Я не хочу писать о том, что произошло дальше, но я должна.
Тем морозным утром я шла очень быстро. Небо сквозь деревья уже начинало розоветь, так что нужно было спешить. Я чувствовала, как что-то пульсирует во мне, но не думаю, что это был страх. Я видела облачка пара от моего дыхания, чувствовала, как с деревьев мне на волосы падают льдинки инея, но мне не было холодно. Я вспоминала о том, что Джон сделал с Грейс на моих глазах, и в моих венах, согревая меня, вскипала кровь.
Когда я добралась до дуба, я обнаружила, что с дерева свисают огромные снежные юбки, а ствол покрылся коркой льда. Я подумала, что будет очень скользко, и приготовилась к трудной борьбе. Но мои ноги нашли опору неожиданно легко, как будто дерево само помогало мне, и не успела я опомниться, как уже оказалась на одной высоте с воронами, чьи крылья тоже были покрыты инеем. И тогда я увидела ее. Ворону моей матери. У нее были особые отметины – белые следы на перьях, как будто по крыльям провели волшебными пальцами. Мама говорила, что такие же отметины появились у первой вороны, когда ее коснулась первая из нашего рода, еще до того, как возникли слова, чтобы все это описать.
На глаза навернулись слезы – теперь я была уверена, что собираюсь поступить правильно. Ворона уселась мне на плечо, ее кривые острые когти впились в мой плащ.
Вместе мы смотрели на ферму. Я чувствовала холодный клюв у своего уха и знала, что она понимает, о чем я прошу.
Заснеженные поля были зелеными и белыми. Из дымохода в небо поднялась темная струйка дыма. Я видела, как открылась дверь и вышел Джон. По пути к хлеву в тени фермера двигалась небольшая фигура, и я поняла, что это Дэниел Киркби. Я совсем забыла, что по утрам он иногда приходит помогать Джону. Теперь у меня будет свидетель. Но в тот момент я не знала, что меня ждет, и мне было все равно. Мне было все равно, даже если весь мир увидел бы, что я собиралась сделать.
Джон открыл хлев, и коровы вышли наружу. Они уже были недовольны – им не нравилась теснота хлева, но и не нравился зимний воздух, больно обжигавший их бока. Я наблюдала, как покачиваются их хвосты, как вздрагивают бока, как блестит шкура под солнцем.
Время пришло.
Рассекая крыльями воздух, ворона взлетела с моего плеча. Я чувствовала заледеневший ствол под собой, но одновременно ощущала, как пел ветер под крыльями вороны, когда она спикировала вниз на поле. Я видела, как закатываются глаза у коров, как страх собирается в пене у их ноздрей. Когда ворона пролетала рядом, их копыта топтали стылую землю, а ворона все кружилась и кружилась вокруг, раззадоривая их клювом и когтями, будто подбрасывая веточки в огонь.
Я видела все это вблизи: выступивший пот на боках, закатившиеся глаза, лицо Джона перед тем, как его настигла смерть. И я видела это издалека: золотые всполохи мечущихся в панике коров, распростертое тело под их копытами. Поля – зеленые, белые и красные.
И вот все закончилось. Вернулась утренняя тишина, и мне стало слышно, как задыхается от шока Дэниел Киркби, как тихо булькает кровь Джона, вытекая на снег. Ворона вернулась к своим подругам, едва глянув на меня. Я быстро спустилась вниз, как раз чтобы услышать скрип открывающейся двери хозяйского дома и крик Грейс.
Я побежала на этот крик; ботинки скользили по мерзлой траве, но вскоре я оказалась достаточно близко, чтобы ощутить запах тела. Сладковато-мясной запах крови, кишок и других внутренностей, которые не предполагается выставлять напоказ. Половина лица превратилась в кровавое месиво. Я набросила на тело свой плащ, чтобы защитить Грейс от этого зрелища. Добежав до хозяйского дома, я увидела, что она упала на колени и кричит, снова и снова. Дэниел Киркби стоял в стороне, зажав кулаками глаза, как будто хотел выдавить из них то, что они успели увидеть.
Я сказала ему привести доктора, и он побежал в деревню. Я подошла к Грейс. Ее дыхание отдавало кислым, и я увидела, что ее стошнило прямо на платье. Я убрала коричневый мазок с ее щеки и притянула ее к себе.
– Все кончено, – сказала я и потянула ее в дом. – Его больше нет.
Ее трясло, кожа приобрела серый оттенок. Я усадила ее за стол и принялась заваривать чай, чтобы успокоить ее. Огонь погас, и вода закипала целую вечность. Как только первые пузырьки стали всплывать на поверхность, я наклонилась над котелком, вдыхая пар, как будто он мог очистить меня от моих грехов.
Сделав чай, я села за стол рядом с Грейс. Она не притронулась к чашке. Ее глаза смотрели прямо перед собой, будто она все еще была в поле и смотрела на тело. Я просто положила свою руку на стол. Немного погодя, она накрыла мою руку своей. Рукав ее платья задрался, и я увидела на запястье синяки, фиолетовые, будто сливы.
Так мы и сидели, пока Дэниел Киркби не вернулся вместе с доктором Смитсоном: ее потная рука на моей холодной.
Итак, я записала все, как и обещала. Всю правду. Пусть те, кто прочитает это, когда меня не станет, сами решают, виновна я или нет. Было ли это убийством или справедливым судом. А до того я запру эти слова в бюро и буду держать ключ на шее. Чтобы они не попали в плохие руки.
Вчера в коттедж приходил Адам Бейнбридж и принес завернутую в муслин баранью ногу. Я пригласила его войти и попросила его дать мне кое-что еще. Не имя, и не любовь. Хотя бы в этом отношении я все-таки помнила наставления мамы.
Он был нежен, но я боялась. Когда мое тело открылось, чтобы принять его семя, я закрыла глаза и, чтобы отвлечься, подумала о своей подруге Грейс. О том, как ее рука сжимала мою, когда мы бегали по холмам тем последним летом нашей невинности. О том, как ее рыжие волосы разметались по моему тюфяку, о том, как она пахла, – молоком и салом. И об облегчении, отразившемся на ее лице, когда меня оправдали.
Когда все закончилось, я свернулась калачиком, гадая, все ли получилось и расцветает ли уже во мне ребенок. Я решила, что назову ее как свою подругу.
После суда я не видела Грейс. Я не знаю, как она и когда я увижу ее снова. Возможно, однажды она сможет без опаски навестить меня. И я без опаски смогу взять ее руки в свои, прикоснуться к ней и заключить в объятия, прямо как в детстве.
Но до тех пор я могу лишь вспоминать ее. Представлять, что она смотрит на то же самое голубое небо, что вижу сейчас я в своем окне. Что она чувствует ветерок на шее и вдыхает этот сладкий воздух. Свободная.
Свободная, как те вороны, что свили гнезда на платане, ожидая моего возвращения. Та, что с отметинами, теперь ест из моей руки, как она когда-то ела с руки у моей мамы.
Мама. Думаю, она смогла бы понять, что я сделала. Что я должна была сделать. Возможно, она бы даже гордилась мной. Гордилась, что я ее дочь.
Я тоже горжусь. Как бы я ни стыдилась этого, но правда в том, что в глубине сердца я горжусь тем, что я сделала.
Поэтому я решила, что не сбегу. Даже если деревенские придут искать справедливости. Они не смогут заставить меня бросить мой дом.
Я не боюсь их.
В конце концов, я Вейворд – непокорная и дикая внутри.
52Вайолет
Грэм остался до сентября, когда пришло время вернуться в Харроу. Отец написал, что оплатит остаток школьных лет, но после Грэму следует рассчитывать только на себя. Вайолет в письме вовсе не упоминалась. Как будто Отец решил, что ее никогда не было на этом свете.
– Мне не по себе оставлять тебя здесь одну, – сказал Грэм перед тем, как начать долгий путь пешком до автобусной станции. Этим утром на платане блестел иней. Первый признак приближающейся зимы. – Ты точно справишься, совсем одна?
– Конечно, куда я денусь, – сказала Вайолет. Она планировала провести сегодняшний день в саду, посеять семена, которые ей дали в деревенской овощной лавке. Сначала она думала попросить Грэма срезать дремлик, но в конце концов решила оставить его. Отличный источник пыльцы для пчел, решила она. Казалось, что в саду даже прибавилось насекомых: каждую ночь она засыпала под их убаюкивающее гудение – колыбельную членистоногих.
– Увидимся на Рождество, – Грэм помахал ей рукой на прощание. – Привезу тебе новых книг!
Закрыв за собой входную дверь, Вайолет задумалась о том, нашел ли кто-нибудь учебник по биологии, спрятанный под матрас в Ортон-холле вместе с окровавленной одеждой из леса.
Ей до сих пор снился Фредерик. Как он лежит на ней, перекрывая ей дыхание своим весом. Как из нее вытекает вся эта кровь.
Она просыпалась и глядела в потолок, и в голове у нее звучала строчка из рукописи Альты.
У всех Вейворд первой всегда рождается девочка.
Она убила свою дочь. Следующую девочку Вейворд. Вайолет уже тогда понимала, что у нее никогда не будет своих детей. И она никогда не передаст своей дочери знания о насекомых, птицах и цветах. О том, что значит принадлежать роду Вейворд.
– Но ты не должна была родиться сейчас, – шептала Вайолет в темноту, думая о крошечном комочке костей, похороненных под платаном. – Ты должна была прийти позже, когда я была бы готова.
Все это случилось из-за Фредерика и того, что он с ней сделал. Что он заставил ее сделать. Тем сияющим днем в лесу, в окружении деревьев. Когда кровь окрасила ее бедра.
Он не дал ей выбора. Он забрал у нее будущее.
Поэтому она никогда не простит его.
Проблема заключалась в том, что она не была уверена, что сможет простить себя.
В ноябре пришло еще одно письмо. На сей раз адресованное лично ей. Судя по обратной стороне конверта, оно было отправлено из Ортон-холла. Почерк был ей незнаком.
Когда Вайолет развернула письмо и увидела подпись, сердце забилось сильнее. Письмо было от Фредерика.
Он писал, что находится в отпуске по утрате родственника. Отец был мертв. Сердечный приступ во время охоты. Перед своей смертью он заявил, что Грэм и Вайолет не являются его биологическими детьми. Отец предоставил документы – без сомнения, сфальсифицированные, – показывающие, что во время зачатия Грэма он был в Южной Родезии. А Вайолет была зачата до свадьбы ее родителей, так что нет никаких доказательств, что она его дочь.