– Мне кажется, это тоже то, чем мы сейчас занимаемся.
22:17 Я коньяк (Мысли Ивана) – 2
Другой мой одноклассник, тоже Иван, в первом классе был такой же рассеянный, как и я, и я ревновал к нему Ольгу Викторовну. Как-то на уроке природоведения он неожиданно встал и сказал, что весна – это утро года, лето – его день, осень вечер, а зима, соответственно, ночь. Все удивились и хвалили его, а я раздражался на то, что его хвалят за такую незамысловатую метафору, и ревновал, что эту метафору придумал не я.
Потом он позвал меня на свой день рождения, я пришел, держа за спиной книгу в подарок – не помню, какую. Иван вздохнул и сказал, что день рождения был вчера, так как он тоже рассеянный человек, как и я. А я перепутал, что вчера – это сегодня. И я тоже вздохнул и ушел, а книгу потом потерял. С тех пор я ищу эту бесконечную книгу. Ведь написать хорошую книгу – значит всего лишь первым ее прочитать. А чтобы ее прочитать, нужно ее сначала найти, раскопать, развернуть. Она ведь уже существует, просто надежно спрятана.
Соня рассказывала, что в детстве ее ругали за то, что она приставала ко взрослым, которым хотела понравиться, и много-много раз повторяла одну шутку, чтобы они поняли, как это смешно, и она им понравилась. Это отлично сработало в декабре девятнадцатого – феврале двадцатого: Соня сразу поняла, что с первого раза я ничего не пойму, и несколько раз повторила, что вместе нам будет отлично. Я наконец понял и впервые сделал ей макарошки. Она была тогда в зеленом платье, но до сих пор с этим спорит. Главное, о чем я боюсь думать настолько, что не думаю об этом никогда – что было бы, если бы тогда этого не было. Больше всего я боюсь остаться без Сони, одному в подмосковном лесу, плавно переходящем в сибирскую тайгу. Если бы меня спросили, боюсь ли я чего-то еще, я бы честно ответил: пожалуй, нет. Такую я придумал незамысловатую метафору жизни без Сони. Без ничего, как мы говорим про еду. Но когда Соня в десятый раз повторяет какую-нибудь свою незамысловатую шутку, я все равно даю ей шанс сделать вид, что это не шутка, и смеяться тут, в общем-то, негде. Так проявляется моя тонкость. Больше она не проявляется, пожалуй, ни в чем.
Если бы меня спросили, какие я знаю секреты литературного мастерства, я бы честно сказал: не придумывать, а искать свои книги. И делать макарошки для Сони. От этого как-то все тогда началось и с тех пор продолжается. Хотел бы я дожить с ней до старости? Пожалуй, да. Хотел бы я прятать дневник в сапоге, ночью тихо уйти из дома до конца жизни? Пожалуй, нет. Что еще вы хотели бы у меня спросить? Пожалуй, всё.
Зато Соня меня спрашивает много и щедро. Например, нравится ли мне такая-то еда, и часто мне приходится отвечать, что я этого никогда не пробовал. Отвечаю я так в основном для того, чтобы Соне стало меня жалко. Я недавно купил еды в магазине с едой и, хотя у меня был рюкзак, нес еду на руках. Вспомнил, как ходил тут так же с едой на руках, но один в восемнадцатом. Говорю, Соня, мой первый, понятный роман, «я обнял марлю и обрадовался» – это же чтобы всех стало жалко! Соня ответила в своем стиле: не жалко! Но я знаю, что ей тоже всех жалко, даже меня иногда, хотя с ней я последний из всех человек, которого может быть жалко.
Да, пока не забыл, проговорю тут незамысловатую мысль: я написал свой первый роман, книжку с ошибками, всего лишь для того, чтобы вам, интеллектуалам, было смешно. Мне вот было смешно, и я подумал, вдруг вам тоже будет смешно. И оказался прав. Конечно же, настоящие люди так не говорят и не пишут. Как говорят настоящие люди, не знает никто, даже я. Чтобы это узнать, нужны другие люди, ненастоящие.
А ненастоящие люди живут в моих страхах. Выгоняют и вламываются. С одной стороны, выгоняют, с другой – вламываются и не видят в этом никакого противоречия. Только за это я не люблю людей, и настоящих, и ненастоящих. Они не видят противоречий и постоянно придумывают новые поводы, чтобы мучить себя и других. Нет, я в целом запомнил, что это зачем-то необходимо, и научился притворяться и прятаться. Но только мне трудно запомнить, от чего именно теперь нужно прятаться и кем притворяться, и иногда они находят меня, даже там, где меня нет. И тогда я ухожу еще дальше. И тогда они раздражаются и выгоняют меня, хотя я сам давно и тихо ушел.
Соня говорит, впечатлительность. Всему причина – моя впечатлительность. Из-за нее я всю жизнь прячусь, благодаря ей я хочу постоянно быть на виду. Я как-то сходил в магазин с едой и так впечатлился, что написал свой первый роман, и теперь я даю бесконечное интервью бесконечному же себе. Если бы вы спросили меня, знаю ли я еще секреты литературного мастерства, я бы, пожалуй, добавил ее, впечатлительность. Да, впечатлительность очень удобна для книжек, но не очень для жизни. Я не жалуюсь, я стойко принимаю подарки судьбы.
Соня говорит, равновесие. Всему оправдание – равновесие. Справедливости нет, но есть хотя бы оно. Грубо говоря, это как у меня: сначала жизнь была в целом нормальная, а мне было плохо, и я прятался и уходил. Затем, в декабре девятнадцатого – феврале двадцатого, я встретил Соню, обнял ее и обрадовался и захотел выйти с ней к людям, но тут уже сами люди начали сначала прятаться, а потом уходить. Не знаю, куда я ушел бы и где спрятался, если бы не встретил тогда ее. Скорее всего, я спрятался бы так хорошо, что сам себя уже не нашел бы.
Соня говорит, непосредственность. Всему виной – непосредственность. Это когда люди думают, что я притворяюсь восторженным, чтобы привлечь их внимание, и тем раздражаю их. А непосредственность – это же единственное, в чем я не притворяюсь. Многие женщины про меня говорят: непосредственность. А я так люблю, когда женщины обо мне говорят, что с радостью соглашаюсь со всем, что они обо мне говорят. Непосредственность – это когда Соне неловко со мной идти, сидеть, лежать. Это когда мне по-прежнему кажется, что на таких маленьких и неинтересных людей, как я и она, никто не обращает внимания, и громко восторгаюсь Москвой, едой или книжкой. Да, пока не забыл, запишу здесь, а вы мне потом напомните: попозже, лет в сорок, надо будет тоже написать хороший и грустный рассказ провинциала о доме. «Я не знаю, куда я хотел бы больше, чем домой, да и хочу ли я домой, я не знаю». Мне иногда самому неловко с собой идти.
Когда я что-то долго и непонятно рассказываю, вот прямо как вам сейчас, и Соня уже давно занята чем-то своим, я вспоминаю такую стоп-фразу, которую я сам же себе и придумал:
– Ну я вижу, тебе неинтересно…
И она с радостью соглашается. Потому что давно пора есть макарошки. Я могу что-то, чего не может Соня: делать макарошки и верить в лучшее несмотря ни на что. Соня говорит, наивность, и я с радостью с ней соглашаюсь. Если бы вы спросили, что я еще могу, я бы честно, не дослушав вопроса, сказал, что, пожалуй, всё.
Но нет, еще не всё. Я же вижу, что вам интересно, чем все закончится. А начнет все заканчиваться с того, что однажды начнется весна – утро года и жизни. Простим Ивану такую незамысловатую метафору. Простим и не будем ревновать его к Соне.
22:46 Середина пути
– Знаешь, что я хотел бы найти больше всего?
– Дорогу домой.
– Не. Дорогу домой я знаю.
– И где же она?
– Может быть, эта, по которой мы идем сейчас. Может быть, та, параллельная. Но это неважно: дорога – форма пространства, а с ним у меня отношения, ты знаешь, не очень. Чуть лучше у меня со временем, я его чувствую. И найти нам нужно не дорогу, а путь – форму времени. И вот путь точно приведет нас домой. Через какое-то время мы все будем дома.
– Мысли Ивана.
– Да. Мысли Ивана идут, и идут, и идут. А так как время сейчас ускоряется, то есть небольшая надежда, что путь не будет долгим и грустным. В конце концов, даже мы с тобой ведь будем потом вспоминать этот путь без восторга, но с благодарностью.
– Ты же говорил, время замедлилось?
– Ну, сначала замедлилось, а теперь ускоряется, как и положено.
– И сколько нам осталось до дома?
– По ощущениям – пару часов.
– Или, может быть, пару лет, да, да, я знаю все, что ты скажешь! Я, честно говоря, уже устал от твоих мыслей Ивана.
– Я тоже от них устал. Но я кое-что понял. Точнее, услышал. Ты слышишь?
– Тебя я слышу даже лучше, чем себя. Хотя я уже перестал различать, где твои мысли, а где мои.
– Нет, не мысли, пение слышишь?
– Опять какая-то непонятная музыка?
– Не, эта как раз понятная. Весенняя птичка запела, слышишь?
– Ну птичка как птичка.
– Это весенняя птичка. Она начинает петь только в начале весны.
– Что-то я не вижу пока начала весны.
– Ну почему вам все объяснять-то приходится!
– Кому «нам» опять?
– Городским! Тебе, Соне. Мне иногда кажется, что я единственный в этом городе приехал из деревни.
– Думаю, Соня с тобой поспорила бы.
– Да, но все приезжают и делают вид, что они тут всегда жили. А я не делаю вид.
– Ты не делаешь. Ты и в городе живешь как в деревне.
– Это да, но это надо отдельно рассказывать. Может быть, в новой главе пути. Но сейчас я слышу весеннюю музыку и говорю, что скоро будет весна. Даже если пока вокруг снег и мрак.
– Пока, честно говоря, да. Это в деревне у вас весенняя птичка возвещает весну?
– Не, таких птичек у нас в сибирской деревне нет. Это ваша, европейская птичка.
– В смысле европейская?
– Ну, с другой стороны Урала. Но у нас таких нет.
– Что у вас вообще в деревне было-то?
– Много всего у нас не было, но и многое было. Я Соне постоянно говорю про эту весеннюю птичку, а она тоже не верит. Ну что с вас, городских, взять. Ты знаешь, как снисходительно, но нежно я к вам отношусь.
– Знаю. Ну что, идем к птичке?
– Идем на звук. Она как мы: хорошо спряталась, но не радоваться весне тоже не может. Но и увидеть себя тоже не даст.
– Я не расстроюсь, если не увижу ее.
– А я иногда расстраиваюсь.
– Ты да.
– Нет, я расстраиваюсь из-за того, что некоторые вещи мы никогда не сможем увидеть, а можем только услышать, примерно почувствовать.