Двадцать один. Почти на десять лет моложе, чем сейчас Кейт. Она вспоминает себя в этом возрасте: напряженная и настороженная, детский задор давно угас. Но она была свободна, в самом деле свободна, особенно по сравнению с женщинами, которые были ее предками. Она вспоминает Элизабет, свою прабабушку, умершую при родах, и автоматически тянется к своему животу. Двадцать первый век обеспечил ей определенную защиту. Но не защитил ее от Саймона. Она вспоминает его лицо; то, как непредсказуемо менялись его выражения. Иногда он смотрел на нее с той же нежностью, как на заре их отношений, когда она верила в их любовь. Когда легчайшего прикосновения его руки к ее было достаточно, чтобы ее сердце забилось чаще. Но потом она делала что-нибудь (или говорила что-нибудь), что ему не нравилось, и тогда в его взгляде проступало отвращение. Шрам на руке Кейт пульсирует.
Все эти годы. Пойманная в ловушку жестокого танца, движения которого никогда не могла предугадать.
Возможно, все не так уж сильно изменилось.
«Было довольно легко не попасть в систему», – сказал мужчина из архивов. Но, возможно, предки Кейт – Вейворды – просто хотели затаиться, учитывая, что случилось с Альтой? В конце концов, официальное упоминание появилось благодаря тому, что Элизабет вышла замуж за Руперта. Благодаря отношениям с мужчиной.
Ты должна быть моей.
Кейт лучше, чем кто-либо, знает, насколько опасны могут быть мужчины.
Эта мысль приводит ее в ярость. Она и сама не знает, то ли это новое чувство, то ли оно всегда было рядом, но заглушалось страхом. Но теперь оно бурлит в ее крови. Ярость. За себя. И за женщин, что были до нее.
У ее дочери все будет по-другому. Она позаботится об этом.
И поэтому Кейт должна быть храброй.
Сейчас три пополудни. До закрытия «Книг и подарков Киркби» осталось не так много времени.
Она стоит в промозглой ванной комнате тети Вайолет, рассматривая себя в зеркале. За окном вьется плющ, солнечные лучи проникают сквозь, так что Кейт словно купается в зеленом свете.
Уже давно она не рассматривала себя как следует. Последние годы она не переносила вида своего обнаженного тела. Все эти вечера, когда ей приходилось облачать свою плоть в то нижнее белье, которое желал видеть на ней Саймон. Когда ей приходилось лежать, а он распоряжался ее конечностями как хотел. Она превратилась в сосуд. И только.
Возможно, поэтому ей была ненавистна сама мысль о беременности, когда она жила с ним. Она чувствовала себя лишь средством для достижения цели.
Но. Она не знала, что все будет вот так.
Сейчас Кейт оценивающе глядит на себя в зеркало. На сильные линии рук и ног, на то, как раздались бедра. Как начал округляться живот. Грудь поражает ее: соски потемнели, ярко-голубые вены проступают сквозь кожу. Родинка между грудями тоже потемнела – от рубинового до багрового.
Даже ее кожа изменилась: стала более гладкой и плотной. Кейт будто в броне.
В броне, готовая защитить свою дочь.
Сила этого чувства – любви, бурлящей в ее венах, – потрясает ее. Как и обжигающая ясность того, что она сделает все что угодно, лишь бы ее ребенок был в безопасности.
В голове непрошено вспыхивает воспоминание о той аварии. Рука отца на ее плече, грубо и отчаянно выталкивающая ее из-под колес машины. Чувствовал ли и он что-то подобное?
Она отмахивается от этого воспоминания, снова фокусируя взгляд на женщине в зеркале. Женщине, в которой едва может признать саму себя.
Она выглядит – и чувствует себя – сильной.
Лишь одно ей хочется изменить.
Хозяйственные ножницы тети Вайолет лежат рядом с раковиной. Она подносит их к голове и начинает стричь, с улыбкой наблюдая, как обесцвеченные металлические пряди волос падают на пол. Когда она заканчивает, оставшиеся волосы образуют лишь темный ореол вокруг головы.
Прежде чем выйти из дома, она одевается.
Не в свою старую одежду, которую выбирал Саймон. Эти вещи остались в прошлом.
Взамен она надевает льняные брюки Вайолет и свободную тунику из зеленого шелка, расшитую изящным узором из листьев. В завершение – соломенная шляпа с пером. На пути в деревню все тихо и мирно, и Кейт проверяет свои растущие знания местной фауны: вот у обочины дороги вьются зеленые веточки жгучей крапивы; вот из живой изгороди выглядывают кремовые фонтанчики белоголовника. Серебряные вспышки среди зелени: шелковые нити ломоноса. Она глубоко вдыхает его аромат.
Когда она проходит под дубами, на нее падает черная тень, и тут же она слышит гортанный крик. Но на этот раз ледяных игл нет. Зато ей чудится отголосок того ощущения, что возникло в саду, когда насекомые спешили прикоснуться к ней. Движение в груди, как будто внутри расправляются крылья.
«Давай, – говорит она себе. – Ты справишься».
Она продолжает путь.
Эмили облокотилась на уставленный стопками книг прилавок. Ее седые кудри покачиваются, когда она делает записи в учетную книгу. Шумит потолочный вентилятор, переворачивая страницы книг.
– Добрый день, – Эмили поднимает взгляд на звук колокольчика. – Чем могу…
На миг она бледнеет, но затем приходит в себя и улыбается.
– Кейт! Простите, – говорит она. – Просто… я раньше не замечала, как сильно вы похожи на нее. На Вайолет. Как у вас дела?
– Спасибо, хорошо. На самом деле я хотела спросить, – говорит Кейт, удивляясь твердости своего голоса, – не нужна ли вам помощница?
28Альта
Эта ночь в темнице была самой длинной в моей жизни. На следующий день, я знала, присяжные решат мою судьбу. Я знала, что меня повесят – тем же вечером или на следующий день. Меня отведут на пустошь. Так сказал один из стражников. Я тешила себя тем, что по крайней мере увижу небо, услышу птиц. В последний раз. Мне было интересно, придет ли кто-нибудь на это посмотреть – соберется ли у эшафота толпа, жаждущая увидеть, как мое тело извивается на веревке. Как невеста Сатаны отправляется обратно в ад.
Возможно, будет справедливо повесить меня.
Я подумала об обещании, данном матери. Я нарушила его. Я не оправдала того имени, что она дала мне. Я не смогла спасти ее. Эта вина и нарушенное обещание тяжелым якорем лежали на моем сердце.
Но быть повешенной за смерть Джона Милберна… это было другое дело.
Я не уверена, что вообще спала той ночью. Образы, один за другим, вставали передо мной, вырисовываясь в полумраке камеры. Мертвое раздувшееся лицо мамы. Ворона, рассекающая небо черными крыльями. Анна Меткалф, корчащаяся на смертном одре. И Джон Милберн, вернее, то, что от него осталось. Его раздавленное лицо, влажное и почерневшее, как гнилой фрукт.
Когда на следующий день за мной пришли, я чувствовала, что уже начала переход из этого мира в иной. Мне казалось, я вижу все как в тумане.
На краю зрения мелькали какие-то тени. Я подумала, что это приподнимается завеса. Завеса между тем миром и этим. Скоро я буду с мамой. Я надеялась, она поймет, что я сделала и почему.
Казалось, в зале суда еще больше народа, чем раньше: когда меня вели на скамью подсудимых, зал огласился криками и свистом. Я смотрела на лица судей, прорезанные глубокими морщинами от раздумий. На присяжных в темных одеждах с пустыми глазами. Только один из них, тот, что с квадратной челюстью, посмотрел мне в глаза. На этот раз я не была гордой: я вглядывалась в его лицо, жаждая узнать, что меня ждет. Потом он отвел взгляд, и внутри меня пробежал холодок. Возможно, он не хотел смотреть на осужденную женщину.
Я отыскала в толпе Грейс. Ее чепец сиял белизной и чистотой. Она сидела рядом с отцом, склонив голову. Мне хотелось, чтобы она подняла голову, чтобы я увидела ее лицо – лицо, которое преследовало меня в моих снах, – в последний раз. Но она этого не сделала.
Один из судей заговорил:
– Подсудимая Альта Вейворд обвиняется в убийстве Джона Милберна посредством колдовства. Предполагаемое преступление имело место первого января 1619 года от Рождества Христова.
Колдовство – тяжкое бедствие для этой земли, и наш король, Его Королевское Величество Яков I, поручил нам бороться с этим коварным злом. Мы должны остерегаться его во всех сторонах нашей жизни. У дьявола длинные руки и громкий голос, и он обращается к нам со сладкими посулами.
Как известно, особенно подвержены дьявольскому искушению наши женщины, потому что они слабы духом и разумом. Мы должны защищать их от влияния зла, а там, где оно уже проросло, вырвать его вместе с корнями с лица земли.
Мы слышали свидетельства против обвиняемой. Установлено, что господин Милберн был до смерти затоптан своими коровами. Ни один из свидетелей смерти Джона Милберна не дал показаний, позволяющих заключить, что обвиняемая произносила какие-либо заклинания, чтобы заставить животных вести себя подобным образом.
Вместо этого Дэниел Киркби описал, что животных истязала ворона и тем самым привела их в бешенство. Мы знаем, что вороны распространены в этих краях и что они могут нападать на других животных и даже на людей.
Обвиняемой не дали прикоснуться к телу, поэтому мы не знаем, пошла ли бы кровь или нет. Суд, при содействии достопочтенного доктора Смитсона, проверил тело обвиняемой на наличие ведьминских меток.
Меток не обнаружено.
Выслушав эти показания, я прошу присяжных вынести свой вердикт, помня о долге перед Господом нашим и своей совестью.
Когда встал главный присяжный, в суде воцарилась тишина. У меня перехватило дыхание. Неважно, что сказал судья. Я уже видела виселицу. Уже чувствовала петлю на своей шее. Я подумала о всех тех женщинах, которых предали смерти до меня, о судьбе, от которой мама пыталась меня уберечь. О женщинах Норт-Берика. И холма Пендл. Скоро я присоединюсь к ним. Я была уверена в этом.
– По обвинению в убийстве с помощью колдовства, – сказал он, – мы признаем подсудимую… невиновной.
Я будто парила. Будто спала. Я слышала недовольный ропот зрителей, но он доносился будто бы издалека. Мое тело было невесомым, словно я находилась в воде. Я нашла глазами Грейс. Рядом с ней Уильям Меткалф уронил голову на руки. Поэтому он не увидел этого. Не увидел, как Грейс посмотрела на меня. Не увидел выражения ее лица.