ек духовно прозрачен, секреты просто некуда спрятать. Видит человек свою душу насквозь; однако возможны ошибки самопознания. Так получилось с Алеко. На худший случай герой твердо припасает компенсацию — наслаждение местью. Он и поступил, как было предрешено, но насладился ли мщением? В финале мы видим Алеко в состоянии шока: он сам, без подсказки со стороны, ужаснулся содеянным.
Избирательная структура романтической поэмы не вместила изображение прозревшего героя; роман в стихах успешно, без подсказки со стороны, решил такую задачу. Допускает ли ошибку самопознания Онегин? Но уже сказано: «В любви считая-сь <себя считая> инвалидом…» Что станется с этим «инвалидом»? Как человеку угадать свои потенциальные возможности, которые неведомые ему обстоятельства окажутся способствующими реализовать?
Мы привыкли воспринимать четвертую главу романа в стихах в том виде, в каком она напечатана. Здесь она начинается солидным рядом цифр, означающих пропущенные строфы. Строфы эти известны, а четыре из них были поэтом даже напечатаны в журнале именно как отрывок из «Евгения Онегина». Это — авторский монолог, обличающий легковесные нравы светского общества; VII строфа, текстуально начинающая главу, — его завершение. Удостоверив солидарность героя с этими размышлениями, поэт вторично (в сжатой форме) излагает предысторию Онегина, отмечает волнение, охватившее героя при получении письма Татьяны, и приглашает читателя в сад, где произошла встреча героев.
VI том Большого академического издания, где собраны все сохранившиеся варианты и где есть раздел «Варианты черновых рукописей», искажает композиционную структуру начального текста. В томе напечатаны «варианты», которых не было в тетрадях Пушкина: это сконструированные на основе черновика первичные (созданные не автором, а издателями) беловые рукописи, ориентированные на окончательный текст (варианты представлены подстрочными сносками). И композиция черновых глав повторяет композицию печатного текста. Этот произвол редакторов особенно чувствителен именно в подаче главы четвертой.
Знание творческой истории четвертой главы очень многое добавит к пониманию ее, да и романа в целом.
Закончив черновик третьей главы, на том же листе (ПД 835, л. 20 об.) поэт набрасывает полторы строки для главы четвертой:
[Я знаю: ] {вы ко мне} писали
[Не отпирайтесь — ]
Без особой паузы приступив непосредственно к четвертой главе, Пушкин начинает работу, как задумал, с сюжетного эпизода, со сцены свидания. Монолог Онегина в печатном тексте начинается только XII строфой. Именно эта (ставшая потом двенадцатой!) строфа начинает черновик главы.
Но излагается эпизод не повествовательный, он содержит исповедь героя. Эпизод оказался очень трудным для исполнения. В окончательном тексте монолог Онегина состоит из пяти строф. В черновике таких (необработанных) строф много больше, текстуальные различия настолько велики, что образуют несколько несовместимых подходов.
Описательный текст, который (в обработанном виде) в печатном тексте открывает четвертую главу, первоначально был фрагментами исповеди Онегина: он подавался как мотивировка полного разочарования героя в любви. В черновике субъект речи обозначен непоследовательно.
Встречается обращение к друзьям, характерное для слога автора («Сказал я только-то друзья» — VI, 335). Но в конце обширного фрагмента вновь оказывается очевидным, что излагается монолог Онегина: герой после язвительных выпадов против женщин как будто спохватывается, что говорит это не по адресу, и делает оговорку — возможны исключения («И вы живой тому пример» — VI, 342). Оговорка не спасает: Татьяне совсем ни к чему выслушивать пространный рассказ о былых «подвигах» ее кумира.
В исповеди героя дается прямое объяснение охлажденности (потери чувствительности), общей в Онегине с Кавказским пленником. Онегин откровеннее Пленника, он даже заявляет: «Я жертва долгих заблуждений / Разврата пламенных страстей» (VI, 342). Психологически это тоже не убедительно: неприлично форсить, представая жертвой разврата перед скромной девушкой.
С. А. Фомичев замечает: «Прояснить творческую историю четвертой главы отчасти помогает смазанная помета на левом поле л. 52: „Sottise et Impertinence“ (Глупость и Нахальство). Это, по всей вероятности, авторская оценка получившейся у него вначале исповеди героя»[100].
Вслед за сценой в саду поэт сразу же ставит вопрос, что было следствием свиданья. Уныние Татьяны замечено матерью и соседями, тут же между ними возникает идея о ярмарке невест; эпизод слишком форсирован, он будет сохранен, но перенесен в главу седьмую (в печатном тексте четвертой главы о желаемом замужестве Татьяны соседи толкуют «меж собою»). План поездки зимний, что дает толчок к написанию предшествующих осенних картин; в окончательном тексте эти строфы сдвинуты, перестают быть автономными зарисовками, срастаются с бытом Онегина. После пейзажных картин поэт, чтоб душу успокоить, заглядывает, как проводит дни счастливая парочка.
Влекомый сюжетом, Пушкин продолжает обдумывать монолог Онегина, вклинивая для него в рукопись еще несколько строф, на этот раз близких к окончательному тексту.
И вдруг, совершенно неожиданно, в рукописи появляется значительный по объему автобиографический фрагмент о жизни поэта в Одессе. До сих пор ассоциативная связь авторских «отступлений» с сюжетным повествованием была весьма ощутимой. Здесь связи с сюжетом нет. Прямой связи нет. Связь есть, но иная. Об этом после.
Непосредственно после «одесских» строф Пушкин не возвращается к сюжетному повествованию (оно уже доведено до картины «трудов» Ленского над страницами альбома Ольги и дополнено строфами исповеди Онегина с угадываемыми контурами печатного текста), а записывает композиционный план начала главы. В черновике строфы не нумеруются, но тут поэт нумерует одиннадцать строф, к некоторым делая лишь отсылки («Чем меньше…», «В начале жизни…»), обрывая записи значком etc<и т. д.>. (Видимо, эти строфы первоначально были набросаны где-то не в тетради). Некоторые записи подробнее. Они переходят в заново создаваемые строфы исповеди Онегина. Любопытно, что в этот поэтический текст вставлен набросок в прозе: это программа монолога героя, которая следом будет реализована (так поэт поступил и в работе над заключительной частью письма Татьяны). Поэтический текст будет еще дорабатываться, превращаясь в беловик, но композиционное решение (и только теперь!) определилось вполне.
Начальный черновик четвертой главы при обработке получает серьезные изменения, и не только композиционного плана. Открывавший главу мотив очарования женщинами и разочарования в них из монолога героя теперь четко переадресован автору (хотя по содержанию своему воззрения типологичны; будет помечено, что их разделял и герой). Наиболее резкие откровения героя («жертва разврата») поэт перенес в предваряющую авторскую характеристику приятеля, смягчая их: «Он в первой юности своей / Был жертвой бурных заблуждений / И необузданных страстей». Сходство Онегина с Пленником оставлено, но в итоге выполнено мягко, не декларативно, не броско; его заметит только внимательный взгляд.
Когда в конце октября 1824 года Пушкин отсылает в столицу первую главу для публикации, четвертая глава уже пишется: в рабочей тетради четыре страницы заполнены набросками исповеди Онегина (после чего вклинивается черновик стихотворной вставки в письмо к Плетневу, сопровождавшее посылку рукописи). Близкое соседство этих событий (начала работы над четвертой главой и отсылки в печать главы первой) таит загадку. Четвертая глава образует крутой поворот в творческой истории романа, дает новый облик, казалось бы, уже четко прорисованному герою: в какой степени осознанным на этом этапе было это решение?
В первой главе (и в первом замысле) Пушкину был нужен молодой герой с преждевременной старостью души, которая обозначилась «на самом утре» его дней. Однако рядом с новыми молодыми героями, Ленским и Татьяной, Онегин выглядит старше их. И Пушкин делает такую поправку! Но как и когда?
Уже вторая строфа четвертой главы в начале черновика начинается утверждением: «Я жертва долгих заблуждений», а концовка ее содержит обобщение: «[Убил я]», «{Провел я много много} дней», «Так [я провел] [дней]»; «дней» поправлено: «лет» (ПД 835, л. 29 об.). «Много дней» — это одно, «много лет» — совсем другое. Этот фрагмент свидетельствует: Пушкин начинает четвертую главу уже с намерением прибавить возраста главному герою, но намерение это пока еще неотчетливое, не обрело уточнения (формы решения).
Решение принято при обновлении композиционного плана главы. Здесь (под цифрой 6) дается такой текст:
Так точно думал, мой Евгений
Он в [первой] бурной юности своей
Был жертва долгих забл<уждений>
И необ<узданных> —
Так погубил он [10] 8 лет —
Утратя — (ПД 835, л. 70 об.)
Это решение окончательное, оно закрепляется в печатном тексте: «Вот как убил он восемь лет, / Утратя жизни лучший цвет». (Указание будет учтено, когда придет пора позднейшей пометы: «Дожив без цели, без трудов / До двадцати шести годов…»; таким Онегин предстает к началу путешествия). «Восемь лет» — это совсем не то, что «не долго» в первой главе. В четвертой главе — не случайная обмолвка, а результат серьезного переосмысления всей биографии героя. Фактически дана новая мотивировка хандры Онегина. Две мотивировки первой главы исключают друг друга: «рано чувства в нем остыли» — «друзья и дружба надоели»; они несовместимы, стало быть, они даны на выбор. В атмосфере первой главы акцент приходился на раннюю (преждевременную) старость души. Теперь получается, что хандра настигла Онегина в двадцать пять (около двадцати шести) лет; это ближе не к «утру» («самому утру»!), а к «полудню» жизни. Из мотивировок первой главы по-прежнему приходится выбирать. Теперь акцент переносится на более естественный, долгий путь развития героя, финалом которого становится пресыщенность.