И еще цитата, Притчи 17:17: «Друг любит во всякое время, а брат рожден разделить беду».
Надгробие Вайолет более простое – необработанный кусок гранита. Только ее имя – Вайолет Элизабет Эйрс – и даты рождения и смерти. И кое-что еще. Она так тонко начертана, что ее можно вовсе не заметить, если не смотреть прямо на нее.
Буква В.
В – значит Вейворд? В начертании этой буквы есть что-то очень знакомое. По кладбищу проносится горячий ветерок, шелестя листьями деревьев.
Она смотрит на надгробие Вайолет еще некоторое время. По словам адвоката, тетя оставила совершенно четкие указания насчет того, как оно должно выглядеть. Интересно, кто присутствовал на ее похоронах: сама Кейт не могла приехать, не вызвав подозрений у Саймона. Она чувствует укол сожаления, что ее не было здесь в тот день. Она решает, что еще вернется сюда и принесет цветы. Вайолет это понравилось бы, Кейт уверена в этом.
Она поднимается на ноги и решает посмотреть, не найдутся ли другие могилы Вейвордов. Проходит кладбище из конца в конец несколько раз, но не находит ни одной, хотя на некоторых камнях надписи совершенно стерлись от времени. Наверное, женщину, обвиненную в колдовстве, не стали бы хоронить на церковном кладбище. Ведь здесь – как там говорят? – священная земля. Но если род уходит в глубь веков, то должны же были и другие Вейворды жить и умереть в Кроус-Бек? И если не на кладбище, то где же тогда они похоронены?
Она вспоминает об обветренном кресте под платаном, и ей становится не по себе. Может ли быть – но, конечно, нет – это могилой человека?
Она отвлекает себя от этих мыслей, возвращаясь домой живописным маршрутом – по тропинке вдоль ручья, который в послеполуденном свете приобрел цвет жженого сахара. Она разглядывает буйную растительность по берегам: папоротники, крапива, какое-то растение с россыпью крошечных белых цветочков, названия которого она не знает.
Что-то заставляет ее посмотреть вверх, на небо: темный силуэт на фоне розовых облаков. Ворона.
Позже Кейт открывает шкатулку тети Вайолет.
В сумраке комнаты она видит, что ожерелье запуталось. Она осторожно достает его. Сев на краешек кровати, она включает настольную лампу, чтобы получше рассмотреть ожерелье. Интересно, сколько ему лет? На вид – сто или больше: золото потемнело, стало тусклым. Оно приятно холодит ладонь.
Гравировка на овальном кулоне потемнела от грязи и пыли, но ошибиться невозможно: это та же самая буква В, что высечена на надгробии Вайолет.
22Альта
Я боялась, что все они поверили Дэниелу Киркби. Мужчины и женщины в зале суда, но главное – судьи и присяжные, чье мнение было единственно важным.
Они поверили, что я была там, что наслала на Джона его собственное стадо, как будто я была каким-то кукловодом. Как будто бы я была самим Господом.
Я сидела на скамье подсудимых, глядя на своего паучка, возвращаясь мыслями в то утро, утро, когда умер Джон. Как всегда, я проснулась на рассвете. Выглянув в окно, увидела новорожденный день: небо было еще розовое. Помню, одеваясь и обуваясь, я думала о начинаниях. Затем я отправилась на прогулку. Я всегда гуляла в это время несколько последних недель перед новым годом. Это стало моей привычкой.
В тот день было очень холодно, ноги утопали в снегу, так что вскоре мои ботинки и подол платья промокли. Пар от моего дыхания словно превращался в кристаллы. Долина по утрам всегда была особенно прекрасна. Помню, я думала, что она будто была создана специально для того, чтобы напоминать нам, что мы должны не забывать жить.
Коровы в поле выглядели необыкновенно величественно: золотой рассвет окрасил их бока в янтарный цвет. Когда они бежали к Джону, в этих боках чувствовалась мощь, пульсация мышц. Как будто это были совсем другие животные и проводили дни, жуя траву, выжидая, когда придет этот миг – миг славы. Резкое карканье ворон над головой смешалось с криками мужчин. Я стояла под деревьями на краю поля и даже оттуда чувствовала, как трясется земля под копытами.
Все закончилось быстро. Коровы вернулись в обычное состояние, и только вздымающиеся бока и белки закатившихся глаз говорили о том, что случилось перед этим. И тело. Тело Джона.
Я увидела, что Грейс вышла из дома. Подобрав юбки, я побежала; холодный воздух резал легкие. На ходу я развязала плащ, чтобы накрыть им тело. Я не хотела, чтобы она его видела. Конечности, походившие на сломанные инструменты, разбитое лицо. Я знала, что буду видеть это лицо снова и снова, до последнего вдоха.
Дэниела Киркби уже отпускают. Его адамово яблоко перекатывается, когда он скованно идет по проходу, непривычный к новой одежде. Он защитил честь хозяина. По дороге домой – я вижу это как наяву – он будет перебирать каждую деталь суда, пока все они не станут отполированными и сверкающими, готовыми к тому, чтобы показать их родителям и остальным жителям деревни. Вопросы обвинителя. Древние камни ланкастерского замка; парящие стропила в зале суда. Грейс в белом чепце, такая красивая. И – на скамье подсудимых – Альта, ведьма.
Ведьма. Это слово выскальзывает изо рта подобно змее, стекает с языка, будто густая черная смола. Но мы с мамой никогда не считали себя ведьмами. Потому что это слово, придуманное мужчинами, слово, которое дает власть тому, кто его произносит, а не тем, кого оно называет. Слово, которое сооружает виселицы и костры, превращая живых женщин в трупы.
Нет. Мы никогда не употребляли это слово.
Долгое время я не знала, что мама думает о наших способностях. Но я знала, чего ожидали от меня, с самого детства. В конце концов, она назвала меня Альта. Не Элис, что значило «благородная», не Агнес – «агнец Божий». Альта. Целительница.
Она учила меня врачевать. И кое-чему еще.
– Говорят, что первая женщина была рождена от мужчины, Альта, – сказала она мне однажды, когда я еще была ребенком: в то воскресенье так сказал пастор в церкви. – Что она произошла от его ребра. Но ты должна запомнить, моя девочка, что это ложь.
Вскоре после этого мы присутствовали при родах Дэниела Киркби, и она сказала мне тогда:
– Теперь ты знаешь правду. Мужчина рождается от женщины. Не наоборот.
Я спросила, почему же преподобный Гуд лжет о подобных вещах.
– Так написано в Библии, – сказала она мне. – Поэтому наш пастор не первый, кто рассказывает эту ложь. И вот причина: я верю в то, что люди лгут, когда они боятся.
Мне было непонятно.
– Но чего боится преподобный Гуд?
Мама улыбнулась.
– Нас, – ответила она. – Женщин.
Но она ошиблась. Это мы должны были бояться.
Я чувствовала это до мозга костей, как бы она ни старалась оградить меня от этого. За несколько лет до ее смерти стало происходить что-то странное. Она пропадала на несколько дней, выпросив лошадь у какого-нибудь семейства, которое было в долгу перед нами за наши услуги. Она могла уехать под покровом ночи; ее ворон летел впереди, лунный свет серебрил его крылья. Она не говорила мне, куда едет, а на случай, если кто спросит, я должна была говорить, что она навещает родственников в Ланкашире.
Я знала, что это неправда. У нас не было других родственников. Были только мы с мамой.
Однажды ближе к ночи, в ту осень, когда умерла мама Грейс, к нам постучались двое. Надвигалась зима, и было прохладно; я помню, женщина держала у груди младенца, и хотя он был закутан в несколько слоев, крошечный кулачок был синим.
У мамы окаменело лицо, и я подумала, что она не хочет впускать их в дом. Но она не могла оставить их за порогом, в холоде и темноте, особенно с замерзшим младенцем на руках. Она велела мне поставить на огонь котелок, а сама стала тихо разговаривать с ними, но в нашем маленьком коттедже невозможно было не услышать их беседу.
Супруги добирались из места под названием Клитеро, на юге, и они шли много дней и ночей. Поэтому неудивительно, что у них были такие изможденные лица, что молоко у матери иссякло: когда ребенка развернули, стало понятно, что он недоедает. Они сказали, что направляются в Шотландию, а оттуда, через море, в Ирландию – туда, где их никто не знает.
Женщина тоже занималась целительством, но не совсем так, как моя мама. Она просто иногда делала припарки – и все. Но они боялись, что это не поможет: по их словам, недалеко от холма Пендл арестовали две семьи, обвинив их в колдовстве. Почти всех повесили.
Мама спросила, как их звали.
Девисы, ответили они. И Уиттлы. И много кто еще.
Мне эти имена были незнакомы, но когда их упомянули, мама побледнела.
С этого дня все изменилось.
В тот день обвинитель вызвал второго свидетеля.
Самого преподобного Гуда. Когда он шел к трибуне, его черная ряса развевалась за спиной. Это напомнило мне крылья летучей мыши, и я, не подумав, улыбнулась. Тут же я услышала пробежавший по залу суда ропот и вспомнила, что за мной непрерывно наблюдают. Я снова приняла отстраненный вид. Поискала глазами паука, но его не было. Осталась только тоненькая сверкающая паутина. Может быть, это было предзнаменование и паук как-то почувствовал, что произойдет?
Священник принес присягу. Это был худой мужчина, с бледным и осунувшимся за годы проповедей лицом.
– Преподобный, – сказал обвинитель, – можете ли вы рассказать суду, где именно проповедуете?
– Конечно, – ответил преподобный Гуд. – Я священник в церкви Святой Марии в Кроус-Бек.
– И как долго вы занимаете этот пост?
– В этом августе будет тридцать лет как.
– В течение этого времени были ли вы знакомы с семьей Вейвордов?
– Да, хотя я не уверен, что семья здесь подходящий термин.
– Что вы имеете в виду, преподобный?
– За время моей службы их было всего двое. Обвиняемая и ее мать. Теперь осталась только Альта, с тех пор как ее мать, Дженнет, ушла от нас несколько лет назад.
– Неужели в этом доме никогда не было мужчин?
– Ни одного, насколько мне известно. Похоже, девочка родилась вне брака.