Вот дерьмо.
По дороге до коттеджа, должно быть, не меньше пяти миль: шоссе петляет между холмов длинными ленивыми петлями, прилично добавляя расстояние. Напрямую, через холмы, намного короче. Должно быть, не больше двух миль.
В эти часы, когда свет постепенно уходит с неба, лес кажется таким темным и густым, будто машину проглотило какое-то чудовище и теперь она застряла у него где-то между ребер. Она представляет темный позвоночник деревьев, тянущийся по земле.
Можно подождать на обочине – вдруг кто-нибудь проедет мимо. Но она вспоминает, как пусто на этой дороге: за весь обратный путь из «Плюща у ворот» ей не встретилось ни одной другой машины. И вряд ли кто-то отправится куда-то в такую метель. Она может прождать до утра. Со сломанным лобовым в машине уже ужасно холодно. Кажется, бывает, что в таких ситуациях люди замерзают насмерть?
У нее нет выбора. Если она хочет попасть домой до наступления ночи, придется идти пешком.
Она толкает дверь, задевая ветки, и задыхается от охватившего ее холода.
Она идет обратно к дороге, спотыкаясь об обледеневшие корни и застывшую грязь, на лицо сыплются снежинки. Асфальт запорошен белым. Вот и сплющенный труп того животного – теперь она видит, что это заяц. Если она не хочет рискнуть повторить его судьбу, ей придется пойти другим путем.
Кейт снова поворачивается к лесу, к шелестящим на ветру листьям.
Есть только один путь домой.
37Альта
Прошло пять дней, и я забрала настой с чердака и процедила его. Когда я перелила настой в стеклянный сосуд, оказалось, что он чистого янтарного цвета, как воды моего ручья.
Грейс пришла еще два дня спустя, как и говорила. Я помню, что это была ясная ночь, в небе ярко светила луна. На этот раз Грейс плотно обмотала платком шею и подбородок, и только глаза сверкали из-под чепца.
Она не стала входить.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила я, потому что она выглядела очень странно с наполовину закрытым, как у разбойника, лицом.
– Да, – ее голос заглушался платком. – Ты сделала средство?
– Будет больно, – сказала я, отдавая ей склянку. – Будут спазмы, пойдет кровь. А с кровью выйдет зародыш. Ты скажешь Джону, что это выкидыш?
– Я сожгу останки. Джон не должен узнать, – сказала она. – Как быстро это действует?
– Думаю, в течение нескольких часов, – сказала я. – Но я не уверена.
– Спасибо. Я приму его завтра вечером, когда он будет в пивной. Сегодня он спит беспокойно, мне нужно поскорее вернуться.
Она повернулась, чтобы уйти.
– Ты… Ты дашь мне знать, что с тобой все в порядке? – спросила я. – Что это сработало?
– Я попытаюсь прийти через пару ночей, чтобы сообщить тебе.
Она быстро ушла, аккуратно открыв калитку, чтобы она не скрипнула, хотя никого не было на несколько миль вокруг.
Следующие дни и ночи я провела в полной растерянности. По вечерам я вздрагивала от малейших звуков, а потом лежала без сна, пока ночное небо не сменялось рассветом.
В среду пришла жена пекаря, Мэри Динсдейл: она порезала руку.
– Ты слышала последние новости? – спросила она, пока я смазывала ее рану медом.
У меня дрогнуло сердце. Я думала, что она расскажет мне, что Грейс умерла, но дело было просто в том, что овдовевший Мерривезер помолвлен и собирается жениться.
Следующей ночью ко мне постучались.
Это была Грейс. На этот раз ее лицо было открыто – она даже не надела чепец, и когда я подняла свечу, я вздрогнула. Кожа вокруг правого глаза опухла и воспалилась, нижняя губа была разбита. На подбородке осталось пятно крови, на воротнике – яркие брызги. На шее виднелись желтые пятна.
Я пропустила ее в дом, и она медленно опустилась за стол. Я поставила котелок с водой на огонь и принесла чистые тряпочки, чтобы промыть рану на губе и снять отек с глаза. Когда вода согрелась, я добавила в котелок молотую гвоздику и шалфей, чтобы сделать припарку. Когда все было готово, я опустилась рядом с Грейс на колени и как можно осторожнее приложила примочки к ранам.
– Грейс. Что случилось? – спросила я тихо.
– Я выпила средство вчера вечером, – сказала она, глядя в пол. – Сразу после того, как он отправился в пивную. Когда он уходит пить, он иногда возвращается рано и засыпает на кухне у огня. А иногда он остается в трактире сильно дольше, и когда приходит домой, он… не контролирует себя.
Было бы лучше, если бы он пришел домой пораньше и проспал бы до утра. Я бы была в спальне, а когда все закончилось, просто сожгла бы сорочку. У меня есть еще две, так что он может и не заметил бы. Главное было не испачкать кровью простыни.
Но он не возвращался. Совсем допоздна. Боль пришла почти сразу, и было гораздо больнее, чем я представляла. Ты должна была меня предупредить. Мне казалось, что ребенок цепляется внутри меня, словно борется с действием питья… столько боли из-за такого маленького комочка. Когда он вышел, там не было ничего похожего на ребенка или вообще на что-нибудь живое. Это был просто комок плоти, похожий на то, что продается в мясной лавке. – Грейс заплакала. – Я как раз собиралась бросить его в огонь, когда он вернулся. Я надеялась, что он слишком пьян, чтобы понять, на что он смотрит. Но нет. Я сказала ему, что потеряла ребенка – склянку я спрятала, – и он разозлился. Как я и думала. Он ударил меня, как видишь. Хотя, если сравнивать с предыдущими разами, он был почти милосерден.
Она снова рассмеялась сухим, каркающим смехом, хотя ее глаза были полны слез.
– Грейс, – сказала я. – Ты хочешь сказать, что он… он поступал с тобой еще грубее, чем сейчас?
– О, да, – сказала она. – После того, как я рожала – дважды, – но это были синие трупы вместо хорошенького резвого сыночка.
Я не могла вымолвить ни слова. Она подняла взгляд и увидела шок на моем лице.
– Когда я была беременна второй раз, я постаралась, чтобы никто этого не заметил, – сказала она. – Я потуже затягивала корсет, а когда живот вырос, старалась, чтобы меня не видел никто посторонний. На случай, если я снова рожу мертвого ребенка. Затем – после – доктор Смитсон поклялся, что никому не расскажет. Джон не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что у его жены ядовитое чрево.
– Мне так жаль, Грейс. Как бы я хотела, чтобы ты пришла ко мне. Возможно, я смогла бы помочь.
Она снова засмеялась.
– Здесь ничем не поможешь, – сказала она. – Доктор Смитсон сказал, что не может найти причину. Но как по мне, Господь не допустит, чтобы живой ребенок появился на свет в результате такого отвратительного дела.
Она отвернулась к огню.
– Поэтому я пришла к тебе, – сказала она. – Я подумала, что если это случится снова, что если и этот ребенок родится мертвым, он может убить меня.
Я не знала, что сказать. Пока она смотрела на огонь, я смотрела на нее. Теперь, когда на ней не было чепца, я заметила, что ее огненные, как маки, волосы – какими они были в нашем детстве – потемнели до каштанового.
– Мне жаль ребенка, – тихо сказала Грейс. – Он был невинен. Я старалась не допустить укрепления семени. Всякий раз, после того, как он… после того, как он был во мне, я ждала, пока он уснет, а потом вымывала его семя прочь. Но этого оказалось недостаточно.
– Это не твоя вина, – сказала я. Я знала, что эти слова ничего не значат. Но я не знала, как ее утешить. Я никогда не была с мужчиной. Священник в нашей церкви сказал, что физический союз между мужем и женой – дело праведное и святое. Но в том, что описала Грейс, не было ничего святого.
– Я больше не хочу об этом говорить, – сказала она. – Я устала. Можно мне поспать у тебя?
– Конечно, – сказала я и взяла ее руку в свою. От моего прикосновения она вздрогнула, но, словно сдавшись, слабо сжала мою руку в ответ.
Мы свернулись на моем тюфяке клубочком, как котята. Мои черные волосы и ее рыжие пряди перемешались на подушке. По ритму ее дыхания я могла судить, что она засыпает. Я впитывала ее запах – сала и молока, – как будто бы могла удержать его с собой навсегда.
Я вспомнила солнечный день из далекого детства. Мы тогда были совсем маленькими, настолько, что нам еще не разрешали далеко отходить от дома одним. Моя мама присматривала за нами, но едва она повернулась спиной, мы выскользнули из сада и пошли вдоль ручья до зеленой лужайки, пестреющей полевыми цветами. Наигравшись, мы свернулись калачиками рядышком, на мягкой траве. И там, под ласковое гудение пчел, вдыхая сладкий аромат пыльцы, мы уснули в объятиях друг дружки.
Я вспомнила синяки на коже моей подруги и по моим щекам покатились слезы.
– Грейс, – прошептала я. – Может быть и другой путь.
Я не знаю, слышала ли она, что я сказала потом, но в темноте я ощутила, как ее рука нашла мою.
Когда я проснулась, ее уже не было.
38Вайолет
Вайолет проснулась от звука шагов. До рассвета она читала рукопись Альты Вейворд. Свеча догорела до конца, оставив на полу лужицу воска. Она чувствовала, что внутри нее что-то изменилось. Как будто ей рассказали что-то о ней самой, что она всегда знала. Воспоминания одно за другим вставали на свои места, обретая истинную форму. Тот день с пчелами. Пощелкивание хелицер Золотца у ее уха. Ощущения после первого прикосновения к перу Морг.
Ее наследие.
На кухне был Отец – с непроницаемым выражением лица и провизией. Вайолет почувствовала, что впервые в жизни она видит его ясно.
Сокровенная картина свадьбы родителей – их сияющие любовью лица, яркие лепестки цветов в воздухе – развеялась.
Он никогда не любил ее маму. Не по-настоящему.
В глубине души Вайолет всегда это знала. Но позволила себе обмануться тем, что после ее смерти он хранил мамины вещи – перо и платочек.
Но она ошиблась. Это не были нежно хранимые безутешным мужем напоминания о любимой жене. Это были трофеи. Как бивень слона, как голова горного козла… даже как чучело павлина Перси.
Ее мама была немногим лучше лисицы, которую выбросили после охоты, израненную и окровавленную.