Она сохранит свою малышку, свою девочку Вейворд. Откуда-то Кейт знает, что носит девочку.
Она защитит ее от опасностей.
19Альта
Даже когда мне позволили одеться, я чувствовала на своем теле сотни взглядов, как будто я все еще стояла голая. Мужчины смотрели на меня голодными глазами, словно я была лакомым кусочком, который они жаждали заглотить. Все, кроме того самого, что в первый день смотрел на меня с жалостью, – он отвел взгляд.
У меня уже не было сил смотреть на них: ни на публику в зале суда, ни на судей, ни на обвинителя, ни на доктора. Ни на Грейс в ее белом чепце. Я хотела принести паука из темницы, чтобы среди врагов у меня был друг. Но я понимала, что это небезопасно, что это только сделает тучу подозрений, нависшую надо мной, еще более грозной. Но вдруг мой глаз уловил, как что-то блеснуло, и я увидела, что мой паучок последовал за мной и плетет паутину в уголке скамьи подсудимых. Когда я увидела, как его ножки перебирают мерцающие шелковые нити, у меня на глазах выступили слезы. Мне так захотелось стать такой же маленькой и убежать отсюда подальше.
Я родилась с родинкой. Той самой, которую выцарапала в свою первую ночь в замке. Мне следовало подумать об этом раньше, еще до того, как они привели доктора Смитсона в тюрьму в Кроус-Бек. Но из-за недостатка еды и света, из-за того, что приходилось отбиваться от вопросов обвинителей, я не могла ясно мыслить. В любом случае это была авантюра: ранка затянулась, но припухла и сочится. Доктор Смитсон мог бы догадаться, что было на этом месте.
Ведьминская метка, так они говорят. Или еще: дьявольская метка. Она служит немедленным доказательством вины.
У моей мамы тоже была родинка, почти на том же месте.
– Два сапога пара, – обычно говорила она. – Как и подобает матери и дочери.
У нас было еще много общего, кроме родинок. Все говорили, что мы с ней похожи как две капли воды: овальным лицом, жгуче-черными волосами.
Раньше я гордилась этим, особенно в первое время после того, как она умерла. Я вглядывалась в свое отражение в ручье, отчаянно пытаясь обнаружить ее присутствие в чертах своего лица. Но рябь ручья размывала отражение, и я видела лишь бледную луну. Я представляла, что это мама смотрит на меня сквозь завесу, отделяющую этот мир от иного.
Интересно, что бы она сказала на это. Ее единственную дочь раздели догола в зале суда, выставив напоказ перед мужчинами, искавшими доказательства, что она продала свою душу дьяволу.
Что они могли знать о душе, эти мужчины в парадных одеждах, целыми днями сидящие на скамье и считающие себя вправе обрекать женщин на смерть?
Сама я тоже не очень-то разбираюсь в душах. Я необразованная женщина и знаю только то, что сумела передать мне моя мама, как и ее мама передала ей. Но я знаю добро, зло, свет и тьму.
И знаю дьявола.
Я видела его. Видела его метку. Настоящую метку.
Я видела все эти вещи. И Грейс тоже.
Иногда он снился мне в темнице. Дьявол. В той форме, какую он принимает, когда показывается людям.
И еще мне снилась Грейс.
Но чаще всего мне снилась мама, в ту последнюю ночь. Ее последнюю ночь в этом мире. Снилась ее иссохшая ладонь на моей. Ее прерывистое дыхание, кожа – такая бледная, что сине-зеленые вены просвечивали сквозь нее, будто сеть рек. Ее прощальные слова.
– Помни о своем обещании, – сказала она. Мама ушла уже три года назад, но последние дни перед ее смертью так живы в моей памяти, будто я потеряла ее только вчера.
Кажется, что суд изменил течение времени. Прежде мои дни были раздроблены простыми ритуалами и вехами: с утра подоить козу, днем собрать ягоды, вечером приготовить микстуры для больных; а теперь остались только зал суда и темница. Страх и сон.
На следующий день после допроса доктора Смитсона обвинитель вызвал сына Киркби. Дэниела.
Мы с мамой присутствовали при его рождении. Мне было около шести, и я видела, только как рождаются животные. Ягнята в голубых пузырях. Котята со слепыми глазами. Птенцы, вылупляющиеся розовыми и тощими. Я чувствовала, как страшно им выходить в этот мир, полный неизвестностей. И опасностей.
Я не знала, что люди тоже рожают детей. Я полагала свое существование само собой разумеющимся, и только наблюдая, как мать Дэниела выталкивает его из своего тела, я узнала, что моя мама сотворила меня с мужчиной и вырвала из своего тела, как корень из земли. Я так и не узнала, кто был тот мужчина. Она отказалась рассказать мне. «У нас своя дорога», – сказала она. Позднее она рассказала, что тоже не знала, кто ее отец.
Новорожденный Дэниел Киркби орал так громко, что я затыкала уши. Но на суде он говорил довольно тихо. Он приносил присягу торжественно, с широко раскрытыми глазами. Я видела, как он бросал взгляды в мою сторону и вздрагивал, будто лошадь от удара хлыста. Он боялся меня. Моей маме было бы грустно узнать об этом, ведь она помогла ему успешно появиться на свет.
– Как долго ты работал на ферме Милбернов, Дэниел?
– С прошлой зимы, сэр.
– И каков был характер твоей работы?
– Я просто помогал, вроде того. Везде, где требовалось хозяину. Доил коров, когда госпожа Милберн не могла.
Когда он произнес ее имя, на его щеках появился румянец. Взгляд заметался по залу суда. Наверное, он пытался отыскать ее среди зрителей.
– И ты работал в первый день этого, 1619 года от Рождества Христова?
– Да, сэр.
– Пожалуйста, не мог бы ты рассказать суду о том, что произошло в тот день, как можно более подробно?
– Я встал рано, сэр, еще затемно. От нас до фермы Милбернов идти далёко, и я отправился так, чтобы успеть вовремя, как и всегда.
– И когда ты туда пришел?
– Все было как обычно, сэр. Как всегда. Я встретил Джона – господина Милберна – на заднем дворе, возле хлева.
– И как он тебе показался?
– На вид он был здоров, сэр. Джон всегда был сильным. Я вообще не видел его больным или чтобы плохо себя чувствовал – ни разу, пока я там работал.
– И что случилось после того, как ты добрался до фермы?
– Мы подоили коров, потом выпустили их из хлева, чтобы они пошли пастись в поле.
– И как тебе показались коровы? Они были мирными и послушными? Или агрессивными?
– Они не так охотно выходили наружу, как обычно, сэр. Утро было очень холодным. Но они были спокойны.
– За то время, пока ты работал у Милберна, видел ли ты когда-нибудь этих коров агрессивными?
– Нет, сэр.
– Понимаю. Итак, вы с господином Милберном вышли в поле, вместе с коровами, которых только что выпустили из хлева. Можешь ли ты описать суду, что произошло дальше?
– Я как раз смотрел на хлев, сэр, думал, что надо бы дойти закрыть ворота. И тут я услышал, что коровы… я таких звуков раньше не слышал от животных. Они будто визжали. А с неба на них нападала птица, по-моему, это была ворона. Они испугались ее, сэр. У них закатились глаза, а изо рта пошла пена. Джон пытался их успокоить. Он их любил, понимаете, своих коров. Он не хотел, чтобы они боялись.
На этом моменте голос мальчика оборвался. Я видела, как он сглатывает слезы: его адамово яблоко ходило ходуном. Ему было пятнадцать, мужчина. Он не должен плакать, не в суде, не тогда, когда одет в лучший шерстяной костюм, который когда-либо носил, и пришел добиться справедливости для своего хозяина.
Смелый паренек. Я видела, что для него было важно добиться справедливости. Я и сама знала, как это важно.
Мне было интересно, знал ли он что-нибудь, пока работал там. Наверное, Грейс кормила его по утрам. Кормила их обоих, наливала им в миски дымящуюся похлебку, когда они возвращались, разобравшись с коровами. Все втроем они сидели за столом, Грейс глядела в свою миску, а Джон – на Дэниела, думая о том, будет ли когда-нибудь у него свой сын, который будет помогать ему выводить коров пастись.
Я видела, как Дэниел стиснул зубы, чтобы собраться с силами и продолжить рассказ.
– Но коровы никак не могли успокоиться, сэр, как бы ни старался Джон. Они рыли копытами землю, вращали глазами, как будто вот-вот бросятся. Как быки. И они бросились. Бросились прямо на Джона.
Дэниел сделал паузу. Воздух в зале суда звенел от напряжения.
– Было очень громко, копыта грохотали, а Джон кричал… Он упал, мне стало его не видно. Он уже не кричал, а вопил, так ему было больно.
Я посмотрела на Грейс. Она все еще сидела с опущенной головой. Я видела, что некоторые зрители смотрели на нее, пока Дэниел Киркби продолжал давать показания.
– Потом Джон замолчал. Коровы расступились. Как будто ничего не произошло. Как будто… как будто…
Он поднял голову и посмотрел на меня. Я видела по выражению его лица, что он не хотел смотреть на меня, но заставил сам себя. И он не отвел от меня взгляда, когда выговорил:
– Как если бы с них сняли заклинание.
Раздались вздохи и вскрики. Я не смотрела на зал суда. Я смотрела на паучка, все еще плетущего паутину.
Мне не нужно было смотреть на обвинителя, чтобы узнать, какое выражение у него на лице. Я отчетливо слышала удовольствие в его голосе.
– Спасибо, господин Киркби. Вы были очень храбры. Ваш король и наш Отец небесный благодарны вам за вашу службу. Надеюсь, что не отниму у вас слишком много времени. Пожалуйста, расскажите суду, что вы увидели потом?
– Я увидел раны хозяина, сэр. Они были… Я и сейчас их вижу, сэр, когда закрываю глаза. И молюсь, чтобы никогда больше не увидеть ничего подобного. Потом из дома выбежала госпожа Милберн. Она все спрашивала, снова и снова, что случилось. А потом я увидел, что еще кто-то бежит к нам. Это была обвиняемая, Альта Вейворд. Она выкрикивала имя госпожи. Она набросила свой плащ на тело хозяина – она сказала, ради приличия – и велела мне привести из деревни доктора Смитсона. Я побежал и сделал, как она сказала, сэр.
– Спасибо, сынок. Это был первый раз, когда ты в тот день увидел обвиняемую? Ты не видел ее или кого-нибудь еще рядом с фермой, перед тем как произошел этот несчастный случай? Ты видел, как она бормотала заклинания, побуждая коров напасть на своего хозяина?