Достойно удивления, что важное пушкинское представление героя в четвертой главе очень редко привлекало внимание исследователей, да и у них удостаивалось лишь беглых замечаний. Новое состояние Онегина заметил Г. П. Макогоненко, но объяснил его всего лишь как обретение «радости понимания природы» и приобщение героя к идее народности[161]. Обновление героя увидел В. И. Глухов, но объяснил его вовсе наивно: «Онегин должен был увлечься… жизнью на лоне природы» под влиянием прочитанных книг[162]; но тогда неясно, почему Онегин прошел через начальный этап скуки в деревне: ведь книги, привезенные в деревню, читаны и ранее. А ведь уже было сказано, как отрезано: «На третий роща, холм и поле / Его не волновали боле». Это — если любование пейзажами самоцельно. Другое дело, если, бродя ставшими знакомыми тропинками, погружаться в свои мысли. Когда находится какая-то дельная, то и окружающие картины выглядят приятнее.
Необходимо заявить решительнее. Эмоциональный знак состояния Онегина кардинально изменен! Само слово-спутник «скука» демонстративно изгоняется. А как же быть с целым потоком сообщений? Пометы о скуке героя щедро рассыпаны на пространстве первой, второй и третьей глав романа, которые энергично писались в 1823–1824 годах, в зените духовного кризиса поэта. Уже в конце первой главы сказано, что новизны деревенских впечатлений Онегину хватило только на два дня, «Потом увидел ясно он, / Что и в деревне скука та же…» И вторая глава подхватывает заявленный мотив: «Деревня, где скучал Евгений…» Героя не смущает убогость наследуемой усадьбы, «Затем что он равно зевал / Средь модных и старинных зал». Сакраментальное слово произносит сам герой, удивляясь, что находит Ленский у Лариных: «Да скука, вот беда, мой друг». Не скучает ли Онегин больше обычного, осведомляется у него Ленский при возвращении от Лариных («Нет, равно», — следует равнодушный ответ)[163]. Слухи о скуке Онегина доходят до Татьяны: «Но говорят, вы нелюдим; / В глуши, в деревне всё вам скучно…»
Картина получается однозначная и более чем определенная. Назойливые упоминания о скуке отшельника отменить нельзя, но их, в свете обновления души героя в четвертой главе, достаточно плотнее сдвинуть туда, где им и место, — в самое начало поселения Онегина в наследуемой усадьбе.
Активность внутренней жизни — вот средство преодоления кризиса в душе героя. Деревня становится новым этапом в жизни Онегина не с первых дней, а чуть позже, после появления нового соседа, Ленского, который в свою деревню из туманной Германии «в ту же пору» прискакал. Беседы с новым приятелем и дают мощный толчок внутренней жизни Онегина. Вновь плодотворно срабатывает привычный перу поэта принцип альтернативного мышления. С высоты четвертой главы вдруг засияла путеводными лучами первоначально промелькнувшая без особого следа строфа XVI второй главы. «Меж ими всё рождало споры / И к размышлению влекло…» — отмечает поэт. Далее темы бесед перечисляются. «Племен минувших договоры…»: всеобщий интерес к истории в те годы активно стимулировался выходом в свет томов «Истории государства Российского» Карамзина. «Плоды наук…» — безгранично широкое понятие; к тому же частные вопросы легко переходят и в проблему возможностей просвещения вообще, острую в эти годы для самого поэта. «Добро и зло…» — основные понятия этики; они важны сами по себе, но не менее важны на стыке с другими сферами — науки, политики, хозяйственной деятельности; обрести критерии разграничения добра и зла — решить важнейшую мировоззренческую проблему. «И предрассудки вековые…»: романтическое искусство (Ленский — поэт-романтик) установило эстетическую ценность народного творчества, проявило интерес к преданиям, легендам, обрядам, суевериям старины. «И гроба тайны роковые…»: вопросы смертности человека или бессмертия его души связаны с широким кругом вопросов религии и атеизма. «Судьба и жизнь…»: кто хозяин человеческой жизни — сам человек или некая вне его находящаяся сила?
Это те же вопросы, что и в размышлениях о роковых тайнах гроба, только не по «ту», а по «эту» сторону. Наконец, Пушкин заканчивает универсальным обозначением: «Всё подвергалось их суду». «Тематика… бесед полностью совпадает с кругом тех вопросов, которые стояли перед наиболее передовыми людьми того времени»[164], — утверждает Н. Л. Бродский. Прибавлю: исчислен круг так называемых «вечных» вопросов, на которые просто обязан искать ответы каждый думающий человек. И дело не в содержании ответов: таковые будут индивидуально варьироваться. Само размышление на подобные темы, когда возникает к ним подлинный интерес, — нескучное дело.
Достойно внимания, что отсекаются побочные обстоятельства, которые могли бы дополнительно скрашивать жизнь героя. Изменение состояния Онегина происходит на фоне «красных летних дней». Но тут же поэт фиксирует, что «наше северное лето» быстротечно, «мелькнет и нет», переходит к описанию осени и нарочито сгущает краски. Пушкинские признания в любви к осени широко известны; не на слуху, что случилось это не изначально. «Весной, при кликах лебединых, <…> Являться муза стала мне». Зато осенние ассоциации долгое время были печальными. Четвертая глава романа отразила первоначальную тенденцию. Осень здесь удостоена минорных восклицаний. На целую строфу развернута серия откровенно ироничных советов «кой-как» заполнить однообразное медленное время. (Впрочем, это барская проблема; кому круглый год дел невпроворот <как и поэту!>, скучать некогда: «На нивах шум работ умолк» — «В избушке распевая, дева / Прядет, и, зимних друг ночей, / Трещит лучинка перед ней»). Тем показательнее, что Онегин не скучает даже глухой осенью, когда «приближалась / Довольно скучная (для всех!) пора». Именно после авторского восклицания: «В глуши что делать в эту пору?» — следует описание умиротворенного состояния Онегина.
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Правда, тут желательно еще акценты верно расставить. Если они на бильярде — скука Онегина получает гротесковое выражение. Но кий в руках героя — просто небольшой стимулятор внутренней энергии. Это не спортивное увлечение: Онегин вряд ли считает, сколько шаров он забил сегодня в сравнении с тем, сколько забил вчера. Главным надо, конечно, признать первое: «в расчеты погруженный». И это, в свою очередь, не означает буквальное (один из ироничных советов — «проверяй расход»); расчеты — надо читать: раздумья. Указание на сосредоточенную духовную жизнь героя — факт чрезвычайной важности.
Еще обратим внимание на такую деталь. Состояние Онегина не единожды именуется ленью. То же — в рассматриваемом эпизоде: «Прямым Онегин Чильд Гарольдом / Вдался в задумчивую лень…» А в первой главе отмечалось, что в период увлечения светской жизнью для Онегина «наука страсти нежной» была тем главным, «Что услаждало целый день / Его тоскующую лень…»
А теперь самое интересное. Эпитет «задумчивая лень» примерялся поэтом к состоянию героя в первой главе: он встречается там в вариантах черновой рукописи. Но он был примерен — и отвергнут, и вот пригодился в четвертой главе.
Есть разница: тоскующая — и задумчивая лень? Конечно: первый эпитет не только экспрессивнее, но и несет отчетливый оттенок негативного, неприятного содержания. И разве не парадокс: в первой главе описывается состояние Онегина, которому он по добровольному выбору души отдается со всем азартом молодости, но его лень — тоскующая. Тут нет противоречия. Просто поэт чуть-чуть опережает события, поскольку знает, что увлечение героя светской жизнью (в первой трактовке) непродолжительно, что близок кризис. Вот почему в упоении уже просвечивает тоска.
В четвертой главе состояние героя по-прежнему именуется ленью. Поделом: Онегин верен своей пассивности. И все-таки теперь лень мечтательная, она лишена томительности и терпкости. Попутно замечу, что Пушкин, еще с Лицея, прошел этап, когда «лень» и «ленивец» употреблялись не в осудительном, а в утвердительном смысле; теперь в иерархию его ценностей вошло понятие «труд»; герою поэт, вполне всерьез, передает нечто из арсенала им самим уже оставленных ценностей.
Но и здесь поэт как будто специально не делает изображение слишком ясным. Там, где много сказано, он притеняет сокровенное иронией. Само сближение соседей предварено ироничным замечанием автора, что их дружба возникает «от делать нечего», и к авторской иронии должно отнестись с доверием (она прогнозирует драматический финал недолгой дружбы героев). Зазвучало звонкой нотой исчисление идеологических споров Онегина и Ленского — тут же следует ограничительное понижение: «Но чаще занимали страсти / Умы пустынников моих». Там, где легко можно было бы сделать уточняющий акцент, поэт уводит повествование в сторону: в четвертой главе непосредственная картина встречи героев дана в сниженном плане; разговор минует высокие материи, носит сугубо бытовой характер, Ленский замкнут на мыслях об Ольге. (Этот фрагмент писался уж точно после вести о 14 декабря; для разговоров о высоких материях время наступало явно неподходящее. Впрочем, надо считаться и с повествовательными возможностями жанра. Исчисление тематики разговоров уместилось в строфу — и благо. В прозаических романах развернутые интеллектуальные диалоги героев — прием обычный. Но в романе в стихах невозможно представить себе главу, состоящую из философского разговора).
На последующих страницах романа один раз мы увидим-таки «деревенского» Онегина скучающим:
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,