Вроде нет.
– А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязка получается, Красильников.
– Я расписался в журнале явки на работу. Проверьте.
– Уже проверили, – сообщил я. – Но Щебенкин... Вы его знаете?
– Знаю.
– Так вот он продолжает утверждать, что видел, как вы подъехали к ателье в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?
– В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне – спросите у него.
– Обязательно спросим, – пообещал я. – А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.
– Ну и что? – Его голос был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.
– Она видела вас в девять часов утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера.
– Повторяю, – глухо сказал Красильников. – Я был на работе в девять. Это подтвердит заведующий.
– Если вы не желаете рассказывать о визите к матери, может быть, скажете, что было в пакете? Куда вы его пристроили, кому отдали?
Вопросы чисто риторические, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – подтвердил мою мысль Красильников.
Примерно в тех же словах он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч.
Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое, – на этом я прервал свои размышления после допроса Антона Манжулы. Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно безоблачным, то с Георгием Васильевичем обстояло сложнее: он прожил дольше, а знали мы о нем мало – почти ничего, кроме сведений, данных начальником отдела кадров овощебазы и Тихойвановым. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство – они теряются между строк официальных документов. «Жаль, если так случится и на этот раз», – думал я по дороге в военный трибунал, где намеревался ознакомиться с материалами архивного дела по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.
Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД. Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, остальные двое – рядовыми карателями. Охрана заключенных, участие в массовых расстрелах советских граждан, душегубки – вот сухой перечень их палаческих «подвигов».
Георгий Волонтир в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Немцам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за врожденной хромоты. В свидетели попал потому, что, проживая в тот период под одной крышей с Дмитрием, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на нескольких страницах, в основном ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Это означало, что в суде Георгия Васильевича ловили на противоречиях, и возникала необходимость напоминать ему его собственные, более ранние высказывания. Была, например, в протоколе следующая строчка: «Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1». Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Читаю внимательней. Противоречия действительно имеются: сначала он говорил, что брат часто возвращался домой посреди ночи и приносил с собой имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.
Вопрос председательствующего: – Свидетель, когда вы говорили правду, тогда или сейчас?
Ответ Волонтира: – Сейчас.
Председательствующий: – Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?
Волонтир: – Нет, не приносил.
– Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?
Волонтир: – Объяснить не могу. Прошло много лет.
Всегда и больше всего я боялся предвзятости. И все же пройти мимо столь явного сходства между Георгием Васильевичем и Красильниковым не мог, и вовсе не потому, что постоянно искал сходства, нет, но было что-то общее в их манере держать себя, в настойчивом желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное. Поразмыслив, я нашел частичное объяснение этому сходству: рано или поздно, идет ли война или наступило время мира, каждый из нас делает выбор, решает для себя, что есть добро и что есть зло.
Связь времен – она держится на нитях разных оттенков, и на наше счастье преобладает в ней не черный цвет. Не исключено, что именно эта мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнущий весной воздух. В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, но смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко: доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: «А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич». Несколькими днями раньше в разговоре с Тихойвановым я сказал, что настоящее поверяется прошлым. Мне и в голову не приходило, что к этой мысли придется возвращаться так часто: судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства сторожа овощебазы...
Была среди моих заметок одна, особая, которую предстояло показать Тихойванову. Это выдержка из показаний Божко – одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад на следствии он показывал: «В январе сорок третьего, числа не помню, Дмитрий Волонтир лично задержал и поместил в следственную тюрьму однорукого мужчину. Говорили, что это герой гражданской войны, бывший буденновец. Фамилии его я не знаю, знаю только, что он прятался в сапожной мастерской и кто-то его выдал. Через день мужчину вместе с другими арестованными вывезли за город и расстреляли».
Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если предположить, что ему из другого источника, от той же Щетинниковой, например, стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Волонтира...
Да, пятнадцатилетний Георгий Волонтир производил отталкивающее впечатление, Тихойванов прав: кровавые преступления фашистского палача бросали на него тень, и избавиться от мысли, что он, живя бок о бок с братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его делами, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством самого Волонтира, но связь эта была, несомненно, была!
Как я и предполагал, материалов архивного дела явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане представлялся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер Яков Александрович Петряев...
ГЛАВА 6.2-9 февраля
Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступило время, когда поливка домашней оранжереи – так он называл угол, отведенный под комнатную настурцию, плющ и традесканции, – была позади, хождение вдоль стеллажей надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, чем заняться до обеда.
Услышав звонок, Петряев бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери. Осмотрев посетителя с головы до ног, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал полному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром был давно – значит, предстояло вспоминать о прошлом, а не участвовать в настоящем...
– Знаете что, – задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особо пышного куста розалии. – Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Только вы меня не торопите, хорошо?
Петряев имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов – все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.
– Минуточку, – говорил он, – минуточку терпения...
Дело Волонтира Яков Александрович вспомнил сравнительно легко, потому что в ходе того судебного заседания впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику всерьез усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря – только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом заседания, активно задавал вопросы, ходатайствовал о приобщении к делу справок о состоянии здоровья подзащитного...
Здесь же к обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его речи на суде, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: «слепой исполнитель», «обработка в спецшколе СД», «трудовая деятельность после войны», «преклонный возраст». В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, всем существом понимая справедливость такой меры, внешне он оставался бесстрастным, держал себя в руках и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Сохранилась заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения. Ну да, вот она: «Присвоением и спекуляцией имущества казненных В. не занимался». Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, доказывал обратное, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными, и пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста: присвоение имущества расстрелянных его подзащитным из обвинения исключили...