делать нечего друзья». Признавая высокий авторитет пушкинского слова, но опасаясь скрытой иронии (над читателем), проверим истинность этого замечания. Так ли уж «от делать нечего» сближаются герои романа? Нет ли тут более основательных причин? Как-никак, между героями много общего. Онегин отваживает от себя соседей, и Ленскому «господ соседственных селений» «не нравились пиры». Ленский тотчас выделяет Онегина как человека, который «в пустыне» один «мог оценить его дары», и Онегин в своей жизни анахорета делает исключение для Ленского. Оба они, люди широко образованные и идейные, представляют прямой контраст окружающему «соседству». Уже в одном этом — объективное условие их естественного сближения.
Однако трагедия этой дружбы заранее предопределена, только вряд ли бессодержательностью отношений, которая вытекала бы из замечания «от делать нечего друзья»: все-таки есть в этом замечании оттенок иронии над читателем, все-таки есть в нем оттенок сквозного для романа стремления не афишировать истинно высокое и смягчить впечатление от последующей строфы с перечнем важнейших тем идейных разговоров новых приятелей. Трагедия дружбы — в чрезмерной разности героев.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом,
И скоро стали неразлучны.
Дружба новых приятелей полностью держится на снисходительности Онегина. Пушкину понадобилось даже внести определенные поправки к портрету «охлажденного» Онегина первой главы («Сноснее многих был Евгений…»). В этой поправке нет противоречия. Просто открываются новые грани бесконечно богатой натуры, обнажаются скрытые, доселе дремавшие силы.
Пока «ум, еще в сужденьях зыбкой, / И вечно вдохновенный взор» были новы для Онегина, он мог быть снисходительным и удерживать «охладительное слово»; вряд ли это могло продолжаться бесконечно. Онегин и так уж встает над эгоистическим складом своей натуры, что тоже не могло продолжаться долго, и на страницах романа мы видим, как Онегин срывается — дважды.
В первый раз он не прячет «охладительное слово», когда друзья возвращаются от Лариных. Онегин раздражен, казалось бы, посторонним, совсем пустяковым обстоятельством: боится — «брусничная вода / Мне не наделала б вреда». Думая о себе, он вовсе не думает о друге и нисколько не щадит его чувств, весьма неделикатно отзываясь об Ольге.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.
Если разобраться, Онегин в раздражении допускает явный перехлест. В том нет жизни, кто в ней разочарован. Это не про Ольгу, которая «всегда как утро весела». Она из тех, про которых говорится в народной приговорке — кто с выраженьем на лице, хотя всего-то выражает на лице, что сидит он на крыльце.
Второй раз Онегин прямым образом сердит на Ленского за его намеренный или по небрежности обман: Ленский заверил друга, что на именинах будут только свои, а там оказался целый уездный съезд.
Можно с уверенностью сказать, что Онегин никак не предполагал всех последствий своего поступка, когда взялся дразнить Ленского. И именно в этом его главная вина. «Не по злобе, а по небрежности погубил Ленского Онегин»[82].
Непреднамеренность творимого зла и обнажает со всей беспощадной наглядностью черствость души, неумение и нежелание думать за других и о других. Здесь Онегину явно не хватает умения сказать «охладительное слово» себе самому. Эгоизм одного, нерассудительность другого — и бывшие друзья встали у роковой черты.
Дружба Онегина и Ленского не бессодержательна, не покрывается авторской формулой «от делать нечего», но она внутренне конфликтна по причине «взаимной разноты» приятелей. Она держится до поры на односторонних уступках Онегина. «Вечно вдохновенный взор» Ленского — признак отнюдь не меньшего эгоизма с его стороны. Авторская же формула «от делать нечего друзья» вдруг получает неожиданный вес как раз потому, что у героев при наличии общих разговоров не обнаруживается общего дела.
Ленский вызывает двойственное авторское отношение. В герое немало возрастного и, так сказать, профессионального, что представляет для Пушкина пройденный им этап. Отсюда и чувство превосходства, но и чувство сожаления, ибо закономерное движение вперед не означает только накоплений и обретений, но и связано с неизбежными утратами; удовлетворение приобретенным преобладает, но и сожаление временами вспыхивает и обостряется.
Разнится и отношение к герою среди исследователей. В глазах В. А. Кошелева Ленский — прежде всего поэт, причем автор находится под влиянием раннего варианта рукописи. Соответственно усиливается вина Онегина, посмевшего поднять руку на поэта… Даже в своем итоговом замечании исследователь сохраняет оптимизм: «Ленский ведь еще ребенок — а из каждого ребенка всегда что-нибудь получается»[83].
Отношения Онегина с Ленским иначе рассмотрел М. О. Гершензон. Исследователь допускает ряд преувеличений, например, ставя Ленского на одну доску с сельскими обывателями-помещиками и даже ниже их, считая, что «Ленский хуже их», «труп, как они, но подрумяненный молодостью, поэзией, геттингенством»[84], иначе говоря, воспринимая реальностью то, что Пушкиным изображается лишь как один из гипотетических вариантов судьбы Ленского. Тем не менее М. О. Гершензон проницательно улавливает, как подспудно, интуитивно накапливается неприятие Ленского и со стороны Онегина, и со стороны Татьяны. Автор по праву подчеркивает, что сон Татьяны носит пророческий характер, и восклицает: «Как странно: их (главных героев. — Ю. Н.) счастье спугнуло появление Ольги и Ленского» (с. 108). Развивая эту мысль (правда, уже на предельном заострении), исследователь полагает, что Онегин «непременно соединился бы» с Татьяной, «если бы ему не предстоял в эти дни пугающий пример, карикатура того же соединения: пошлый роман Ленского с Ольгой» (с. 108). И в «мальчишеской выходке» Онегина против Ленского М. О. Гершензон усматривает «глубокие корни», почему «дело сразу приняло такой серьезный оборот. Иначе Онегин не допустил бы дуэли, он, как взрослый, успокоил бы обиженного ребенка; и, даже допустив дуэль, он обратил бы ее в шутку. Но чувство темное, сильное, злое направляло его руку…» (с. 107).
Вероятно, рассуждения М. О. Гершензона следовало бы освободить от преувеличений, но большая доля истины в них, несомненно, содержится.
Вслед за Ленским и в связи с ним входит в повествование Ольга. Ольга исчерпывающе определена автором в одной строфе, посвященной ее портрету, портрету внешнему и психологическому одновременно; несколько дополнительных штрихов дорисовывают этот портрет, сам по себе настолько ясный, что не возникает желания комментировать его.
В связи с Ольгой возникает и еще одна проблема, которая не является проблемой пушкинского романа, но возникает объективно, если продумывать следствия изображенных в романе фактов.
Таково уж универсальное свойство романа — панорамы русской жизни: многое из того, что здесь лишь намечено, может развернуться в самостоятельное исследование жизни. Что было бы, если бы Татьяна ответила Онегину «да», — разве это не одна из тем «Анны Карениной» Толстого? Строфа («А может быть и то: поэта / Обыкновенный ждал удел») о варианте судьбы Ленского — разве это не зерно «Обыкновенной истории» Гончарова? Названные произведения — именно самостоятельные исследования жизни, со своей проблематикой и своими героями; берется лишь самый факт, что создание Пушкина проходило через творческое сознание и Гончарова и Толстого.
Проблема, которая имеется в виду, не поставлена и в последующем развитии литературы: это тема ответственности избранницы поэта, а может быть, и ответственности поэта за свой выбор. Эта тема не возникала в пору работы над романом в личном плане перед холостым тогда Пушкиным; она еще не подкреплялась и иным жизненным опытом, в частности Дельвига, неудачная женитьба которого сыграла роковую роль в преждевременной кончине поэта.
В романе отмечено, что любовь Ленского, благодаря к тому же легкой податливости юного поэта на внушение и самовнушение, оказывает прямое влияние на его творчество:
Поклонник славы и свободы,
В волненье бурных дум своих,
Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Зато, вероятно, в ином случае, когда Ленский «Что ни заметит, ни услышит / Об Ольге, он про то и пишет», он рассчитывает на определенную благосклонность своей героини. Впрочем, автор не солидарен разделять даже такую скромную идиллию:
Случалось ли поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в мире выше нет наград.
И впрямь, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен… хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.
Отчетлива ирония в адрес вдохновенного Ленского, не лучшим образом распоряжающегося своим поэтическим даром.
Откуда возникает такое устойчивое ощущение, что в гипотетической судьбе Ленского более вероятным был бы второй, «обыкновенный» вариант? Наверное, к тому много причин, но одна из них — что рядом с Ленским Ольга. Ольга… но о ней распространяться нет надобности; пусть она дарит себе на здоровье счастье своему улану и сама будет счастлива… сколько может. Ее портрет очень мил, но автору он надоел безмерно; и право же, юной деве невдомек, что поэтический дар жениха годится не только для того, чтобы заполнять листки ее альбома. На редкость однотонная Ольга («Всегда скромна, всегда послушна