В первые дни их отношений она снова и снова возвращалась к этому воспоминанию, сглаживая все шероховатости ложью, в которую сама почти поверила. Прошло несколько лет, прежде чем она вспомнила слово, которое прошептала, – разум и тело плохо повиновались ей после выпитого, – когда Саймон навис над ней.
Подожди.
Неожиданно вид писем становится ей противен. Она складывает их в стопку и отодвигает в сторону.
Крепко сжимает чашку с чаем, согревая ладони. Снаружи дождик зарядил уже основательно, окна украсились разводами. Теперь ей не виден сад, но ей кажется, что она слышит, как ветки платана скребут по крыше, склоняемые ветром.
Желудок сжимается от тошноты. Это пока единственный признак беременности, кроме того, что грудь стала чуть тяжелее. Интересно, нормально ли чувствовать, что кишки подступают к горлу, и не является ли это ощущение признаком не слишком раннего срока? Прошло почти два месяца с последних месячных, со знакомой скручивающей боли в матке, с мазка крови на нижнем белье. В первый день это всегда был цвет ила или почвы, будто этот след оставила земля, а не ее собственное тело.
Саймон терпеть не мог кровь, если только не он был причиной ее появления. Он коллекционировал расцветавшие на ее коже синяки, словно трофеи, с гордостью прикасаясь к ним. Но менструальная кровь вытекала из ее тела, повинуясь собственному ритму, а не его прихоти, и потому он терпеть ее не мог. Он ненавидел ее – слизистую и волокнистую. Запах. Пахнет животным, сказал он. Или тухлятиной. Поэтому раз в месяц у Кейт была целая неделя, когда ее тело принадлежало ей самой.
А теперь она делится им.
Кейт представляет комок клеток, прицепившийся к ее внутренностям. Даже сейчас они делятся, преобразуются, растут. В их ребенка.
Интересно, будет ли это мальчик, который вырастет и станет таким же, как Саймон? Или девочка, которая станет такой же, как она?
Она не уверена, что из этого было бы хуже.
16Альта
Было так странно снова видеть Грейс. Странно думать, что начиналось все с того, что мы росли вместе, бок о бок, а закончилось тем, что между нами зиял зал суда. Она – в аккуратном платье, и я – в кандалах. Обвиняемая.
В темнице было тихо, лишь вдалеке завывал ветер, а может, души тех, кого осудили на смерть. Я искала паука, заглядывая под солому, и мое сердце болело от мысли, что он убежал, бросив меня на произвол судьбы. Но в тот момент, когда, оставив всякую надежду, я свернулась калачиком на земляном полу, он коснулся мочки моего уха. Мне так хотелось увидеть его – блестящие глазки и хелицеры, но ночь была слишком темна: за решетку не проникал даже серебряный свет луны. Было так темно, что мне казалось, я уже в могиле.
Если у меня вообще будет могила. Я не знала, что случалось с ведьмами после того, как они попадали на виселицу. Интересно, кто-нибудь их хоронит? Похоронят ли меня?
Мне бы хотелось, чтобы меня похоронили. Я думала, что, если уж мне суждено расстаться с этой жизнью, пусть я буду жить в земле: пусть я буду кормить червей, питать корни деревьев, как моя мама, а до мамы – ее мама.
На самом деле я боялась не смерти. Я боялась умирания. Самого процесса, боли. Смерть всегда представлялась чем-то умиротворенным, когда о ней говорили в церкви: возвращение агнцев в лоно, обретение царствия небесного… Но я слишком много раз видела смерть, чтобы верить в это. Я видела, как печать смерти касается старика, женщины, ребенка. Как лицо искажается гримасой, как руки отчаянно хватают воздух. Ни в одной смерти я не видела умиротворения. И, похоже, не найду умиротворения в своей.
Я заснула и во сне увидела себя с затянутой на шее петлей. Увидела, как дыхание вылетает из меня облачками белого пара. Увидела, как извивается на ветру мое тело.
Казалось, они закончили с Грейс. Но я увидела ее среди зрителей, когда на следующее утро меня вели к скамье подсудимых. Конечно, этого следовало ожидать. Какая женщина не захочет узнать, что ждет обвиняемую в убийстве ее мужа?
Когда в зал суда вошли судьи, мы встали. Я видела, что один из судей, прищурившись, смотрел на меня, как на гниль в сердцевине яблока, как на язву, которую нужно вырезать.
Обвинитель вызвал для дачи показаний лекаря – доктора Смитсона. Я знала, что так и будет.
Его приводили ко мне в деревенскую тюрьму. До того, как меня забрали в Ланкастер. Хотя я с ума сходила от голода и усталости, я все отрицала. Меня спрашивали, посещала ли я ведьминские шабаши, питались ли от меня фамильяры и ложилась ли я с животными. Отдавалась ли я Сатане как его невеста.
Убила ли я Джона Милберна.
Нет, прохрипела я, хотя горло осипло от жажды, а желудок свело от желания поесть. Нет. Все мои оставшиеся силы ушли на то, чтобы исторгнуть это слово. Чтобы заявить о своей невиновности.
В тот момент я все еще держалась за надежду, как за камень в руке.
Но когда в тюрьму привели доктора Смитсона, я испугалась, что все кончено.
Теперь я наблюдала, как он клянется на Библии. Он был стар; на его щеках красной сеточкой проступали вены. Будь моя мать здесь, она бы непременно сказала, что все дело в выпивке. Он баловался ей так же часто, как прописывал. Впрочем, это был наименее опасный из всех его способов лечения. Я смотрела на него и вспоминала маму Грейс, Анну Меткалф: ее молочно-белое лицо, из которого пиявки высосали весь цвет.
Обвинитель начал задавать вопросы.
– Доктор Смитсон, помните ли вы события первого дня этого, 1619 года от Рождества Христова?
– Да.
– Можете ли вы рассказать о них суду?
Лекарь говорил уверенно. В конце концов, он был мужчиной. У него не было причин думать, что ему не поверят.
– Я проснулся как обычно, на рассвете. Накануне я допоздна задержался у пациента, так что его семья дала мне несколько яиц. Я помню, тем утром мы с женой завтракали этими яйцами. Мы едва успели закончить трапезу, как раздался стук в дверь.
– Кто был за дверью?
– Это был Дэниел Киркби.
– И чего хотел Дэниел Киркби?
– Помню, я подумал, что он чересчур бледен. Так что первой мыслью было, что он, должно быть, заболел, но затем он сказал мне, что произошел какой-то несчастный случай на ферме Милбернов. С Джоном Милберном. По лицу Киркби я понял, что дело плохо. Я надел пальто, взял сумку и отправился вместе с мальчиком на ферму.
– И что вы обнаружили, когда прибыли на место?
– Милберн лежал на земле. Его травмы были очень серьезными. Я сразу понял, что он мертв.
– Будьте любезны, доктор, опишите суду эти травмы.
– Была раздроблена большая часть черепа. Поврежден один глаз. Сломана шея, переломаны кости рук и ног.
– И что, по вашему мнению, могло послужить причиной таких травм, доктор?
– Его затоптали животные. Дэниел Киркби сказал мне, что господина Милберна затоптали собственные коровы.
– Спасибо. Как лекарь, встречали ли вы ранее в своей практике подобные травмы?
– Встречал. Меня регулярно вызывают оказать помощь на фермы, где произошел несчастный случай; в здешних краях такие случаи нередки.
Обвинитель нахмурился, как будто бы доктор дал не тот ответ, который он хотел услышать.
– Можете ли вы рассказать суду, что произошло дальше, после того, как вы осмотрели тело мистера Милберна?
– Я зашел в дом, поговорить с вдовой.
– И она была одна?
– Нет. С ней была обвиняемая, Альта Вейворд.
– Можете ли вы описать суду, в каком состоянии застали вдову, Грейс Милберн, и обвиняемую, Альту Вейворд?
– Как и следовало ожидать, госпожа Милберн была очень бледная, ее трясло.
Обвинитель кивнул; последовала пауза.
– Можете ли вы сообщить суду, – продолжил он, – ваше мнение об Альте Вейворд?
– Мое мнение? В каком отношении?
– Скажем по-другому. Вы знали ее много лет, можете ли вы описать суду, как вы к ней относились?
– Я сказал бы, что она – как ее мать до нее – раздражала меня.
– Раздражала?
– Несколько раз до меня доходили сведения, что она посещала пациентов, которые уже находились под моим наблюдением.
– Не могли бы вы привести пример, сэр?
Лекарь помедлил.
– Не далее двух месяцев назад я лечил пациентку от лихорадки. Дочь пекаря, десяти лет. У нее был дисбаланс гуморов: слишком много крови. Это привело к избытку тепла в ее организме, поэтому возникла лихорадка. По этой причине ей нужно было сделать кровопускание.
– Продолжайте.
– Я назначил лечение. Посоветовал поставить пиявки на одну ночь и один день. Вернувшись на следующий день, я обнаружил, что родители сняли пиявок раньше времени.
– Они объяснили причину?
– Поздно вечером их навестила Альта Вейворд. Она посоветовала вместо пиявок отпоить девочку бульоном.
– И как себя чувствовал ребенок?
– Девочка выжила. К счастью, пиявки простояли достаточно долго для того, чтобы большая часть избыточного гумора была выведена.
– Подобное уже случалось прежде?
– Несколько раз. Похожий случай был, когда обвиняемая была еще ребенком. Они с матерью лечили мою пациентку, болевшую скарлатиной. Покойную тещу Джона Милберна, если быть точным. Анну Меткалф. К несчастью, миссис Меткалф скончалась.
– Что, по вашему мнению, послужило причиной смерти?
– Мать подсудимой. По злому умыслу или нет – не берусь сказать.
– И на ваш взгляд, – сказал обвинитель, – какую роль подсудимая сыграла в смерти миссис Меткалф?
– Не берусь сказать наверняка, – ответил лекарь. – В то время она была ребенком.
Я снова услышала шепотки. Я посмотрела на Грейс, сидевшую в конце зала. Она была слишком далеко от меня, чтобы я могла рассмотреть выражение ее лица.
– Доктор Смитсон, – продолжил обвинитель, – знакомы ли вы с характеристиками ведьм, изложенными его королевским величеством в его «Демонологии»?
– Конечно, сэр. Я знаком с этой работой.
– Вы что-нибудь знаете о том, имелись ли у Альты и Дженнет Вейворд животные-фамильяры? Фамильяры, – обвинитель повернулся лицом к суду, – это свидетельство договора ведьмы с дьяволом. Ведьмы позволяют этим чудовищным бесам – которые носят личину созданий Божьих – сосать их грудь. Так они кормят своим молоком самого Сатану.