У малиновки есть компания. По снегу скачут скворцы, в лучах зимнего солнца их шеи блестят, будто покрытые лаком. В живых изгородях перед коттеджем щебечут рябинники – их отличает рыжеватое оперение. И, конечно, вороны. Их так много, что они образуют целый темный навес на платане, с которого они, нахохлившись, наблюдают за происходящим. У одной из них пятнышки на перьях – такие же были у вороны, которую Кейт обнаружила в дымоходе в свой первый день здесь. Кейт становится все храбрее – каждый день она все ближе и ближе подходит к дереву. Этим утром она прижала ладонь к его покрытой ледяной коркой коре, и в груди разлилось тепло.
Сидя в книжном магазине, Кейт вспоминает об этом и улыбается. Она потягивает кофе из кружки Эмили с леопардовым узором. Сейчас чуть больше десяти, и до обеда Кейт планирует разобрать пять коробок.
С тех пор как она уехала от Саймона, прошло семь месяцев. Порой ей кажется, что она всю жизнь прожила в коттедже Вейворд, что у нее всегда был этот распорядок дня: вставать вместе с солнцем, проводить время в саду или неспешно идти в деревню на работу в книжный магазин. Ей кажется, что даже некоторые местные жители начали принимать ее за свою. По словам Эмили, они приняли ее, но относятся с некоторой долей недоумения, как относились к тете Вайолет.
Но иногда прошлое накатывает снова.
Вчера в два часа ночи зазвонил телефон, и при виде голубого экрана все внутри у нее перевернулось. Незнакомый номер. Она понимала, что это не может быть он. Это невозможно: он не знает про «Моторолу», он не знает ее новый номер. Но это не мешает ей прокручивать в голове различные сценарии, и, пока она разбирает коробки, внутри нее растет беспокойство.
Слава богу, он не знает про ребенка.
– О, Кейт? – в подсобку входит Эмили, и Кейт рада, что ее отвлекли. Эмили приседает рядом с потрепанными коробками у окна. – Смотри, что доставили вчера… думаю, тебе это будет интересно, – крякнув, она снимает коробку с вершины стопки и плюхает ее перед Кейт.
– Что это?
– Взгляни-ка, – широко улыбаясь, говорит Эмили. – Все, что внутри, ты можешь забрать себе, конечно. На самом деле оно твое по праву.
Поначалу Кейт думает, что неверно прочитала торопливо нацарапанную ручкой надпись на наклейке сверху коробки. Поэтому она перечитывает ее, но ошибки нет.
Ортон – холл.
31Альта
За пределами замка сиял яркий день. Свет резал мои глаза так, что улицы и здания Ланкастера казались мне белыми, словно из жемчуга. На миг я подумала, что, может быть, на самом деле меня повесили, и это рай. Или ад.
Пошатываясь, я направилась к дороге, ведущей из города, пригнув голову, чтобы меня никто не узнал. Повсюду мне приходилось протискиваться сквозь толпы народа, прижимаясь к жарким телам, и от всего этого меня бросало в пот и панику.
– Вы слышали новости? – спросила одна женщина у другой. – Королева Анна мертва!
Какой-то мужчина закричал; еще одна женщина пробормотала молитву за упокой души королевы. Гул голосов нарастал, люди толкались и пихались. Мои мысли поплыли. В какой-то момент мне даже пришла дикая мысль, что произошла какая-то величайшая ошибка, что это я должна была умереть и мне сохранили жизнь взамен жизни королевы.
Чья-то жесткая ладонь легла мне на плечо, и сердце мое замерло. Я повернулась, в страхе, что это кто-то из зрителей решил исправить несправедливое решение суда и вернуть меня на путь к смерти. Но это оказался один из присяжных. Тот самый, с квадратной челюстью и жалостью во взгляде.
В первый раз за все время я заметила, что он одет богато: и его плащ, и дублет были расшиты серебряной нитью. Стоя рядом с ним в своем грубом платье, я ощущала себя совершенно нищей.
Некоторое время мы молчали; толпа обтекала нас.
– Моя жена, – наконец, сказал он медленно, как будто каждое слово давалось ему с трудом, – едва не умерла при родах, когда рожала нашего сына. Одна мудрая женщина из нашей деревни спасла обоих. Беатрис, так ее звали. Когда ее обвинили, я промолчал. Ее повесили.
Он достал из кармана бархатный мешочек и, вложив его в мои руки, растворился в толпе.
Я заглянула в мешочек и увидела золотые монеты. И я поняла, что за свою жизнь должна благодарить этого мужчину – или ту женщину, что спасла его семью.
На дороге я нашла торговца с осликом и телегой. Он сказал, что довезет меня до моей деревни всего лишь за один золотой. Мне следовало опасаться его, этого незнакомого мужчину в темноте, но я рассудила, что если даже он убьет меня, это будет быстрая смерть по сравнению с долгим умиранием, с которым я столкнусь на этой дороге без пищи и крова.
Торговец дал мне немного эля и сладостей. Затем усадил меня на телегу среди своих товаров – мягких шалей и одеял. Устроившись среди них, я почувствовала, будто я тоже какой-то экзотический товар из далекой страны, сотканный из чужеземной материи. Я пыталась не заснуть, но одеяла были теплыми и уютными, а телега двигалась мягко и покачивалась, как будто плыла по океану – как я его себе представляла.
Когда я проснулась, мы были в полумиле от Кроус-Бек.
Увидев болтающиеся на петлях ворота, я поняла, что в моем доме побывали деревенские. Те, кто преломлял хлеб с Уильямом Меткалфом, кто оплакивал Джона Милберна.
Ставни сорвали с окна и превратили в груду щепок.
На входной двери вмятина, замок сломан. Внутри на полу, будто звезды, сверкали осколки стекла, так что приходилось ступать осторожно. В воздухе стоял запах гниющих трав и фруктов, и я поняла, что они разбили мои драгоценные баночки с мазями и настойками.
Я легла на свой тюфяк – его разрезали, так что торчали пучки соломы. И заснула. Проснувшись на рассвете, я обнаружила себя посреди моря сломанных вещей.
Мне понадобилось целых два дня, чтобы привести коттедж в порядок. К счастью, моя дорогая козочка осталась невредимой, хотя после моего долгого отсутствия ее ребра заметно выпирали из шкуры, а когда я положила на нее свою руку, она испуганно заблеяла.
– Все будет хорошо, – пробормотала я, отводя ее в дом, хотя совсем не была в этом уверена.
Одна из куриц умерла, но другая выжила. Так что у меня могли быть яйца на завтрак и козье молоко. Я сварила суп из крапивы и чай из одуванчиков – они росли в саду. Огород тоже не тронули, поэтому я вытащила из земли свеклу и морковь и съела и засолила их. Раньше времени вытащенные из почвы, они были мелкие, неправильной формы, твердые от мороза.
Я сломала один из стульев, чтобы растопить камин. В коттедже было очень холодно, потому что ставней на окнах больше не было, и я разорвала одно из старых маминых платьев, чтобы заделать окна и прекратить сквозняк.
Когда я сделала все это, я была готова.
Из тайника на чердаке я достала пергамент, перо и чернильницу – спасибо, что их не обнаружили.
Потом я села за стол и начала писать.
Я пишу уже три дня и три ночи, прерываясь только на то, чтобы поддержать огонь и поесть, а также проведать животных. Я не лягу спать, пока не закончу.
Понимаете, они могут вернуться. Деревенские. Протащить меня по деревенской площади и повесить меня сами, невзирая на вердикт. Или найти другое преступление, в котором меня можно было бы обвинить.
Поэтому я должна описать все, что случилось, пока еще дышу. Возможно, когда я закончу, я уйду подальше отсюда. Пока не знаю. Мысль о путешествии по открытым дорогам пугает меня. И мне совсем не хочется оставлять коттедж. Если бы только я была улиткой, а коттедж моей раковиной, которую я носила бы повсюду за собой. Тогда я была бы в безопасности.
Мне тяжело писать следующую часть истории. Настолько тяжело, что, хотя все это произошло до того, как меня арестовали, судили и оправдали, – в итоге я пишу ее в последнюю очередь. До сих пор я всем сердцем старалась избежать тех воспоминаний.
Но я обещала записать все так, как произошло, и так я и сделаю. Само это действие приносит мне утешение. Возможно, если кто-то прочитает эти записи, произнесет мое имя после того, как мое тело сгниет в земле, я буду продолжать жить.
Я пытаюсь понять, когда все началось. Но кто решает, где конец, а где начало? Я не знаю, как движется время – по прямой или по кругу. Ведь годы не просто проходят, но скорее ходят по кругу: зима сменяется весной, сменяется летом, сменяется осенью и снова сменяется зимой. Иногда я думаю, что все это происходит именно в это мгновение. Поэтому можно сказать, что эта история начинается сейчас, когда я сижу и пишу эти строки, а можно сказать, что она началась, когда родилась первая женщина Вейворд, очень-очень много лун назад.
Или можно сказать, что она началась сегодня двенадцать месяцев назад.
Прошлая зима выдалась холодной и затянулась: весна все никак не наступала. Поздним вечером этого же числа 1618 года разразилась гроза, поэтому, услышав стук, я подумала, что это просто ветер бьется в дверь. Но коза, которую в зимние месяцы я держала в доме, подняла глаза, и в них плескался страх.
Тонкий женский голос произнес мое имя.
Если вы выросли вместе с кем-то, кто был вам как сестра, ее голос знаком вам лучше, чем свой. Даже если вы семь лет не слышали, как этот голос произносит ваше имя.
Поэтому еще до того, как я открыла дверь и увидела ее, увидела тени, залегшие вокруг ее глаз, я уже знала, что это Грейс.
32Вайолет
Руки доктора холодили живот Вайолет.
– Хм-м-м, – сказал он. Вайолет могла видеть белые крупинки перхоти, прилипшие к его напомаженным волосам. Он повернулся к няне Меткалф, которая крутилась возле Вайолет, как встревоженный мотылек, докрасна стискивая руки.
– Все ли у нее в порядке с регулами? – спросил он.
Регулы? Что это еще такое? Может быть, доктор имел в виду, в порядке ли у нее с regula, на латинском это «правило, норма». Ну, с этим у нее точно не в порядке. Далеко от нормы.
Ее сердце трепыхалось, как птица в клетке, хотя она понимала, что лежит в своей кровати, а не в лесу, что здесь удобно и безопасно, и ее касается доктор, а не Фредерик. Но запах бренди и смятой травы вернулся, и она еле подавила рвотный позыв. Ей отчаянно хотелось, чтобы доктор поскорее убрал свои руки и перестал тыкать и мять ей живот. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы не закричать.