[85], / Всегда как утро весела…») ко всему прочему пользуется негласно присвоенным правом повелевать своим женихом; останься она с Ленским, она бы помогла «охладеть» пылу его души. Опять-таки это не означает, что Ленскому, женись он на Ольге, был бы заказан героический путь, но он непременно означал бы конфликтную ситуацию в семье; и в этом случае, признавая возможность такого пути, приходится счесть его менее вероятным. И, несомненно, иным было бы наше ощущение гипотетической судьбы Ленского, если бы с ним была другая подруга, допустим, условно говоря, Татьяна.
И все-таки разговор о Ленском хотелось бы закончить не на этой минорной ноте. Образ Ленского — важный этап в развитии и становлении пушкинского гуманизма.
Пушкин формировался в атмосфере бесконечных войн, в которых дворянин, по понятиям чести, должен был смело участвовать. Смерть на поле брани воспринималась почетной, ее безвременность лишалась оттенка трагичности. Пушкин — свидетель революционных потрясений: неизбежное кровопролитие не смущает поэта и воспринимается естественным. Пушкин приемлет индивидуальный террор («Кинжал»). Предельно заострены строки «Вольности»:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Для осознания самоценности человеческой жизни время еще не пришло, до идей Достоевского о невозможности строить светлое здание на трупе хотя бы одного ребенка еще далеко.
Определенные изменения в миропонимании Пушкина происходят в связи с событиями 14 декабря. Здесь гибель и страдания людей предстают ужасными, лишенными романтического ореола.
Пушкин не теряет мужества («В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни»), он в высокой степени обладает умением воспринимать явления в их диалектической противоречивости. Однако важно выделить новые элементы в сознании Пушкина. Совершенно замечательно, что роман в стихах тоже отразил мировоззренческие перемены в душе поэта.
Ю. Н. Чумаков[86] обратил внимание, что в «Евгении Онегине» упоминается о множестве смертей, причем и совсем краткие и более развернутые сообщения даются будничным тоном, не вызывая никаких эмоций. Таковы все сообщения, кроме одного: исключение представляет описание смерти Ленского.
Действительно, наблюдается парадокс. Проходит перед нами юный герой — и неуклонно за симпатией к нему тенью следует ирония. Но звучит роковой выстрел — и тон повествования меняется. Изображение смерти юного поэта дано развернуто и обретает пафос реквиема.
Нельзя пройти мимо такого обстоятельства. Шестая глава создавалась в 1826 году. Это горький год, год следствия, а потом и расправы над декабристами, год томительного ожидания Пушкиным решения собственной участи. Не потому ли трагические тона шестой главы — это не только конкретика судьбы персонажа, но мировоззренческая акция самого автора? Шестая глава с эпиграфом (по-итальянски): «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не трудно. Петр.» (сокращенное слово — Петрарка, автор цитируемых строк; а может, вместе с тем, и намек: Петроград?[87]) вписывается в большой и сложный процесс, в итоге которого Пушкин получает право поставить себе в заслугу деяние — «милость к падшим призывал» (в более широком варианте — «милосердие воспел»).
Татьяна
Представление сестер Пушкин начинает с портретов, и кажется, что эти портреты контрастны: Ольга — красавица, а Татьяна внешне не очень привлекательна, ее красота не внешняя, а внутренняя, духовная. Это ошибочное впечатление. Что портреты сестер противопоставлены — факт очевидный, но в характере этого противопоставления надо разобраться.
Приведу важный фрагмент, который может быть прочитан по-разному, в зависимости от того, как расставить логические ударения.
Прочитаем так:
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни прелестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Вот и аргумент, что Ольга — красавица, а Татьяна не очень.
Прочитаем иначе:
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни прелестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Стало быть, Татьяна внешне красива, но по-своему[88].
Равноправны ли эти прочтения? Ну, если читатель своеволен и прихоть свою возводит в принцип, то ему аргументы не указ; если же стремиться сообразовать свое впечатление с пушкинским, то единственно верным надо признать второе. Красота Ольги и Татьяны разная, и красота Татьяны — выше.
Красота Ольги очевидная, но она — кукольная и тотчас скомпрометирована поэтом:
…но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Красота Татьяны явная, хотя поэт избегает демонстративных заявлений. Сразу же выделена духовная незаурядность героини, и она создает ореол, который окружает и портретные, внешние черты. Но накапливаются детали. В ночи, отданной письму, «Сорочка легкая спустилась / С ее прелестного плеча…» И еще:
Задумавшись, моя душа
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Правда, это детали тоже неоднозначного толкования. Есть принцип: если женщину нельзя назвать красавицей, умей выделить и похвалить в ней хоть что-нибудь красивое. Может, и тут подобное — вот плечико, пальчик… Но нет. Отдельные штрихи портрета Татьяны Я. М. Смоленский попытался собрать воедино — получилось «не так уж мало»: «Перед нами бледноликая тоненькая (в VII главе московские девицы ее находят… „бледной и худой“), скорее девочка, чем девушка, с темными („темнеющими“) печальными очами и диковато-грациозными („лань лесная“) движениями. Томная головка („головушка“) склоняется к прелестному плечу; лицо отражает малейшие движения души (страх, радость, смущение, усталость и т. д.), тонкие (дрожащие при волнении) руки с прелестными пальчиками; милые маленькие ножки… Со всем этим обликом гармонирует нежный („нежней свирельного напева“) голосок» (с. 89–90).
Этого действительно «не так уж мало», но Пушкин, хотя и проявляя сдержанность, не обходит и обозначения целого. Предваряя изложение письма, поэт, проговариваясь, называет свою героиню «красавицей моей». «Младые грации Москвы» рассматривают Татьяну очень придирчиво, обнаруживая и какие-то (устранимые) недостатки, но в целом находят ее «очень недурной». Наконец, итоговое представление героини. Правда, оно предваряется оговоркой: «Никто б не мог ее прекрасной / Назвать…» Однако далее следует такая сценка:
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
«Клеопатру Невы» духовностью не возьмешь: потребно и внешнее обаяние. Оговорки, которые все-таки сопровождают портрет Татьяны, нуждаются в точной оценке. Красота хоть Ольги, хоть Нины Воронской типовая. Красота Татьяны индивидуальна, и она незаурядна, как и в целом личность героини. На первый план поэт выдвигает духовный облик героини.
В галерее пушкинских женских образов образу Татьяны принадлежит особое, исключительное место. В поэзии Пушкина противоборствуют два типа героинь: «прелестница», «вакханка», «демоница» — и «несравненная», «смиренница», Мадона. Это противостояние обозначилось рано, еще с Лицея. Когда Пушкин вышел «на свободу», на первый план выходит образ «прелестницы». Образ «несравненной» не развенчан, но оказался отодвинутым в запасники памяти. Образ «прелестницы» вызывает к себе двойственное отношение: то манит к себе, то резко разочаровывает.
Своеобразная кульминация этого противостояния — поэма «Бахчисарайский фонтан». Вроде бы здесь в противостоянии героинь победу над прелестницей одерживает смиренница. Однако победа Марии, даже невольная, показана умозрительно, тогда как сердечное тепло поэта отдано побежденной, Зареме. Доказательство находим на страницах «Евгения Онегина». В публикуемых «Отрывках из путешествия Онегина» поэт, с сожалением утраты, вспоминает свою молодость:
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал…
В последней строке ритмически укладывалось бы имя Марии, а по смыслу было бы уместно именно оно, но поэт отдал дань сердца прелестнице.
Есть еще выразительный симптом. Поэма «Бахчисарайский фонтан» закончена Пушкиным осенью 1823 года, об отсылке рукописи Пушкин сообщает Вяземскому 4 ноября. Поэт возвращается к работе над уже начатым романом в стихах, именно в ноябре пишутся строфы, посвященные Ольге. И — неожиданность: портрет Ольги строится на тех же деталях, что перед тем портрет Марии, и тут же иронически понижается. Но ирония в адрес Ольги рикошетом достает и Марию!
Портрет Ольги «мил», но «надоел» поэту, потому что заемен, литературен. Только ответ получается слишком простым, неадекватным. Много позже, в 1828 году, поэт пишет «Полтаву»: здесь портрет героини сплошь на романтических штампах, но они поданы без тени иронии. С другой стороны, если поэт ироничен к литературности портрета Ольги, почему же он те же краски использовал в портрете Марии (в «Фонтане»), а не поискал оригинальных? Как знать! Возможно, дело в том, что образ смиренницы возвращается на приоритетное место не сразу, рывком, а постепенно. Роль образа Марии в этом процессе значительна. И окончательн