ыми метафорами.
– Но ведь так все и было.
– Но если бы ты не сделал это интервью, никто бы не поверил, что его можно сделать. Поэтому я тебя немного как бы придумываю.
– Мне кажется, не столько придумываешь, сколько прячешь.
– А прятать сейчас вообще нужно все. Сейчас время, чтобы прятать и прятаться. Я все важное для себя спрятал. Даже тебя. Даже себя.
– Спасибо, но есть еще вариант выйти.
– Выйти не для меня. Я вообще не люблю выходить без лишней необходимости. У меня лучше получается прятаться. Я же знаю тут все места. А я за то, чтобы каждый делал то, что у него получается лучше. Но, впрочем, мы сильно отвлеклись.
– А я уже не знаю, где в нашем интервью мы отвлеклись, а где основное.
– Ты про Ульяну меня полдня спрашивал, а теперь не слушаешь.
– Ты нашел ее в «ВК» методом долгого слепого перебора студенток всех курсов, на которых могла быть она, написал ей, и она неожиданно согласилась с тобой погулять, и ты был счастлив так, как будто уже уложил ее в постель.
– Откуда ты знаешь?!
– Ну это банально. И жизнеподобно. И опровергает твою теорию, шаткую, как всегда. Банально, но все равно хорошо.
– Да, это было дико, бесконечно хорошо. Был февраль, такой обычный, не очень, слякотный. День рождения у нее в феврале, как и у Сони, но я тогда об этом не знал. Водолейки, мой любимый характер. Спокойный, сангвинический. «Сангвинический», кстати, какое-то чеховское слово, да?
– Возможно.
– Я недавно Соне сказал, что, может быть, я тоже сангвиник. Она на меня так посмотрела: только в приличном обществе нигде не скажи, что ты тоже сангвиник, а то мне неловко будет с тобой там стоять.
– Это как если бы я сказал, что я «тоже» знаток русской классической литературы.
– Да… Я ведь меланхолик классический.
– Ты не меланхолик, ты хуже… Был февраль, и?
– Мы договорились встретиться на крыльце у общаги. Ульяна вышла в таком длинном пуховичке, знаешь, который создает из девушки образ гусеницы.
– Главное девушке об этом не говорить.
– Ну, Соне бы понравилось. Она в одеяле как гусеница лежит. И еще я выпросил у Сереги механическую гусеницу с логотипом Яндекса, которая смешно и упрямо ползает, преодолевая бессмысленные препятствия, и мне кажется, мы с ней похожи.
– Про образ гусеницы я понял. Давай дальше.
– Ну пошли гулять. Я до сих пор мысленно гуляю по тем местам: проспект Вернадского, улица Кравченко, и туда, дальше, к Ленинскому проспекту. Или наоборот, в сторону универа: улица Марии Ульяновой, улица Крупской, а дальше уже Джа…
– Джа – это?..
– Площадь Джавахарлала Неру возле университета, это историки вроде ее назвали «Джа». Ну тусовое место, где бухали все, когда еще можно было на улице бухать.
– Только бухали?
– Не знаю, я же тогда только бухал. Просто веселое доброе место, где веселые добрые историки всегда тебе нальют и продолжат свой увлекательный разговор, например, о денисовском человеке. Сделаете тут?..
– Да, титр выскочит.
– Мы дружили с Денисом-историком, он был по специальности археологом и, соответственно, денисовским человеком. Так, ты меня сбил опять!
– Пошли гулять, по улице Кравченко.
– Да вот я не помню, куда пошли. Я по тем местам много раз гулял пьяный и трезвый, с девушками и один, и многое из того времени я помню. А ту первую прогулку с Ульяной в упор не помню. Это было давно, и я все забыл.
– А потом?
– А потом было два с половиной года счастья. А потом все закончилось.
– Полдня подкрадывались, и все, просто «закончилось»?
– Тогда не было событий, поэтому то время было счастливое, и поэтому я его не помню в деталях, как буду помнить потом нынешнее время. Сделаете цитатку тоже на титре?
– Какую «цитатку»?
– «Счастливое время – то, в котором не было событий».
– Что-то я не слышал сейчас такую цитатку.
– Ну по смыслу же понятно.
– Нет, непонятно! Ты можешь хоть какую-то фактуру рассказать? Это же человеческая история, она должна быть наполнена трогательными деталями! А ты только про кастрюлю и гусеницу помнишь.
– Помню много, много туфель. Особенно помню одни, которые я ей подарил: я попросил ее подругу Лену, у которой была, как мне казалось, похожая ножка, сходить со мной в магазин и примерить. Я оказался прав, туфли подошли, и их я помню особенно. Помню все ночи и почти все утра, а дни почти не помню. В основном помню весну и осень, а лето и зиму не очень, потому что разъезжались на каникулы. Как чеховский герой, не помню какой, помню только «розовое душистое облако», ощущение обволакивающей женственности и нежности. Вроде бы уже должно надоесть, но нет, хочется еще и еще. Не можешь остановиться, хотя давно сыт. Как с «Нутеллой».
– То есть, ты помнишь только секс? И можешь описать его только через свои незамысловатые метафоры?
– Еще помню, как я понял, что это такое: когда тебя любят просто так, за то, что ты в принципе есть. В девятнадцать лет у меня это было благодаря Ульяне. А-а, тогда же на Новый год было «замерзнуть в сугробе в девятнадцать лет», но это отдельно надо…
– Я правильно понимаю, что ты говоришь об опыте безусловной любви?
– Ну эти все миллениальские формулировки…
– А ты кто, не миллениал, что ли?
– По возрасту да, по взгляду на мир – не думаю…
– Что не так с формулировкой?
– Ну это не мои слова. Я так не говорил.
– Так скажи своими словами.
– Я и пытаюсь.
– Ты описываешь один секс.
– Да где я секс-то описываю?! Его вообще нельзя описать! И в принципе нельзя описывать.
– Все понимают, что «туфли» и «ночи» – это про секс.
– Да кто все-то?
– Наши зрители. Твои читатели. Знаешь, у Пушкина есть фраза…
– Знаю. «Если Бог пошлет мне читателей».
– Вот. Бог пошлет тебе читателей. В том числе, хоть это, может быть, и нескромно прозвучит, через наш канал.
– «Нескромно прозвучит» – моя фраза…
– И ты можешь нормально рассказать им про свою первую любовь! Но ты, видимо, не можешь. Или не хочешь.
– Я только что понял, почему мы говорим про бывших «были». Они же и сейчас есть. Мы вот с Ульяной иногда перекидываемся парой слов в телеграме. Вот в сентябре она у меня спрашивала, как я, где я. А я, соответственно, про ее мужа спрашивал. Но говоря «были», мы говорим про себя. Это мы с ними были счастливы. Или, если переводить обратно, Ульяна была хорошая. Ты говоришь – Пушкин…
– Это не я говорю, это мне наш замечательный редактор подготовила.
– Вот, я и хочу передать привет вашему замечательному редактору. Бунин вспоминал о Чехове, что тот как-то сказал ему: «Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке? “Море было большое”».
– Редактор вообще-то вот сидит.
– Да, здравствуйте… Я не знал, что вы редактор, извините…
– Ничего страшного, продолжайте. Я недавно пришла послушать вас.
– Спасибо…
– …Послушать, чтобы потом помочь мне выловить из этого твоего потока кусочки здравого смысла. Продолжай про море, только к чему это?
– Море было большое. Ульяна была хорошая.
– «Россия – наше отечество».
– Какой замечательный у тебя все-таки редактор! Ну в смысле, какой вы замечательный редактор…
– Спасибо.
– Ну в смысле, извините.
– Продолжайте. Ничего страшного, я же сказала. Просто продолжайте.
– Вспомнил такую, как ты говоришь, фактуру. Летом две тысячи девятого я поехал в эмгэушный лагерь «Буревестник» между Сочи и Туапсе. А Ульяна поехала домой к себе в Уфу. Мы переписывались постоянно, и через несколько дней она написала, что все, надо ехать. И рванула ко мне в этот «Буревестник» из своей Уфы. До сих пор мне неловко вспоминать об этом, потому что я же поехал по путевке, а она за свой счет, и мы как-то неловко, странно, наполовину вместе, наполовину по отдельности ели и спали. Денег у меня не было, достать их не получилось, и вообще, как у Чехова, казалось, возможно, но отчего-то все-таки нельзя было поправить это. Но если отбросить эту неловкость…
– Отбрось, пожалуйста, свою неловкость хоть раз за сегодняшний день.
– …То, конечно, это было бесконечное счастье. Я встречал ее ночью на полустаночке между Сочи и Туапсе. Потом мы карабкались наверх к лагерю по камням. Море было большое. И однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда… блин…
– Вы же «Даму с собачкой» цитируете?
– Да!
– Сейчас. «…теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной…»
– Все, дальше я помню, спасибо! Сидя рядом с молодой женщиной на тех камнях, я был счастлив. Ульяна была хорошая. Знаешь, есть такая немножко безвкусная формула…
– Миллениальская?
– Нее. Миллениальские – просто образцы вкуса по сравнению с этой. «Научиться любить».
– Ну.
– Я бы ее немножко перефразировал: научиться быть любимым. Ульяна научила меня быть любимым. На чем я и жил следующие десять лет, до Сони. Позволю себе такие немножко громкие слова.
– Да ты себе, в общем-то, любые слова позволяешь.
– Это правда.
– Почему ты не женился на Ульяне?
– Я же на Соне женился.
– Я уже достаточно хорошо тебя знаю, чтобы поверить, что это максимально органичный для тебя ответ. Но для наших зрителей поясню: это максимально органичный для него ответ. Он не троллит, как вам могло показаться.
– Ну и плюс я же не знаю, захотела бы она выйти за меня. Я под конец нашего романа был уже такой, не очень.
– Почему вы расстались?
– Все когда-нибудь заканчивается.
– Еще одна «немножко безвкусная» формулировка.
– Но то лето не закончится никогда.
– Просто эталон вкуса.