Старик, чуя все это, шел впереди своих гуменцев ходким шагом. Он ворчливо ругал тех, кто его не послушал, не ушел вчера еще, но подавал людям голос, полный доброты и надежды:
— Поспешай, бабоньки! Поспешай, родные… Деток на руки берите, кои устали… Нам лишь на верст пять от ирода оторваться. А там ищи нас, свищи… И оторвемся. А чему бы и нет. Они ведь не враз за нами попрут. У костров погреются, по дворам да погребам покель пошарят… А как же… Дело звестное. Так-то и хранцуз себя вел при Бонопартии…
Каратели в Гумнах задержались на несколько часов. По указанию бургомистра Станкевича они сожгли десяток избенок, расстреляли за связь с партизанами девять стариков и женщин да еще пятнадцатилетнего мальчонку… Сожгли и дом деда Улея, а его самого хотели расстрелять, но не нашли. Долговязый, очкастый обер-лейтенант в сопровождении трех эсэсовцев и начальника полиции обыскали всю деревню, близлежащие кустарники, баньки и сараи, но дед Улей исчез.
Местная полиция искала еще некоторых жителей деревни, чтобы расправиться с ними за помощь московским десантникам, но их также в деревне не оказалось.
Услышав трескотню автоматов, дед Улей, как его ни просили остановиться передохнуть, начисто запретил привалы:
— Терпите, бабоньки! Потерпите, детки. Чуток осталось. Малая малость… Минуем березняк, осинник, а там и привал. Нам бы только минуть болото.
— Это ты про какое, дед?
— Про Совье, кума, там, где журавли водились.
— Ой, матушки! В такое бучило! Утопнем с детворой.
— Бучило-намочило, эка заскулила, — обозлился дед. — Кто-то, может, и утопнет не знаючи, а коль с умом да понятием, и в целости перейдет.
— Рази дорогу знаешь?
— А то как же! Повел бы я туда такой колон… Дудки. Я еще третьего дни туда стопал да собственными ногами бучило смерил.
— Рази надоумил кто?
— Было кому. Помалкивай… Советская власть люд свой в беде не покидает.
— Ну, дай бог здоровьица тем людям.
Колонна, растянувшаяся на добрых триста метров, медленно втягивалась в хмыз, повалье, камыши… Все крепче и гуще пахло болотом. Дождь усилился. Облака опустились ниже и слились с седым туманом. Где-то в обломанных ольхах пугающе кричала сова. Дети жались к бабушкам, матерям, тихо хныкали:
— Бабушка! Бабулечка… На руки… на ручки меня… У меня так устали ножки.
— Цыц! Замолчи! Крепче за юбку держись.
— Ах, горюшко, горе!.. За что же людям страдание такое?
— Об этом знает только бог.
— И бог тож хорош. Нет бы накликать мор на супостатов.
— Накличет…
— Покель дождешься, и косточки сгниють.
— Семушка! Сема… К чему мне итить? Силушки больше нема. Оставь меня тута, под ольхою. Спокинь…
— Уймись, кому говорят! Не то по шее дам за срамоту такую. Идем!
— Ох, знают ли солдатики, сыночки наши, что мы тут переносим?
— Эй, проводник! Ну, скоро там конец этой топи?
— Скоро, бабоньки. Скоро, детки. Еще сто кочек, еще двести полкочек, три-четыре ручейка — и спасение, — отвечал старик, держась за кочку и передыхая по колено в рыжей жиже.
— А толк какой, коль перейдем? Все одно в холодной воде детвору погубим.
— Уймись! Торхв — он свое тепло имеет. Согреет и нас.
Пальба на какое-то время утихла, но затем снова возобновилась, кажется, все ближе, все плотнее. Справа и слева от людской цепи рвануло по мине. Одна шмякнулась в грязь, совсем близко от людей, но не разорвалась.
Треск валежника, булькота, брызги, приглушенная ругань, детский плач, слова, обращенные к богу, и все тот же бодрящий голос старого проводника:
— А ну, бабоньки! А ну, детки!..
А болото все не кончалось и не кончалось. Напротив, оно расхлестывалось все шире и неогляднее. Шумел под ветром сухой камыш, вздыхали выбившиеся из сил женщины, плакали на руках и посаженные на кочки дети. Но люди, спасаясь от фашистских пуль, молча, отдавая последние силы, преодолевали противное, но в эти минуты дававшее людям надежду, бучило. И вот, наконец, перед наступлением сумерек на горизонте показалась гривка небольшой рощи. Это был лесок на заветном небольшом сухом островке средь обширного болота, о котором знали в деревне немногие, в том числе и дед Улей. Он и привел на этот островок стариков, женщин и детей, чтобы избавить их от надругательств, пыток и смерти.
Батальон майора Краузе преследовал небольшие группы партизан второй день. Порой казалось, что недостаточно обученные военному делу партизаны уже окружены и вот-вот будут уничтожены или взяты в плен. Но каждый раз они ускользали из-под самого носа господина Краузе, нанося ощутимые потери его батальону. Уже было убито восемь и ранено четырнадцать солдат. Такое развитие событий становилось ему не по душе, и он решил за все свои неудачи отыграться на жителях белорусских деревень. Но и тут ему не повезло: большинство местных жителей заблаговременно ушли в труднодоступные леса и болота.
Майор Краузе знал, что самыми активными помощниками московских десантников и партизан были жители деревни Гумны. К ним он и решил предъявить особый счет. Но каково же было его удивление, когда он в этой деревушке не обнаружил почти никого… По доносу полицаев он знал, что крестьян из деревни увел старик по имени Улей. И это очень раздражало Краузе.
Солдаты из дивизии СС вкупе с местной полицией схватили одного больного старика. При его помощи они надеялись напасть на след деда Улея и уведенных им жителей, но безрезультатно. В дальнем бору при подходе к непроходимому болоту майор Краузе обнаружил на стоянке лишь дым гаснувших костров да огромный кусок бересты с надписью углем: «Фашистский прохвост! Лови-ка лучше Гитлера за хвост».
Сорвав с дерева бересту, Краузе в ярости растоптал ее и измученно опустился на болотную кочку. С мундира его и сапог стекала болотная грязь. Обозленные, красные от бессонницы глаза его тупо смотрели на тропинку в болотной ряске, по которой проклятый старик увел свое «войско». Конечно, если бы батальон захватил хотя бы несколько десантников или партизан, он не гонялся бы по болотам за бабами да престарелыми мужиками. Он уже дважды докладывал по радио командиру полка, что в полосе действий батальона лесных банд нет. Но из штаба полка с издевкой отвечали: «Ищите! Иначе чем вы можете оправдать потери солдат фюрера, расход боеприпасов». И в самом деле, чем?..
Темнота сгущалась. Болото дышало прелью и могильным холодом. Из олешника доносился режущий душу скрип сухого дерева. Точно так скрипел гроб с телом командира соседнего батальона, когда его опускали в могилу вчера… А может, это только казалось…
Нет! В это болото он, Краузе, не полезет. От болота пахнет могилой. Туда не лезут даже собаки. Проводники нещадно бьют их, бросают вперед, но они виновато скулят и возвращаются назад.
— Господин майор! — обратился один из проводников, державший на поводе мокрого дрожащего пса серой масти. — Собаки выбиваются из сил. Дальше идти не могут.
— Вернуться в бор! Разжечь костры! Обсушиться. Пленного старика ко мне!
Под охраной двух эсэсовцев пленного старика лет семидесяти, рослого, но очень поджарого, в деревенском кожухе и чеботах подвели к одному из первых разгоревшихся костров, где отогревался Краузе. Майор неплохо вызубрил русский язык в военной академии и поэтому начал допрос без переводчика:
— Старый человек… — вежливо, почти ласково заговорил майор Краузе. — Будем откровенны. Положение ваше тяжелое, почти безнадежное. За связь с партизанами, а она доказана, — вы шли с партизанами, мы вправе вас расстрелять.
— Никаких партизанов я не знаю и не ведаю, — ответил старик. — Я шел со своими братами-гуменцами. Куды оны шли, туды и я шел…
Краузе пропустил слова старика мимо ушей.
— Да, да, старина. Мы можем вас пах-пах — и могила. Но мы, офицеры великой Германии, гуманны. Мы разрешим вам жить, видеть этот лес, ваша прекрасная река Березина, ваш замечательный болото, — Краузе с отвращением поморщился. — О! Мы знаем! Вы любите свои эти болота. Не так ли?
— А кто же их не любит, свои речки-то да болота, — вздохнул старик. — С ними вся жизнь наша связана.
— Вот видите. Вы тоже с нами согласны. Какая радость ходить сюда за грибами, клюквой… Вы любите грибы, жаренные в сметане, в коровьем масле?
— Отжарили, — опять вздохнул старик.
— А кисель из клюквы? О! Это наслаждение. Это высший класс витамин! И все это мы разрешаем вам, даем… Берите, пользуйтесь, наслаждайтесь.
— Отнаслаждались. Ни тебе грибов, ни клюквы… Все позабирали…
— О, старик! Германская армия забирает все только у тех, кто не подчиняется новому порядку. Но того, кто помогает нам и хорошо служит великой Германии, мы не трогаем. Вы тоже можете стать почетным и богатым стариком! Вас ждет высокая награда. Вас примет сам гауляйтер Белоруссии и вручит Железный крест от фюрера!
— Стар я ходить по вашим ляйтерам да хвюлерам… И крест, ежели деревянный… Скоро уже спонадобится. А железный мне ваш ни к чему. Я не пес, какому вешают побрякушки на шею.
— О! Я вижу, вы подумали, что мы вас покупаем, заставляем на нас работать. Ничего подобного. Нам нужна от вас ничтожная, малая услуга. Скажите нам, как называется это болото?
— Болото оно и есть болото, — ответил угрюмо, глядя куда-то в свое, старик.
— О, нет. Вы не поняли нас. В Белоруссии очень много болот, но мы знаем, что у каждого тут есть свое название. Вот мы и желаем знать, как называется это.
— Заблудились, значить… Не знаете, куда зашли, горемышные, — покачал головой старик. — Вот оно какое дело. Вот какая оказия.
— Да, да, оказия… Подскажите… Мы это оценим. Хорошо оценим. Высоко!
— Рад бы, да кто ж ведает, как оно прозывается. У нас свое прозвание: ближнее, дальнее, глыбокое.
Краузе видел, что старик хитрит, и сам принял его игру.
— Да, да. Я охотно верю. Вы не знаете. Но скажите, клюква на этом болоте есть? Вы на этом болоте ее собирали?
— Не помню. Може, есть, а може, и нет. Скорее всего, не водится, не растет.
— Откуда вы знаете, что на этом болоте не растет?