Когда Пушкин отсылает первую главу для публикации, он не поправляет «устаревшие» детали ее, хотя, вероятно, уже знает, но еще «не ясно», интуитивно, что роман получает новое направление, другую перспективу развития героя. Но от читателей-педантов уже в первой главе был воздвигнут заслон: «Пересмотрел всё это строго: / Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу». В очередной раз поэту оказала добрую услугу альтернативность его художественного мышления: стремление дать явлению не единственное объяснение, а непременно несколько, на выбор. С высоты четвертой главы в предыстории Онегина на первый план выдвигается пресыщенность героя. И выясняется, что брошенное когда-то на этот счет как будто мельком замечание вдруг усиливает свое значение. Оно подкрепляется и бытовыми зарисовками; похождения героя не мимолетны; скорректировать новую обрисовку характера как будто даже потребовало и бытовое правдоподобие. Указание на раннюю разочарованность героя осталось в тексте, но оказалось затертым; кто обращал на это внимание? Сколько лет изучается творческая история романа, а такое принципиальное решение поэта остается незамеченным.
Сохранилась исходная ситуация: герой, по виду счастливо начавший желанную для него и обычную для людей его круга жизнь, разочарован в ней. Изменилась мотивировка: она стала понятной, психологически более естественной, даже более правдоподобной. Новая мотивировка не отменяет не только содержания конфликта героя со светом, но и его остроты.
Пушкин рисует образ героя так, как природа создает человека: с запасом сил, с большими потенциальными возможностями, которые — все — реализоваться не могут, непредсказуемо, какие именно реализуются. Конечный результат зависит от выбора промежуточных решений. Данные на выбор, детали получают возможность переакцентировки своего значения; так открывается возможность существенной корректировки первоначального замысла.
Нельзя сказать, что все поправки пошли на пользу художественному изображению; на стыках этапов эволюции героя это особенно заметно. Удлинение светской жизни Онегина делает психологически более убедительным изображение предыстории. Зато на встречи поэта и героя времени не осталось! Им сопутствует летний пейзаж, что подчеркнуто: «Как часто летнею порою…» Однако летом 1820 года встречи поэта и героя невозможны: Пушкин отправлен в ссылку в начале мая, т. е. накануне лета. Получается — умозрительно поэт продлевает петербургский этап своей жизни. Да ведь встречи-то все равно виртуальные; ориентация на открытое время категорична, но тут поэт не отказался от свободы в изображении подробностей, добавив к воспоминаниям воображение. Отступление от «истины факта» не носит принципиального характера.
«Долгий» путь светских развлечений дает простор разнообразным занятиям Онегина, слишком стесненным в первой главе. Но его резкий разрыв с прежним образом жизни выглядел эффективнее; захотел — и сделал; герой представал решительнее приятеля-автора, который и осуждал «науку страсти нежной», и ностальгически ее воспевал. Объяснив перемену образа жизни у героя его пресыщением, поэт растянул и процесс расставания с прежними обыкновениями. Если в первой главе лицемерие героя, может быть, гасится, компенсируется страстью, азартом, темпераментом, то в четвертой главе ретроспективная строфа о былых занятиях принимает едва ли не сатирический тон:
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
Дописывающее строфу сравнение иронично рисует героя, но одобрительный смысл строфы сохранен: погоня за низкопробными увлечениями оборачивается душевной пустотой. Вместо удовлетворения таким образом жизни появляется недовольство собой.
От преждевременной старости души не осталось и намека. Теперь Онегин рисуется изрядно утолившим даже детские и юношеские желания и вовремя созревшим. Но хандру как настроенческое состояние и осадок пресыщенности он с собой в деревню привез. Перед восторженным юнцом Ленским он предстает инвалидом любви.
Датировка событий романа
Для связи вымышленного повествования с временем историческим необходимо хотя бы одно жесткое авторское указание. Таковое у поэта есть в предисловии к публикации первой главы: опорное событие ее (день Онегина) происходит в конце 1819 года. Герой здесь показан равнодушным, накануне полного разочарования, так что дата однозначно воспринимается знаком завершения светской жизни. Исследователи дождались и четвертой главы с четким измерением протяжения светской жизни героя: восемь лет. Творческая история романа (по первому замыслу поэту нужен герой, рано остывший) не учитывается. Первая глава вошла в окончательный текст без поправок возраста духовного инвалида, каким герой посчитал себя. Общий расчет последующих событий делается возможным, безотносительно к пониманию предыстории героя.
Датировка сюжетных событий уже производна и устанавливается легко, что исследователи (Р. В. Иванов-Разумник, Н. Л. Бродский, С. М. Бонди, Ю. М. Лотман) с незначительными вариациями и проделали. Летом 1820 года Онегин поселяется в унаследованной от дяди деревне. Тогда же он знакомится с Ленским, посещает Лариных, получает письмо от Татьяны, происходит их свидание. В конце четвертой главы изображена затянувшаяся осень того же 1820 года. Далее идут расчисленные в прямом смысле слова события: именины Татьяны — 12 января, картель бывшему другу 13 января, дуэль и гибель Ленского — 14 января 1821 года. Вскоре Онегин уезжает в Петербург, а «июля третьего числа» отправляется в трехлетнее путешествие по России, финал которого — посещение Пушкина в Одессе в 1824 году. Без Онегина летом 1821 года Татьяна посещает его усадьбу. В конце декабря 1821 или в начале января 1822 года Ларины уезжают в Москву, осенью 1822 или первой зимой 1823 года (т. е. в январе — феврале) Татьяна выходит замуж. Примерно в августе 1824 года происходит встреча Онегина с Татьяной-княгиней (как раз к этому времени Татьяна замужем «около двух лет»). Зиму 1824–1825 года Онегин проводит взаперти у себя дома. Действие романа завершается свиданием Онегина с Татьяной, на которое герой едет еще в санях, но уже по талому снегу (это конец марта — начало апреля 1825 года).
Еще один след расчисления находим в сохранившихся строфах главы «Странствие». Здесь описывается встреча автора и героя в Одессе: по биографии Пушкина ее можно датировать только 1824 годом. Если отсылку поэта «спустя три года, вслед за мною» соотносить с биографией автора (Пушкин был в Крыму в 1820 году), то она противоречит приведенной расчисленности хронологии романа. Но речь идет об Онегине, так что и счет надо вести по фактам его биографии. В публикуемых «Отрывках из путешествия…» отмечено, что после трех лет блужданий (1821 + 3 = 1824) Онегин оказывается в Бахчисарае, вошедшем в заглавие поэмы Пушкина, после чего и поспешил (адресно) на встречу с поэтом.
Вроде бы все складно получается, но благостность этой картины нарушает целая серия анахронизмов.
В конце первой главы Пушкин счел возможным открыть читателю тайные мечты о побеге за границу: «Придет ли час моей свободы?» (Пример многозначности текста. Строки пишет «ссылочный невольник», перед властями он мог бы оправдаться: мечтаю об окончании ссылки). Это — действительные переживания поэта, но они возникли в ссылке на юге; Пушкин это обстоятельство специально подчеркивает, оговаривая в примечании к данным строкам: «Писано в Одессе».
Мечты о побеге не были оставлены в Михайловском, где жил поэт, когда печатал первую главу; в романе же они отнесены к моменту разлуки автора и героя:
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Причина этой разлуки, с одной стороны, условно-сюжетная (Онегин едет к умирающему дяде по его вызову в деревню), с другой — реально-биографическая (поэту выпадает на долю ссылка); по второму факту датировка эпизода строго обязательная, однозначная: это 1820 год. И получается: писано в Одессе, пережито в Одессе, но в тексте романа реальное чувство поэта смещено во времени, перенесено в финал его петербургского периода жизни.
Интересный историко-бытовой комментарий к первой главе дает М. Филин: множество подлинных исторических реалий относится не к 1819 году, но к году пушкинского появления «на свободе» — к 1817-му. Именно тогда вошли в моду «двойные лорнеты» и «боливар», именно в сезонах 1816 и 1817 годов блистала Истомина (тогда как в 1819 году она оказалась в тени). Любопытна и такая подробность: зимой 1819 года Каверина не было в Петербурге. Колорит Коломны, петербургской окраины, где поселился после Лицея Пушкин, исследователь отмечает в таких повествовательных деталях, как «васисдас» и «барабаном пробужден». По поводу сдвига реалий с 1817 на 1819 год автор делает обоснованный вывод: «Нехитрая мистификация (коих множество в творчестве поэта) была призвана смягчить автобиографические краски полотна»[101].
Анахронизмы не только в первой главе. А. Е. Тархов приводит значительный факт, что Татьянин день (как все твердые даты, он «кочует» по дням недели) приходился в обозримые годы на субботу в 1824 году и, согласно метеорологическим сообщениям тех лет, именно осень 1823 года была затянувшейся: снег выпал только в январе![102] Кстати, Ю. М. Лотман приводит встречный факт: «Реальная погода осенью 1820 — зимой 1821 года не совпадала с пушкинским описанием: снег выпал исключительно рано, 28 сентября 1820 г.»[103]. Факт красноречив, но не уникален, он — один из аналогичных и свидетельствует лишь об одном: по причинам, важным для автора, а не для публики, Пушкин перенес реалии 1823–1824 года на 1820–1821 год по сюжетному построению романа.
Исключается гипотеза, что анахронизмы — результат незрелого использования принципа историзма: в финале романа, когда историзм мышления поэта, несомненно, укрепляется, становится вполне осознанным принципом, когда конкретно прорисовывается и уточняется исторический фон романа, когда повествование выводится на исторический рубеж 1825 года, — анахронизмы отнюдь не исчезают. Н. Л. Бродский отмечал, что Онегину приписано чтение романа Манзони, вышедшего в 1827 году (во французском переводе — в 1828 году)[104]. Ю. М. Лотман указывает на анахронизм детали «С послом испанским говорит»: посол Испании прибыл в Петербург в 1825 году, а не в 1824, по хронологии эпизода. Отмечая ориентацию седьмой главы на типологическую персоналию «Горя от ума», Ю. М. Лотман подчеркивает изменение тона: «это Москва после 14 декабря 1825 г., опустевшая и утратившая блестящих представителей умственной жизни»[105].
Любопытно, что анахронизмы, рассеянные по всему роману, наиболее густы в первой и последней главах. Обе главы, по месту действия, столичные. Не тут ли и разгадка: дается отсылка к фактам, которые на виду у множества людей, только так они и становятся заметными. Самый броский «деревенский» (по сюжету) анахронизм («снег выпал только в январе») — не местечковый, погодная аномалия случилась широкой.
Вторжением позднейших реалий сюжету придан отблеск эпохи после 14 декабря, той эпохи, в которую Пушкин заканчивал роман. И касается это не только деталей повествования. «…Начав писать роман о преддекабрьской эпохе и „высчитав по календарю“ его события, Пушкин писал его последние главы после разгрома декабристов, когда в столичном обществе уже безраздельно господствовала победоносная „светская чернь“. И это отразилось на образе Онегина: он „дорисован“ по впечатлениям реакционной эпохи. От этого его обобщающее значение стало только глубже и шире»[106].
К сюжетным хочу добавить и иные датировки. Исследователей заинтересовала дата рождения Онегина. Механизм ее определения простой, аналогичный сюжетному расчислению. Опорная авторская дата — 1820 «кризисный» год. Вычитаем восемнадцать лет до совершеннолетия и восемь лет свет светской жизни. Н. Л. Бродский полагает, что «Онегин родился около 1796 г.»[107]. Такого же мнения придерживается С. М. Бонди[108]. В. В. Набоков называет датой рождения героя 1795 год[109]. Ту же дату поддерживает Ю. М. Лотман[110].
Дату рождения Онегина пробует точнее детализировать М. В. Строганов. Он считает возможным учесть отсыл к фамилии (Онега — северная река). Исследователь опирается на традицию выбирать имена новорожденных с ориентацией на святцы. В соответствии с ореолом фамилии берутся только зимние именины Евгения: они «приходятся на 13 декабря, 21 января, 12, 18 февраля и 7 марта»[111]. Стало быть, дата рождения пушкинского героя располагается между серединой декабря 1794 и началом марта 1795 года. Если учитывать, что истинный «отец» героя — Пушкин и это он выбирал имя и фамилию, то версию исследователя нет надобности (да и нечем) опровергать, но нечем и подтвердить.
Арифметика вроде как подсказывает раннюю дату: 1820–26=1794.
Но исследователи, вслед за упущением Пушкина, «потеряли» год деревенской (с небольшим добавлением петербургской) жизни героя, с лета 1820 года до «июля третьего числа» 1821 года, когда он отправляется путешествовать. Прибавка года жизни Онегина перед путешествием соответственно опускает дату рождения в 1793 год. Герой, который по первому замыслу был двумя годами моложе поэта, становится заметно старше его, и это не на пользу изображению их отношений. Позитивный итог переделки несомненен, но и без накладок она не обходится.
Менее результативно пытаются определить возраст Татьяны. В тексте романа изображение Татьяны сопровождается только указанием общего характера: героиня молода. Современные СМИ идут на хитрость. Они активно излагают версию, где Таня возрастом еще совсем девочка. Версия совершенно натянутая, СМИ на ней не настаивают, но охотно излагают и тем самым пропагандируют (чего доброго, и сторонников находят).
Порезвившись на экзотической версии, склоняются к версии единственной: тут опора на авторский источник. Это письмо поэта Вяземскому 29 ноября 1824 года, где Пушкин пробует защитить письмо Татьяны, в котором его друг находит места, где смысл «не совсем точен»: «тем более истины в письме; письмо женщины, к тому же 17-летней, к тому же влюбленной» (Х, 88). Итак, поэт сам определил возраст Татьяны: 17 лет. Но Татьяна — старшая сестра. Каков же тогда возраст Ольги? 16? 15? А Ольга показана в канун свадьбы…
Видимо, указание письма, несмотря на его конкретность, разумнее понимать в обобщенном значении: просто молодо-зелено. У попытки точного определения возраста сестер нет значительного эффекта, а накладка налицо. Вполне достаточно воспринимать их молодыми.
Когда и как расчислял поэт время по календарю?
Первое полное издание романа (1833) включило восемь глав, примечания, «Отрывки из путешествия Онегина». Довольно странно выглядит 17-е примечание. Оно содержит сетование поэта на то, что «в прежнем издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла)». Да уж, мудрено было предположить, что друзья-соседи, приехав к Лариным на колесах, возвращались тем же вечером в санях. Пушкин иногда сердился на опечатки, иногда обреченно терпел их как неизбежность. Но выпадом против опечатки (или описки) пушкинское замечание воспринимать нельзя (оно превращалось бы в минус-прием; опечатки исправляют — и дело с концом; пушкинское примечание — роману-то жить да жить — увековечило одну из них вместо того, чтобы всего лишь оставить ее в ныне раритетном издании). Поэт прямо адресует свою поправку критикам, которые явную нелепость приняли за истину, обвинив автора в анахронизме. Примитивный уровень критики отмечен и еще в некоторых примечаниях и других пушкинских репликах.
Однако и выпадом против прямолинейных критиков 17-е примечание не ограничивается, а завершается утверждением принципиальным и емким: «Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю». Это уже демонстративное признание времени «Евгения Онегина» открытым: виртуальное повествование заявляет о своей ориентации на время реальное.
Но не слишком ли расширительно такое толкование? Не проще ли оно и скромнее? Будем вглядываться в детали — увидим, что Пушкин (по мере продвижения романа) строже относится к стыковке крупных единиц времени (годов), чем мелких (единиц суточного цикла).
Сентенция 17-го примечания уже почти двести лет остается предметом осмысления пушкиноведов. Но ни разу не возникал сопутствующий вопрос: если в романе время расчислено по календарю, то когда это сделано? Возможные варианты ответа: а) изначально, при обдумывании плана задуманного произведения; б) в процессе работы; в) по завершению работы, при составлении примечаний. Первый и третий варианты ответа уместно отклонить. Первый — потому что Пушкин отправился в долгий путь без предварительно обдуманного плана: роман сам создавал (меняющуюся!) интригу, которую интересно было разрабатывать. Третий отпадает сам собой: когда роман закончен, его хронологию уже поздновато расчислять (тем более, что роман отдельными главами уже печатался), это возможно лишь зафиксировать, что и сделано в 17-м примечании.
Остается второй вариант ответа — в процессе работы; ответ четкий, но требующий уточнений, поскольку работа растянулась на многие годы, значительно больше, чем по пушкинскому подсчету, тоже не маленькому (7 лет, 4 месяца, 17 дней). Предпосылки привязки сюжета к историческому времени — заметная с самого начала роль исторического фона и включение в число действующих лиц поэта, человека с известной читателям «датированной» биографией.
Первая помета «расчета» броская: опорное событие первой главы помечено концом 1819 года в предисловии к ее изданию (вышла в свет в феврале 1825 года). При всех переменах и уточнениях эта веха оставлена незыблемой.
И все-таки на наш вопрос, когда в романе время расчислено по календарю, ответ вначале получается растянутым: май 1823 — октябрь 1824 года. Это время работы над первой главой. Пушкин датирует работу только над черновой рукописью; беловая рукопись не датируется. Мне не известно, когда написано предисловие к публикации главы. Потому и дата расчисления растянутая.
Итак, счастливый (успешный, удачный) отрезок светской жизни Онегина по первому замыслу укладывается в один год, именно 1819-й. В конце года мы видим героя уже усталым, в канун (или в начале) его кризиса.
Тут надо учитывать ряд обстоятельств. На ту пору Пушкин не воспринимает эти годы какими-то исключительными — годы как годы. Как водится, они «в полосочку», т. е. с чередованием светлых и темных полос. Для поэта они овеяны ностальгическими воспоминаниями о начале собственной самостоятельной жизни («уносились мы мечтой / К началу жизни молодой»). Они омрачены разрывом со светской чернью («Я вас бежал…»). Перемены зрели. Пушкиноведение упорно не хочет видеть, что поэт начинал роман совсем с другим героем, чем продолжит и закончит. Онегин в первой главе молод, на два года моложе поэта. Пушкин лишь слегка для себя и героя разводит вступление в самостоятельную жизнь.
Обозначив в предисловии к главе пересечение сюжетного и исторического времени, Пушкин этим пока что и удовлетворен. Он не стремится теснее синхронизировать время сюжетное, частное с временем историческим, общим. В первой главе это, быть может, особенно заметно. Светские похождения Онегина занимают всего лишь год, а приключений много, они разные, ясно, что им тесно. А на дружбу автора и героя отведено вообще только полгода, причем описываются их частые прогулки по набережной Невы в белые ночи, которых ссыльный Пушкин в 1820 году уже не увидел.
В творческой истории «Евгения Онегина» исключительное значение обретает осень 1824 года и весь 1825 год. Номер один творческих забот Пушкина в это время трагедия «Борис Годунов». Роман в стихах пишется урывками долго, до осени (о знаменитом чтении «Годунова» самому себе Пушкин пишет Вяземскому в начале ноября; освободились руки для завершения четвертой главы). А принципиальное решение уже принято. Внесена поправка: Онегин тратит на светскую жизнь не год, а восемь лет. До этого художественное время романа, пожалуй, рановато именовать расчисленным; точнее назвать его датированным. Зато теперь оно расчисляется в буквальном смысле. На размытом фоне отчетливее становятся внятные (расчисленные для героя и подтверждаемые для автора) отсылки: философ «в осьмнадцать лет», «на самом утре наших дней», «вот как убил он восемь лет», «Ужель мне скоро тридцать лет». В путешествие Онегин отправляется, «Дожив без цели, без трудов / До двадцати шести годов» (восемнадцать до совершеннолетия плюс восемь светской жизни). И путешествие скорректировано так, чтобы герой успел навестить поэта в Одессе в канун его деревенской ссылки. Но все-таки в расчислении времени, мы отметили это, Пушкин допускает ошибку: он потерял год онегинской жизни, который складывается из деревенской жизни и второго (недолгого) пребывания в столице после злосчастной дуэли; к путешествию и набегает год. Так что было бы точнее сказать: дожив до двадцати семи годов. И ритмически в строку помещалось. Втискивать этот год в восьмилетие светской жизни было бы некорректно.
Заслуживает упоминания, что фактически одновременно (февраль 1825 года) публика узнала из первой главы о привязке биографии героя к историческому времени (уже усталость к концу 1819 года), а в черновике четвертой главы автор пришел к необходимости биографию героя расчислить заново. Произошло это не по внешним, а по внутренним причинам. Изменился ракурс. Работая над исповедью Онегина, Пушкин новым взглядом, изнутри, увидел то, что описал в первой главе, и понял, что предыстория героя в один год не укладывается. Оставив финалом конец 1819 года, поэт поменял один год на восемь.
Теперь отметим: это произошло в конце 1824 — начале 1825 года. Пушкин никак не мог предполагать, что произойдет в ближайшем декабре, как это грядущее событие отразится на судьбе героя, потребовав новых поправок, да и на всем содержании романа. Поэт вряд ли учитывал всю серьезность временной подвижки. Возможно, еще казался легким переход от реального в виртуальное, особенно в сфере быта. Онегин сблизился с Ленским («Съезжались каждый день верхом»)? А пошли серьезные разговоры — на скаку их вести неудобно; поправимо: «стали неразлучны». Опять же времена года скоротечны. Будут и конные прогулки неудобны:
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
(Из письма Вяземскому 28 января 1825 года: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия»). И тут есть выход: «едет Ленский», да не верхом — «на тройке чалых лошадей».
Иначе говоря, проблема легко решается, когда меняются однородные предметы. И годы могут лететь незаметно. Но среди них встречаются особенные.
По первому счету временная окраска была нейтральной на всем протяжении онегинской жизни. Год рождения героя по первому счету нетрудно высчитать: 1820–18=1802. Онегина по малолетству глубоко не затрагивали события 1812 года. А вот поправленное начало восьмилетней светской жизни героя попадает на время для того неудобное, 1812 год. Как грозные исторические события все-таки вошли в роман, это тема особая.
Хронологические новации
Анахронизмы романа замечали и сторонники конкретно-исторической версии, но относились к ним снисходительно: да, есть исключения из правила, но правило важнее. Однако совокупными усилиями исследователей накопилось столько фактов, что массой своей они стали колебать традиционную концепцию. В. С. Баевский счел невозможным «представлять время в „Евгении Онегине“ в виде темпоральной стрелы, равномерно градуированной, которую можно приложить к стреле большого исторического времени между 1795 и 1825 гг.»[112]. Но исследователь при всей своей категоричности непоследователен, поскольку признает «поразительную конкретность, настойчивость исторического мышления Пушкина в „Евгении Онегине“» (с. 213). И в своей обобщающей монографии В. С. Баевский обстоятелен в критике «традиционного подхода», но вместо демонстрации достоинств релятивистского подхода повторяет формалистическую накладку на роман типологии времен (у Пушкина все есть!): бесконечное в конечном, прошедшее повествовательное, нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем повествовательном, прошедшее историческое время, нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем историческом, настоящее время повествователя, будущее время[113].
Полагая Пушкина прототипом образа «Автора», ученый настаивает, что «соразмерять движение времени в романе с биографией прототипа невозможно, ошибки в этом случае неизбежны» (с. 323). Предлагается следующее: «Пушкин, разумеется , рассчитывал, что образ автора романа будут проецировать на его собственную личность и биографию. Но биография поэта предстает при таком проецировании обобщенно, а не как формулярный список со строго размеченными датами и итинерарием» (с. 324–325). Остроумно, конечно, применять «формулярный список» к судьбе Пушкина, службой не занимавшегося (хотя на службе некоторое время числившегося). Но если апеллировать к биографии, то у любого человека она строго документирована (в документы иногда проникают ошибки, не все документы доходят до потомков, но это особая ситуация). Когда Пушкин пишет, что расцветал в садах Лицея и в оном получил благословение Державина, когда предстает автором «Руслана и Людмилы» и поэтом-профессионалом, то это не вызовет возражений даже у биографа-формалиста. К слову, пушкинская отсылка к этому отрезку его биографии нарочито неопределенная: «Там <на брегах Невы>некогда гулял и я…». Лишь намек художественно выразителен. Он легко расшифровывается даже теми читателями «Онегина», кто не шибко эрудирован.
Отношение сторонников новой концепции времени к пушкинскому тексту оставляет желать лучшего. В. С. Баевский как факт временно́го противоречия рассматривает стыковку в движении времени в конце четвертой и начале пятой глав. Здесь картина «красных летних дней» меняется наступлением ранней, затем поздней осени; строфа XLII рисует приход зимы. А потом внезапное начало шестой главы: «В тот год осенняя погода / Стояла долго на дворе…» Исследователь полагает, если понимать картины четвертой главы «как изображение определенного отрезка „естественного“ времени, противоречие с началом следующей главы примирить без величайших натяжек невозможно»[114]. Специфику времени в четвертой главе он определяет как нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем повествовательном, однако оно, по мнению автора, не согласовано с другим: «Исследователи хронологии романа обычно видят здесь лишь один виток, полагают между приездом Онегина „в деревню дяди“ и отъездом его в путешествие один год. Но строфы „идиллического“ цикла главы IV могут обозначать и более нежели один годовой круг» (с. 213).
Исследователь напрасно драматизирует анализируемое явление. Он явно преувеличивает «противоречия» в стыковке четвертой и пятой глав: «вроде бы сперва настала зима со снегом и морозами, а потом „осенняя погода Стояла долго на дворе“» (с. 212). У Пушкина иное: «И вот уже трещат морозы / И серебрятся средь полей…» Обрывая фразу каламбуром, поэт недорисовывает картину, но смысл ее ясен: морозы нешуточные, трещат, но снега нет; серебрятся предметы, покрытые инеем. В конце строфы еще одна деталь: «Мелькает, вьется первый снег, / Звездами падая на брег». В черновике поэт пробовал продолжить «И покрывает…», но тут же вычеркнул эту фразу. Первые снежинки, «звездами», порознь различимые, — это, конечно, не «зима со снегом». В четвертой главе дан не многократный, а единый цикл, в один круг. Изображается лето, потом осень — с пометой «стоял ноябрь уж у двора». Будет назван январь — «третье в ночь»: это звенья одной цепи. Что морозы в свой срок сковали воду и голую землю — в том нет ничего исключительного. Затянулось межсезонье: морозы пришли, а снега нет; и осень уже не осень, и зима еще не зима. Вот когда снег (не снежинки — настоящий) выпадет, тогда и вырывается торжествующее: «Зима!» (Татьяна видит «поутру побелевший двор»; накануне он не был белым). Не рядовые погодные условия изображены в стыке четвертой и пятой глав, но «величайших натяжек» в возможности видеть здесь единый цикл, конечно, нет.
Позиция В. С. Баевского поддержана В. А. Кошелевым[115]. И все-таки она не приемлема именно в силу своей неотчетливости: вроде бы признается историческая конкретность пушкинского романа, но делается это несфокусированно, расплывчато. Однако джин выпущен из бутылки: стоило усомниться в традиционном времяисчислении, как запестрели попытки расчислить внутреннюю хронологию романа по-новому.
Для сторонников традиционной версии устойчивая опорная отправная дата — это авторское отнесение кульминации действия первой главы к концу 1819 года. Для «реформаторов» отправная дата — именины Татьяны «в субботу», а конкретнее — в субботу 1824 года. Дата жизни правит бал в художественном произведении! Такое может быть: на 1812 год и 14 декабря 1825 года хотя бы эхом отзовутся строки «Евгения Онегина». Но что за событие — природные аномалии… Да природа изобретательна, каждый год выкидывает что-нибудь новенькое (впрочем, зима 2018/2019 года в точности, с поправкой на новый стиль, повторила пушкинское описание: снег выпал только в январе, причем ночь в ночь!).
Перерасчислил онегинскую сюжетную хронологию В. А. Кожевников[116]. По его версии, Онегин родился в 1798 или 1799 году, «на свободу» выходит в 1815 году. (В этом году правительство запретило иезуитские пансионы, чем исследователь и объясняет резкое слово поэта: «Monsieur прогнали со двора»; правда, Онегин воспитывался не в пансионе, а на дому, и мотивировка у Пушкина иная, внутренняя: «юности мятежной / Пришла Евгению пора…»; выросло дитя, учителя-воспитатели ему более не требуются). После восьми лет светских развлечений Онегин (решением исследователя — летом 1823 года) поселяется в деревне. Именины Татьяны — в субботу 12 января 1824 года. Путешествие Онегина исследователю пришлось затянуть: он отправляет туда героя летом 1824 года, а возвращает только в 1830 году. Исследователь к концу совершенно снимает дистанцию между временем действия и временем повествования о нем.
В. А. Кожевников как комментатор выделил много колоритных реалий, использованных Пушкиным в восьмой главе. Но растяжка сюжетного времени с 1815 до 1830 года, а еще ориентир на субъективно подобранные исторические реалии ни к чему хорошему не приводят. Досадно, что разрушается особая интимность, сохраняющая правдоподобие, в отношениях поэта и его героя. Исследователю понадобилось чем-то занять Онегина с конца 1919 по лето 1823 года: «Итак, Онегин „задержался“ в Петербурге и — по воле автора — отправился в деревню летом 1823 года»[117]. Пушкин (да еще со своим отбытием на юг) в Петербурге героя не задерживает, это делает, в угоду своей концепции, исследователь.
Герой и автор объединены в парном портрете первой главы — и разлучены судьбою. В разлуке они не общаются (хоть Онегин и умел «в конце письма поставить vale», но в сохранившихся черновых строфах «Путешествия» сказано: «Онегин никогда со мною / Не хвастал дружбой почтовою…»). В выпущенной восьмой главе намечалась и новая встреча — в 1824 году, в Одессе. Что-то нет никаких намеков на встречи автора и героя в столице в 1830 году. Какие же они приятели, если бы не возобновили общение! Равно как не обозначено и личное знакомство поэта с его любимой героиней: ужели бы Пушкин не засвидетельствовал уважение доброй «законодательнице зал», если бы то позволили его биографические обстоятельства? К бедной Татьяне В. А. Кожевников вообще относится безжалостно. Мать вывезла дочку на один сезон, а исследователь растянул Татьянину «ярмарку» аж на три сезона. В этом случае «слезы заклинания», с которыми Ларина молит упрямую дочь, получают непривлекательный оттенок: «Ты что, дочка, совсем разорить нас хочешь?» И Татьяне приходится соглашаться на брак…
А. А. Аникин отправляет Онегина в путешествие летом 1824 года. Исследователь весьма озаботился, чтобы «не сорвать» встречу героя и поэта в Одессе в 1824 году, а потому заставил героя вспомнить о приятеле не в Бахчисарае, а в Нижнем Новгороде. Макарьевская ярмарка проводилась с 15 июля по 15 августа. Онегина пришлось принудить поспешить, чтобы он, отметившись на открытии ярмарки, успел застать в Одессе отбывавшего в деревенскую ссылку Пушкина. Чувствуя известную натяжку, исследователь даже извиняется: «В такой хронологической версии расхождение с реальной биографией Пушкина если и есть, то, прямо скажем, минимальное: можно ли было герою за две недели добраться от Нижнего до Одессы? Но, конечно, это расхождение в днях, а не в годах, и главное, оно не ощутимо внутри текста и не противоречит его стилистике»[118]. Непонятно, для чего фактография переименована в стилистику. Но это терминологические мелочи. А вот «внутри текста» все перевернуто. Главный курьез: каким это образом Онегин получает информацию, понуждающую его поспешить на встречу с Пушкиным в Одессу? Маршрут путешествия Онегина, даже во включаемых в печатный текст «Отрывках…», прописан четко: после Нижнего Астрахань — Кавказ — Крым — Одесса. Исследователь прописанный поэтом маршрут спрямляет, называя эту процедуру «не ощутимым» «расхождением», а время путешествия (у автора четко: три года) сокращает. Так что исследователю расхождение не только в днях, но и в годах нипочем!
Пушкин датирует типовой день Онегина, описанный в первой главе, концом 1819 года, делая это в предисловии при публикации главы. В. Старк торжествует: приведенный им «расклад внутреннего календаря романа не соотносится с заявлением 1825 года в предисловии к изданию Первой главы», так ведь «в полных изданиях романа 1833-го и 1837 года уже нет упоминания о действии Первой главы как относящемуся к концу 1819 года…»[119]. Какие-то заявления на самом деле уточнялись. В переписке с Бестужевым Пушкин посетовал, что назвал себя в предисловии сатирическим писателем. «Большое стихотворение», окончание которого не гарантировалось, оказалось оконченным. Но нет оснований подверстывать к устаревшему датировку действия первой главы. В академических изданиях (в дополнительных разделах) предисловие печатается.
Непростителен просчет, когда отождествляются время историческое, реальное и время художественное. По этой причине не годится в качестве опоры для пересчета хронологии нагрузка на снег, выпавший только в январе. Пушкин очень широко использует детали, почерпнутые в жизни, но он не копирует жизнь. Таковое попросту невозможно, ибо формы жизни переводятся в формы искусства; литература — вторая (иная!) реальность. В. А. Кожевников констатирует: в 1824 году «первый снег быстро растаял; заморозки сменялись (и не раз!) продолжительными оттепелями, и в декабре было пасмурно и слякотно… Снег же, ставший постоянным покровом до конца зимы, выпал как раз в ночь со второго на третье января 1824 года»[120]. Еще конкретнее, с отсылкой к сводке погоды из «Санкт-Петербургских ведомостей», воспроизводит ситуацию А. А. Аникин: «вокруг 30 декабря — пасмурно, снег с дождем, температура по Реомюру от -2 до +8. И так до 2 января 1824 года, когда уже минус 9–10° R, устойчивый снег»[121]. Спасибо за информацию! А вот вывод неверен: «Думается, Пушкин точен и в описании зимы 1823/1824 года» (с. 10). Пушкин воспользовался только одной реальной деталью, датой установления снежного покрова. Но межсезонье у него изображено литературно, вымышленно. Я уже отмечал: поэт рисует устойчивые морозы, на оттепели и намеков нет. Литературный характер описания понижает его роль как свидетельского опорного хронологического факта.
Беда с этим снегом уже давнего века. Несколько надежнее отсылка к «субботним» именинам. Но и с «субботними» именинами не так уж просто и очевидно. Каким мерам времени отдает предпочтение поэт? Мелким и неотчетливым: они естественнее сопрягаются с бытом. Такое предпочтение можно иметь в виду, когда размышляем о выборе Пушкиным для Таниных именин дня недели. Мы имеем дело не с заранее принятым твердым решением, а с выбором, принимаемым на ходу; решение не носит императивного характера. Реформаторы онегинского календаря сразу день недели проецируют на год: ага, четверг — это так, если суббота — эдак. Куда как больше оснований предположить, что, выбирая меж четвергом и субботой, Пушкин не утруждал себя расчетами, на какой год намеченные к описанию именины придутся. Так что и реформаторы зря старались.
И не будем гадать, почему Пушкин склонился к такому-то выбору: вдруг да и угадаем; только как подтвердить, что мы действительно угадали, а не приписали поэту свои заключения? Во всяком случае категоричность исследователей неадекватна раздумчивости поэта.
Получается, что у исследователей были добрые намерения защитить писательское реноме Пушкина, заслонить поэта от упреков за анахронизмы, переходящие в прямые ошибки, а на деле поэту приписываются собственные, даже более серьезные огрехи, прямые натяжки. А нельзя расчисление хронологии превращать в самоцель, отрывая от вопросов характерологии, системы образов, психологизма и пр.
Есть «уступчивая» поговорка: «Назови хоть горшком, только в печь не ставь». А не лучше ли нечто, не являющееся горшком, и не называть горшком? Не лучше ли в понимании художественного времени в пушкинском романе сдержаннее обходиться с понятием «анахронизмы»? В романе встретятся и анахронизмы, но чаще это два ряда отсылок к реалиям; один ряд обслуживает ход сюжетного времени, другой — время авторского рассказа о героях. Противопоказано лишь по датировке реалий датировать сюжетные события. Пушкин широко черпает детали жизни и вправе разместить их по исторической канве повествования, как ему удобно. Тут вымысел не враждует с реалиями, а реалиями подкрепляет достоверность (правдоподобие) вымысла.
Говорят — сколько людей, столько и мнений. Привести их к общему знаменателю невозможно. Журнальные сшибки неизбежны. Все-таки для ограничения субъективизма можно выдвинуть такой критерий: только мнения, трактовки, интерпретации, которые естественно вытекают из текста и способны его объяснить, могут претендовать на право считаться объективными. Пушкин заслуживает такого уважительного к себе отношения.
Связи двух потоков времени
Потоки авторского и сюжетного времени в романе образуют весьма прихотливое сплетение. Мерой времени, шкалой отсчета времени выступает хронологическая канва онегинского сюжета: «Когда же юности мятежной / Пришла Евгению пора…»; «С ним подружился я в то время»; «Но скоро были мы судьбою / На долгий срок разведены. / Отец его тогда скончался»; «В свою деревню в ту же пору / Помещик новый прискакал…»; «Меж тем Онегина явленье / У Лариных произвело / На всех большое впечатленье…» и т. п.
Интересно отметить, что не сюжетное событие привязывается к историческому, а, наоборот, историческое к сюжетному. Наиболее выразительный пример встречается в «славной хронике» так называемой десятой главы: «Властитель слабый и лукавый… Над нами царствовал тогда» (царствовал — когда Онегин путешествовал).
Параллельно сюжетному времени мерой отсчета может выступать и авторское время: «Там некогда гулял и я…»; «В те дни, когда в садах Лицея…»; «Итак, я жил тогда в Одессе…» Эти косвенные хронологические приметы могут соотноситься с сюжетом (на берегах Невы автор «гулял» в том числе и вместе с героем) и, подчеркивая свою автономию, быть безотносительными к нему («в садах Лицея…»).
Сюжетное — доминантное — время движется поступательно и последовательно, оно ориентировано на время историческое. Апелляция сюжетного, условного художественного времени (литературной абстракции) к времени историческому ощущается даже там, где нет надобности искать конкретных связей художественного с историческим; даже в обобщениях не утрачивается присутствие реального. Я. М. Смоленский заметил: «В пушкинском романе время не просто расчислено по календарю, оно каким-то образом оживлено. Мы ощущаем его реальное течение в последовательной смене времен года и суток; слова и строфы, связанные с описанием времени, опять-таки сами приобретают отпечаток этого времени»[122].
Однако, как и везде в «Онегине», здесь нельзя довольствоваться истиной в первом приближении. При вглядывании в предмет обнаруживаются отклонения от правил. Не синхронизирован темп сюжетного и естественного времени в эпизоде путешествия Онегина: не потому ли в печатном тексте оно и подано в «отрывках»? Оно стремительно, герой нигде не задерживается, картины перед ним мелькают, томительные для героя три года в авторском изложении спрессованы (даны только летние впечатления, нет смены времен года; впрочем, на юге погодная динамика не очень колоритна). Есть другие несогласованности темпа разных потоков времени.
В движении авторского, лирического времени значительно больше свободы, непринужденности, прихотливости. Авторские рассуждения развертываются чаще всего как непосредственное, «сиюминутное» переживание, однако тут надо разбираться: форма не прямо выражает содержание; состояние, принадлежащее прошлому, может изображаться как непосредственное состояние поэта (такова первая глава), в формах настоящего времени может воплощаться лишь творческое, но не «биографическое» переживание поэта; переходы между реальным и воображаемым, между пережитым и переживаемым необозримы.
В «Онегине» довольно часто возникает прогнозирование ситуации: часть прогнозов сбывается. О будущем думает Татьяна («По сердцу я нашла бы друга…»), и хотя степень участия сердца, по обстоятельствам, сильно уменьшилась, но не устранена совсем: как-никак сватались к ней и деревенские женихи, а в Москве до генерала на Татьяну обращают внимание еще двое — «какой-то шут печальный» и старик в парике; так что истина в словах Татьяны: «Все были жребии равны…» — не абсолютна, и элемент выбора в ее решении присутствовал. Самый удивительный случай прогноза — смерть Ленского от руки Онегина, приснившаяся Татьяне. Прогнозы касаются сюжетных ситуаций. Совет Лариной «пристроить девушку» (глава седьмая) «меж собою» соседями был обговорен еще в главе четвертой (в черновике — даже и с Лариной). Атмосфера прогноза пронизывает авторское повествование. Устремленность в будущее окрашивает беседы поэта с читателем, принимая и личный характер («Укажет будущий невежда / На мой прославленный портрет…»), и обобщенный. При этом Пушкин опирается на повторяемость человеческого опыта, используя тот факт, что молодежь заново овладевает уроками жизни, уже многократно освоенными в череде поколений («Его пример другим наука…» — читаем уже в первой строфе романа); прошлое, настоящее и будущее в таких рассуждениях сугубо относительны, зависят от субъекта восприятия.
Мистификационный прогноз в строфе XV третьей главы отмечает Л. С. Выготский: «…Пушкин дает ложное направление своему роману, когда оплакивает Татьяну, которая отдала свою судьбу в руки модного тирана и погибла. На самом деле погибнет от любви Онегин»[123].
Атмосфера прогноза в «Онегине» продиктована стремлением преодолеть дистанцию между сюжетным и авторским временами и по инерции, набранной этим движением, выйти и в абсолютное будущее. Но и прогноз должен знать меру и пределы, ибо «жалок тот, кто все предвидит…»
Значимого наполнения противостояние сюжетного и авторского времен не имеет; напротив, важна устремленность настоящего, где объединяются онегинское и авторское время, в неясно различимое (и для героев, и для автора) будущее. Характерностью повествования делается перспектива, незавершенность.
И совершенно оправданным становится неожиданный обрыв повествования «в минуту, злую» для героя, накануне очень важных для эпохи общественных событий. Образ Онегина оставлен недорисованным. Он навсегда затаил в себе загадку. На нее возможны разные ответы, зато однозначность ответа исключается. Даль свободного романа осталась разомкнутой. Да и такой ли уж ясной представлялась судьба героя автору?
Время авторского бытия когда сливается, когда обособляется и противостоит сюжетному. Например, в пятой главе поэт отмечает единство своего и героев деревенского уклада жизни («Мы время знаем / В деревне без больших сует»), а в концовке шестой главы, «оставляя» героев в деревне, он говорит об омуте светской жизни, в котором ему доводится купаться.
Там, где главенствует авторское время, возникает ощущение пространственности, исторической перспективы. Отобранные из минувшего, высвеченные прожектором художественной мысли, события частной жизни героев предстают как существенные проявления духовной жизни общества. «Забегание» опыта автора особенно существенно тем, что авторское время, в отличие от сюжетного, перешло рубеж 14 декабря. По этой причине в последних главах «Евгения Онегина» нарастает трагизм; роман нередко и по праву сопоставляется с произведениями эпохи безвременья, а его главный герой рассматривается в ряду «лишних людей» 30–40-х годов.
Но чаще авторское время стремится так или иначе, в том числе не прямым, а косвенным образом, слиться с сюжетным временем; «чужому», давнему сообщается «свое», близкое. В результате возникает удивительная конкретность романа. Достигается она разными путями. В начале работы Пушкин был оторван от Петербурга, о котором писал в первой главе, и от деревни, о которой писал во второй. А Петербурга — очень хотелось. Не этим ли объясняется теснящая сатиру особая элегическая тональность первой главы? «Вдруг изменилось всё кругом». Авторское время стало удивительно перекликаться с онегинским[124]. «Деревенские» главы романа, с третьей (частично) по шестую, создавались в деревне же, в Михайловском. Седьмая глава, наполненная расставаньем с деревней и переносящая повествование в Москву, написана по обновленным московским впечатлениям (не потому ли так свежо звучит: «Но в них не видно перемены…»). Путешествие Онегина вобрало в себя и странствия автора. Дописанная в Болдине последняя глава напитана свежими петербургскими наблюдениями и переживаниями. Интересные установления неожиданных реалий восьмой главы, вроде малинового берета Татьяны, сделаны в работах Анны Ахматовой. Обаятельное ощущение непосредственности повествования — важное свойство сближения авторского времени с онегинским.
Пушкину вовсе не чужда карамзинская «сопереживательная» интонация. Когда мы читаем: «Татьяна, милая Татьяна! / С тобой теперь я слезы лью…» — мы не замечаем, что «с тобой теперь» — оксюморон. «Теперь» — в данный момент повествования. Но это «теперь» объединяет не только то, что случилось «перед сим» (рассказывается о завершившемся эпизоде), но даже и «после»: героиня в томлении, но и надежде еще не льет слез, но поэт их пророчит и «теперь» разделяет с героиней то состояние, которое еще только могло бы ожидать ее. Прошлое, настоящее и будущее — все это, равно как реальнейшее творческое переживание, объединяющее пережитое и рождаемое воображением, спрессовалось в одной фразе: «С тобой теперь я слезы лью».
Когда в финале Онегин берет в руки книгу или журнал, он не столько читает, сколько размышляет:
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
Но то, что извинительно для влюбленного героя, недопустимо для исследователей пушкинского творчества. Попытка расчисления календаря сюжета по датам исторических реалий и по фактам авторского времени не вносит ясность в решение проблемы. Это результат чтения романа «духовными глазами».