Психологизм изображения героев, при обычной для Пушкина скупости использования приемов и красок, с самого начала на самом высоком уровне.
История их любви — наилучший материал, чтобы судить о характере этого психологизма. Мнения исследователей на редкость противоречивы. Причина разнобоя объясняется несовершенством методологии. Как можно приходить к противоположным суждениям, опираясь на один и тот же текст произведения? Такое случается, если факты берутся выборочно и приносятся в жертву концепции, подминаются ею. Полностью исключить субъективный элемент восприятия невозможно; ограничить, подчинить его установке на объективность необходимо. Для этого требуется брать факты не избирательно, но в их совокупности, более того — во взаимодействии. Особое значение приобретает анализ и оценка альтернатив.
Можно ли анализировать такое тонкое чувство, как любовь? Попытаюсь заняться этим деликатным делом, хотя понимаю его рискованность, памятуя иронию Белинского: «Во-первых, вопрос, почему влюбился, или почему не влюбился, или почему в то время не влюбился, — такой вопрос мы считаем немного слишком диктаторским… Кто в любви отвергает элемент чисто непосредственный, влечение инстинктуальное, невольное, прихоть сердца… тот не понимает любви. Если б выбор в любви решался только волею и разумом, тогда любовь не была бы чувством и страстью» (VII, 460). Полностью принимая это рассуждение, все-таки оставляю проблему: в любви человек проявляет свой характер, свою натуру; мы получаем возможность не только уточнить, но и проверить сложившиеся представления о герое.
В возникновении чувства в героине очень силен книжный источник. «Ей рано нравились романы; / Они ей заменяли всё…»
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь…
Об отчетливом книжном оттенке чувства Татьяны строго писал Л. С. Выготский: «…Любовь Татьяны везде изображена как воображаемая любовь, везде подчеркнуто, что она любит не Онегина, а какого-то героя романа, которого она представила на его месте… Пушкин ведет прямую линию к указанию на вымышленный, мечтательный, воображаемый характер ее любви. В сущности, по смыслу романа Татьяна не любит Онегина, или, вернее сказать, любит не Онегина; в романе говорится, что раньше пошли толки о том, что она выйдет замуж за Онегина, она тайком слышала их… Онегин был только тем кем-нибудь, которого ждало воображение Татьяны, и дальше развитие ее любви протекает исключительно в воображении…»[154].
Есть очень большая правда в этом наблюдении, однако полезно вовремя остановиться; иначе начнется полет уже собственного воображения. Любовь Татьяны остается двойственной по своему побуждению. Книжный ее источник сомнению не подлежит; соглашаюсь с Л. С. Выготским, что само наличие книжности в чувстве Татьяны является одной из причин «катастрофы» этой любви.
С другой стороны, тоже верно, что книжность чувств Татьяны — не только характерность, но и неизбежность внутреннего мира пушкинской героини. Об этом пишет Ю. М. Лотман: «…Татьяна конструирует свою личность в соответствии с усвоенной ею системой выражения… Ее собственная личность — жизненный эквивалент условной романтической героини, в качестве которой она сама себя воспринимает… Привычные нормы построения сюжета романа становятся для Татьяны готовым штампом осмысления жизненных ситуаций… Строится перевернутая система: вместо „искусство — воспроизведение жизни“ — „жизнь — воспроизведение искусства“»[155].
Противоречие здесь существует, но оно диалектически разрешимо: «Татьяна любит искренно, а воображает себя героиней прочитанных романов, она в любовном бреду шепчет наизусть письмо Онегину, изливая свои неподдельные чувства, а слова берет „выписные из романов“»[156]. Татьяна подражает героиням французских романов, но это не умаляет искренности ее чувств; если первое относится к форме ее чувствований, то второе — к их содержанию.
Но все-таки и роль героя в духовном выявлении Татьяны трудно переоценить. В финале Татьяна задает Онегину очень непростой вопрос: «Не правда ль? Вам была не новость / Смиренной девочки любовь?» В позднем укоре героини звучит нотка уязвленной гордости: Татьяна знает, что она и была (не то, что стала) богаче, нежели только смиренная девочка. И все-таки «слово найдено», и в нем если не вся правда, то большая доля правды. До встречи с Онегиным Татьяна в общем-то лишь смиренная девочка. Конечно, она выделяется в среде своих сверстниц, это отнюдь не заурядная уездная барышня, вроде своей младшей сестры. Но само богатство ее натуры таится еще в потенциальном виде. Духовные задатки героини реализованы именно благодаря герою. Именно встреча с Онегиным позволила выявиться и развиться свойствам натуры Татьяны, которые, запрятанные в глубинах души, могли бы там и заглохнуть под воздействием бытовых жизненных обстоятельств и под добровольным усилием смирить души неопытной волненья. Как Онегин начинается не с успехов в «науке страсти нежной», а с отступничества от светских развлечений, так Татьяна начинается не с сопереживания рассветам и французским романам, а с любви к герою.
Верно писал В. В. Сиповский: явление героя внесло «в ее жизнь мучительное сознание контраста между пошлостью жизни в провинциальной „глуши“ и теми чувствами, которые она осознала с появлением Онегина…»[157]. Это беглое замечание пушкиниста давних лет заслуживает большего концептуального веса. Одним только своим появлением Онегин производит переворот в душе Татьяны, выявляет героиню, побуждает ее поступать идеально.
Татьяне не будет дано вкусить счастья взаимной любви. Но и не давший ей счастья Онегин оказал мощное воздействие на всю ее жизнь. Это тем проще, органичнее, что в книжном, романтическом сознании Татьяны на первом плане ее внутренняя духовная жизнь. Нужен лишь толчок — дальнейшее протекает в мире воображения, фантазии.
Книжное, т. е. отчасти наносное, и подлинное, не заемное удивительно органически уживаются, соединяются в духовном мире Татьяны. Однако способствует этому нестандартному синтезу немаловажное обстоятельство. Онегин литературным героям не особенно подражает, но он настолько незауряден, что достоин стать сам литературным героем: он и стал героем пушкинского романа.
Для контраста почерпнем прецедент в той же семье Лариных. Мать Татьяны, в бытность свою девицей, тоже жила книжными (неважно, что заемными у подруги) мечтами. Однако, хотя и досадуя, она довольно быстро «смиряется» с прозой жизни; привычка вполне заменяет ей счастье, и книжные мечтания выветриваются совершенно. Татьяне повторение пути маменьки не угрожает, прежде всего в силу значительности своей натуры, а отчасти, несомненно, и потому, что она встретила Онегина. «Обыкновенный» путь развития совершает не только госпожа Ларина, но и ее «Грандисон», некогда «славный франт, / Игрок и гвардии сержант». Онегину свойственна «неподражательная странность», он натурой похож на книжного героя, и Татьяна это видит. Реализация столь обаятельного соединения книжного и натурального в чувстве Татьяны стала возможной именно при условии, что «ее» герой в себе самом тоже соединяет книжное и натуральное.
Визит Онегина — колоссальной важности событие для Татьяны. «И в сердце дума заронилась: / Пора пришла, она влюбилась».
От Татьяны исходит инициатива признания в любви, причем случается это в исключительных обстоятельствах: объяснению предшествует единственная, мимолетная встреча героев.
Несмотря на столь быстрое развитие событий, зарождение любви Татьяны не происходит мгновенно. Все сопутствующие обстоятельства заслуживают обдумывания. Не приходится сомневаться, что появление Онегина в деревне наверняка обсуждалось в семье Лариных («Но говорят, вы нелюдим…» — это, конечно, эхо таких предшествовавших разговоров), но Онегин (просто как странный сосед) не проходит через сознание Татьяны до того момента, пока он сам не посетит Лариных (иная ситуация — в пушкинской «Барышне-крестьянке»: там героиня сама находит возможность познакомиться с соседом, слухи о котором растревожили ее воображение). Пусть мимолетно, но Онегин предстал перед Татьяной: думы о герое пробуждает лишь непосредственное обаяние его личности.
Но даже это еще не все. «Догадливее» Татьяны оказываются соседи:
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха…
Отнюдь нельзя сказать, что эти досужие разговоры лишь мешают развитию чувства героини: напротив, их надо воспринимать как один из источников его зарождения:
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том…
Вот так: думала «о том», а не «о нем», т. е. сначала «о том», но после «о нем», а дальше — уже исключительно о нем…
После этого — новый цикл интенсивного чтения. Книги, конечно, читаны и раньше — «теперь» они озарены новым светом.
Между тем в письме Татьяны история зарождения ее любви представлена совершенно иначе:
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
У меня, конечно, нет намерения уличать Татьяну в неточностях, в невольном желании предстать перед героем в более выигрышном положении. Тут иное: самопознание человека и его познание со стороны существенно между собой отличаются. Одно дело — объективный ряд фактов, другое — отражение этого ряда в сознании. В восприятии факт существует не сам по себе, но только вместе с отношением к нему. Память подвижна, она растягивает и спрессовывает время, меняет местами главное и не главное. В письме Татьяны нет неправды, но правда ее души не совпадает с фактографией событий. Опять же значимы помощь поэта и стихотворная речь: сразу дается главное, растекаться в подробностях нет надобности.