шутки, даже намека на шутку в них при первом чтении не воспринимается: внешне разговор ведется основательно, серьезно. Можно сказать больше: никакой шутки и не было в первом автопортрете. Поэт наделил героя преждевременной старостью души, состоянием, которое ему самому было ведомо изнутри.
Но старый текст, вроде бы строго определенный, вдруг начинает менять смысл. Текст, который, казалось бы, неизменен, обретает новые оттенки, получает новую жизнь! При повторном чтении благодаря перекличке деталей обозначается лукавая улыбка там, где она и не предполагалась (где ее первоначально, вероятно, и не было). Читатель мудреет: не всякое слово в художественном тексте надо принимать в его буквальном смысле. Слово емко, многозначно; надо вникать в него, сопоставлять с другими утверждениями, соразмышлять вместе с поэтом. Признаваясь в мистификации, поэт воспитывает в читателе активное отношение к слову. Обнаружение розыгрыша ничуть не умаляет доверия к авторским рассуждениям: просто открывается их многомерность, стереоскопическая объемность. Меланхолия начального портрета не отменяется полностью, она лишь приобретает новый вид и значение. В самой возможности (и необходимости) многократного обращения к деталям текста кроется источник неиссякаемой свежести романа в стихах.
Об «истинном романтизме»
В советские годы в центре внимания теоретиков была проблема творческого метода и литературных направлений; соответственно «Евгений Онегин» рассматривался как произведение, где, наряду с «Горем от ума» Грибоедова, формировались принципы реалистического искусства. Ныне проблема метода отброшена как чуждое наследие. Критика пестрит другими обозначениями: постмодернизм, метамодернизм, мейнстрим, нонфикшен, новая архаика и т. п. Реализм тут не в почете. Но если проблема существует (применительно к классике — вне сомнения), нет надобности от нее отмахиваться. Возвращаясь к ней, совсем не обязательно прибегать к вульгарному социологизму и другим издержкам былого.
Литературный процесс многослоен не только из-за большого числа участников, среди которых встретятся и сторонники контрастных позиций. Творчество поэта-профессионала не вытягивается в линию, где до сих — одно, а далее совсем другое. Параллельно трем (!) главам романа в стихах Пушкин создает романтические поэмы «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы». Соответственно обширное произведение в чем-то совершенно новое, в чем-то перекликается с иными параллельными. Содержательная прямая преемственность романа с поэмой «Кавказский пленник» уже отмечалась.
Пушкин писал брату (январь-февраль 1824 года) о читательском впечатлении одного из тех, кто познакомился с первой главой еще в рукописи: «Не верь Н. Раевскому, который бранит его — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал» (Х, 66). Раевский действительно «порядочно не расчухал», поскольку не увидел в Онегине характерного романтического героя. Но правда и то, что его романтизм уже прикрыт чем-то таким, чему еще и названия нет. Пушкин чувствует эту новизну. Еще не порывая с классическим романтизмом, он вскоре введет новое понятие — «истинный романтизм». А к концу десятилетия поэт поддержит предложенное И. Киреевским понятие — «поэзия действительности». История закрепит для обозначения нового явления термин «реализм».
Онегин несет явные черты романтического сознания, когда поднимает бунт против обыкновенного образа жизни светской молодежи. Таков он и в состоянии духовного кризиса, переживая преждевременную старость души. Романтичен и групповой портрет вместе с автором, когда мы видим героя в белую ночь на невской набережной «с душою, полной сожалений».
Но буквально на третий день пребывания героя в деревне в его мировосприятии происходят значительные перемены. Возникает дополнительный контраст: обычно лоно природы — органичная питательная среда мировосприятия романтиков, здесь же она выявляет антиромантический настрой души героя. Впрочем, онегинский «резкий, охлажденный ум» прокламировался ранее; здесь мы видим его проявление.
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья…
Описание дано как бы из-за плеча Онегина, передано его состояние («ему казались»), но состояние героя изображено слогом автора: это его стилистика, его эпитеты («уединенные», «сумрачной»), его оксюморон (журчанье — «тихого» ручья). И тут же интонация меняется:
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле…
Исчезает стилистически окрашенное слово, появляется «простое и прямое, „голое“ слово»[75]. Повествование отражает онегинский практический склад ума.
Описание онегинской усадьбы в начале второй главы также дается авторским романтизированным взглядом; в первой строфе оно завершается картиной запущенного сада, названного приютом задумчивых дриад. Можно с уверенностью сказать, что сознание Онегина, чисто практическое сознание, воспринимает мир без поэтических украшений; никаких дриад, ни, мягче, их приюта в обретенном саду он, конечно, не находит. Таким образом, одна и та же действительность по-разному воспринимается в зависимости от внутреннего психологического склада героя и автора. М. М. Бахтин указывал на характерные для романа зоны «диалогического контакта» автора с героем: «Автор видит ограниченность и неполноту еще модного онегинского языка-мировоззрения… но в то же время целый ряд существенных мыслей и наблюдений он может выразить только с помощью этого „языка“, несмотря на его историческую обреченность как целого»[76].
Приведенные здесь факты раздвигают зону «диалогического контакта», выявляют и такую возможность, когда онегинский практицизм судится с позиции оставленного (или оставляемого) романтического сознания.
Переход от романтического к реалистическому мировосприятию в сознании Онегина, показанный в конце первой главы, оказывается бесповоротным. Намеченные перемены делают возможной контрастность изображения Онегина в сопоставлении с Ленским, что оговорено особо: «Волна и камень, / Стихи и проза, лед и пламень / Не столь различны меж собой». На фоне Ленского особенно заметны произошедшие с Онегиным метаморфозы. Совсем исчезает романтическая мечтательность, на первый план выходит обозначенный еще в первой главе скептический (трезвый, практический, т. е. антиромантический) склад ума. Стремительно нарастает душевный опыт героя: рядом с Ленским Онегин выглядит и возрастом старше его (хотя — по первому счету — они почти ровесники; Ленскому «без малого» осьмнадцать лет, Онегину, после года светской жизни и затворничества, — девятнадцать). Роль онегинской антитезы романтическому сознанию приобретает исключительное значение.
Возрастание реалистической характерности героя не означает разрыва генетических связей его с романтическими предшественниками. Пушкиным фактически разрабатывается основная ситуация романтической поэмы: герой из цивилизованного мира перед лицом «естественного» человека. Романтическая поэма заостряет противостояние героя и героини, роман в стихах — сглаживает, но общая суть сохраняется. «Инерцию романтических приемов в обрисовке характера главного героя»[77] С. А. Фомичев отмечает в некоторых черновых вариантах исповеди Онегина. В сцене свидания не только в черновом, но и в окончательном виде можно наблюдать не умозрительно косвенное, а непосредственно текстуальное подтверждение сходства Онегина с Пленником.
Онегинская речь индивидуальна, а вместе с тем создается впечатление, будто герой подслушал монолог своего предшественника и пользуется им как конспектом, очень близко, иногда почти буквально повторяя целый ряд его аргументов.
Оба героя уступают пальму духовного первенства женщине:
| Пленник | Онегин |
|---|---|
| Забудь меня: твоей любви, | Напрасны ваши совершенства: |
| Твоих восторгов я не стою. | Их вовсе недостоин я. |
| Дублируется признание, что встреча с героинями произошла не вовремя, опоздала: ее исход мог быть иным: | |
| Несчастный друг, зачем не прежде | Скажу без блесток мадригальных: |
| Явилась ты моим очам, | Нашед мой прежний идеал, |
| В те дни, как верил я надежде | Я верно б вас одну избрал |
| И упоительным мечтам! | В подруги дней моих печальных… |
| Оба героя констатируют омертвение души: | |
| Но поздно: умер я для счастья | Мечтам и годам нет возврата; |
| Надежды призрак улетел… | Не обновлю души моей… |
| Следствие тоже одинаково: перед наполненными огнем страсти героинями герои ощущают себя живыми мертвецами, и это ощущение для них мучительно. Есть и разница: Пленник говорит о реально испытываемых чувствах, опыта Онегина достаточно, чтобы прогнозировать нежелательную ситуацию. | |
| Как тяжко мертвыми устами | Поверьте (совесть в том порукой), |
| Живым лобзаньям отвечать | Супружество нам будет мукой. |
| И очи, полные слезами, | |
| Улыбкой хладною встречать! | Начнете плакать: ваши слезы |
| Не тронут сердца моего, | |
| А будут лишь бесить его. | |
| Наконец, оба героя демонстрируют плохое, по крайней мере — одностороннее знание женской души, пророча влюбленным в них женщинам новую любовь и забвение прежней; оба прогноза не сбываются: | |
| Пленник | Онегин |
| Не долго женскую любовь | Сменит не раз младая дева |
| Печалит хладная разлука; | Мечтами легкие мечты… |
| Пройдет любовь, настанет скука, |