то что-то вроде исторического варианта корпоративных конференций по продажам. С легкостью представляю себе такую, к примеру, беседу:
— Знаешь, я в прошлом месяце побывал на отличных переговорах!
— Да что ты? Где?
— Ну, всего-навсего во Франкфурте, — вздыхает. — Зато в прошлом году — в Вашингтоне, вот там было неплохо!
— Фантастика!
— Да ну, куда там. Видел бы ты, как босс пытался подписать бумаги! Мороз по коже!
— Не может быть…
— Уж поверь, — вздыхает. — М-да. В следующий раз попробую подбить их на Версаль.
— Здорово!
Что еще? Ну-с, перейдя, — по крайней мере, официально, — из века поздних романтиков в век современный, мы примерно таким же манером перешли из века пара в век электричества. Я хочу сказать, — более или менее. Вообще говоря, лучше все же делать ударение на «музыке» — так же как и на «веке», — потому что все эти ярлыки: «поздние романтики», «современный», только одно собой и представляют. Ярлыки. И ничего больше. И точно так же, как никто не переходит из века пара в век электричества за одну ночь, никто не бросает романтический инструментарий и не хватается немедля за современный. На деле, так даже и наоборот. Романтики еще немалое число лет будут оставаться романтиками. Собственно говоря, можно даже сказать, что они и теперь никуда не делись, однако этим мы займемся попозже.
Если же снова вернуться в 1901-й, так в США становится большой сенсацией регтайм, в Париже начинает голубеть Пикассо — и с немалым успехом, так что «голубым» он останется еще года четыре. (Видимо, зверобоем тогда еще не лечились.) В Италии скончался Верди, разбив тем самым сердца многих итальянцев. Сотни тысяч людей пришли, чтобы проводить его к месту последнего упокоения — в парке дома для престарелых музыкантов, что в Милане, дома, который он сам основал на доходы от своих опер. А вот у Дворжака все пока хорошо, ушедший век, в котором его чествовали как живую легенду, дал ему средства для спокойной жизни и создания множества прекрасных сочинений. В 1901-м он предлагает нам оперу «Русалка» с потрясающей арией «Песнь Луне». Если вдуматься: как много хорошей музыки она вдохновила, Луна, то есть, — Дворжак, Дебюсси, отчасти Бетховен (хотя название придумал не он). Правда вот в России вдохновить хоть на что-то двадцативосьмилетнего Сергея Рахманинова ей все никак не удается.
1901-й был для него поворотным годом. Вообще говоря, у Рахманинова все шло неплохо. У него имелся в запасе фортепианный концерт, имелась опера, «Алеко», и всегдашняя Прелюдия до-диез минор. Последняя и тогда уже стала для него камнем на шее, Рахманинов хоть и продолжал считать ее превосходной вещью, однако его начинало злить, что куда бы он ни пришел, к нему неизменно лезут с просьбой сыграть ее. Нужно было сочинить новую. Но тут-то и имелась одна загвоздка.
Если честно, загвоздка эта представляла собой коктейль, состоящий на одну часть из критики с публикой и на четыре — из композитора Глазунова. Глазунову доверено было исполнение рахманиновской Первой симфонии, однако услугу он оказал коллеге-композитору прямо медвежью. Исполнение обернулось полным провалом, многие говорили, что Глазунов просто был в стельку пьян. Критика и публика разнесли симфонию по кочкам, а чувствительный Сергей впал в эмоциональную прострацию. Он сжег ноты симфонии — жест, возможно, не лишенный жеманства, поскольку инструментальные партии уцелели, — совершенно разуверился в себе и впал в хандру. Выйти из нее ему удалось лишь после хорошо документированной череды консультаций с гипнотизером, доктором Николаем Далем (друзья называли его «Валидалем»☺). Одни уверяют, что именно «положительное внушение», или гипнотерапия, вернуло назад музу композитора, другие, что все сводилось лишь к временному творческому тупику, из которого такой человек, как Рахманинов, все равно вышел бы сам собой. Так или иначе, в 1901-м появился на свет результат, остающийся и поныне самым живучим из сочинений Рахманинова, и результат этот был посвящен «Господину Н. Далю». Речь идет, разумеется, о Втором фортепианном концерте.
Если честно, сам я по-настоящему распробовал ФК2 — да, собственно, и бóльшую часть музыки Рахманинова, лишь относительно недавно. Моя непосредственная внутренняя реакция на столь ЧИСТЫЙ романтизм всегда была оборонительной. Я предпочитал вещи не настолько «напористые», считая, что музыке не следует насильно тащить вас за собой, когда она переходит вброд поток ею же созданной патоки, с наслаждением в оной плещась. Так я и прожил без малого три десятка лет, и вдруг, ни с того ни с сего, просто-напросто ушел в нее с головой, как некоторые уходят с головой в любимое дело. Я дал себе волю, снес оборонительные сооружения — сначала со стороны Пуччини, которым мы тоже вскоре займемся, а после и со стороны господина Рахманинова. Теперь-то, разумеется, я жить без него не могу, как не могу жить практически без всех любимых мной композиторов, каких вы только сумеете припомнить. Для меня слушать Рахманинова — все равно что наполнить ванну густым, теплым шоколадным соусом и опуститься в нее и лежать, впивая ее содержимое, а после все дочиста подлизать. Ныне я проделываю это довольно регулярно. В музыкальном, то есть, смысле.
Второй фортепианный концерт Рахманинова в совершенстве иллюстрирует то, о чем я толковал чуть раньше — все эти «периоды», «эры» суть не более чем ярлыки. Он написал концерт в 1901-м, через год после удара колокола, возвестившего наступление так называемого «современного периода», и написал, беззаботно и весело, совершенно и полностью романтический, стопроцентно изысканный поток сентиментальных излияний, — чем будет заниматься и дальше. И троекратное ему за это ура.
Ладно, раз уж мы вспомнили о былых восточногерманских вратарях, — вернее сказать, это я о них только что вспомнил, — давайте попробуем изобразить руку Рахманинова. Чтобы получить некоторое представление о его знаменитой лапище, проделайте следующее. Проведите прямую линию длиной в 25 сантиметров. Впрочем, давайте я лучше сам. Вот, теперь поставьте на каждом ее конце по точке. Это у нас получился размах его левой ладони, расстояние между кончиками мизинца и большого пальца. Ну и ладно, скажут некоторые из вас. А вы не спешите, лучше поставьте на прямой еще три точки, отметив 2,5 см, 7,6 см и 15,2 см. Это точки, до которых доставали его безымянный, средний и указательный пальцы. Что, впечатляет? И не забывайте, ему не приходилось тужиться, растягивать пальцы. Такие аккорды он брал МЕЖДУ ДЕЛОМ, играя какую-нибудь пьеску. А правая рука? Правая изображена чуть ниже. Вот, полюбуйтесь.
Динозавр
Рука Рахманинова
ПАРИЖ И ВЕНА — ДВОЕ ЦЕНТРОВЫХ
1902-й. Только что завершилась война с бурами. Переговорами, разумеется. Все съехались в… сейчас посмотрю… в Веринигинг. Не так уж и плохо, по-моему. Наверняка могло быть хуже — помнится, во время последнего перемирия в гостиницах Ханстантона тоже имелись свободные места. Окончательные подсчеты показали, что буры потеряли убитыми 4000 человек, а британцы 5800 — чем, собственно, все и сказано. Что еще? Построена Асуанская плотина, Португалия объявила себя банкротом — все обнаружилось, лишь когда в супермаркете отказались принять ее кредитку, такая была неприятность, — а французский врач Шарль Рише выяснил все насчет анафилаксии (острой аллергической реакции на антигены). Что касается искусства, самыми значительными писателями года оказались, похоже, Киплинг и Конан Дойль, с «Просто сказками» и «Собакой Баскервилей», соответственно, — и увы, zut alors, bof et boni soit qui mal y pense[*], мы потеряли Золя. Стыд и срам. Впрочем, случилось и нечто радостное, у нас появился, большое спасибо Беатрис Поттер, кролик Питер. Не уверен, правда, о Великий, сидящий на самом верху, что это был честный обмен, но все-таки.
Совершенно потрясающий «Мост Ватерлоо» Моне запечатлел, и навеки, Темзу вместе с лучшим, даже теперь, несмотря на огромное колесо обозрения, видом на столицу. Кроме того, Элгар работает над первым из «Пышных и торжественных маршей», Фред Дилиус диктует своему писцу Эрику Фенби ноты «Аппалачей», а всеобщий любимец, тенор Энрико Карузо выпускает самую первую свою граммофонную запись. Что и напоминает мне о необходимости вернуться к музыке.
Давайте посмотрим, что поделывают в Париже и Вене центровые, так сказать, игроки. Начнем с Парижа — здесь у нас имеется Полностью Современный Клод Дебюсси. Этот бодрый сорокалетний мужчина нисколько, понятное дело, не возражал против ярлыка «современный». Проживая в Париже, центре визуальных искусств того времени, он, вероятно, в большей, нежели другие композиторы, мере был накоротке с новыми формами и идеями. У него имелась даже возможность услышать, ну, скажем, звучание оркестра под названием «гамелан»[♪]. Дебюсси наткнулся на эти инструменты во время одной из тех огромных выставок, что были столь популярными на рубеже веков, и инструменты эти его потрясли. Должно быть, они звучали совсем не так, как любая другая музыка, какую он до сей поры слышал, а ему и хотелось, чтобы его музыка ни на какую другую не походила, чтобы она звучала иначе. Всего несколько лет назад Дебюсси заставил всех ахнуть — своим «Prélude à l’Après-midi d’un faune»[*], в котором постарался расфокусировать музыку, если вы понимаете, о чем я. А я к тому, что Дебюсси попытался проделать с музыкой в точности то, что происходило тогда в живописи. На картинах Моне изображение часто оказывается не в фокусе, так сказать, — не резким и фотографическим, как у художников прежних времен. Дебюсси в своем PAL’AD’UF[♫] проделал примерно то же самое. Теперь же он решил совершить новый шаг. Написал оперу — вариацию на тему, как это ни иронично, Тристана и Изольды, — и сделал это совершенно по-новому, отлично от других. В его опере не было больших мелодичных арий, оркестр по-настоящему драматической роли не играл, а голоса звучали в почти