Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
Однако очевидна разница: здесь скука чуть-чуть по привычке, но главным образом порождена ситуацией, «бесконечным» котильоном, к тому же смягчена («довольный мщением своим») и теснится надежным и привычным способом («в думу погрузился»).
Существеннее, что преодоление кризиса в деревенский период жизни Онегина не получило завершения. Катастрофа дуэли сводит новые обретения на нет. Новое состояние Онегина тотчас фиксируется в авторском перифразе в начале седьмой главы: «Отшельник праздный и унылый…»
Не послужит ли эта деталь итоговым аргументом в пользу концепции неизменно скучающего Онегина? Нет. Можно с полной категоричностью говорить, что деревенская жизнь героя скукой начинается и даже не скукой, а тоской заканчивается. То и другое бесспорно, только путь героя нет надобности спрямлять: между началом и концом есть еще и зенит, и он важен, поскольку образует самостоятельный этап духовной жизни героя.
Разительная перемена в состоянии Онегина объясняется переменами его бытия. В седьмой главе поэт приглашает читателя побывать
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой…
Однако соседство Тани молодой сугубо формально (герои не общаются), оно не заполняет духовной жизни героя, не то, что — до поры — соседство Ленского.
Но пусть скука и в более высокой концентрации — тоска обрамляют, берут на кольцо деревенскую жизнь Онегина: срединному взлету нужно отдать должное. Читая «Евгения Онегина» и обдумывая прочитанное, надо очень многое держать в памяти, оценивать каждую деталь с разных сторон, пытаясь вписать эти детали в цельное представление; неизбежна корректировка первоначальных впечатлений. Давайте воспользуемся доверием поэта, который связующие узлы оставил на осмысление читателя. Учтем и своеобразие работы Пушкина над романом: многое обдумывалось в самом процессе создания произведения, все акценты заранее расставить было невозможно, а задним числом давать слишком внятные разъяснения поэту не захотелось.
Не похоже ли это наблюдение на обнаруженные В. С. Непомнящим «пустоты» в описаниях поэта? В констатации сходство есть; выводы контрастны. В. С. Непомнящий считает, что художник допускает читательский произвол в заполнении этих «пустот». Полагаю, достойный читатель стремится понять авторский замысел.
Подчеркнем: деревня — чрезвычайно важный этап в жизни Онегина. Здесь герой в полный рост: и в блеске скептического ума, и с душевной черствостью. Здесь он наиболее естествен и находит замену счастью.
Хронологически деревенский период жизни Онегина весьма краток, умещается в половину года. Сюжетно же это самый пространный эпизод, вся сердцевина повествования, со второй по шестую главу, и даже седьмая глава, без Онегина, продолжает (через описание его опустевшего кабинета) рисовать деревенского Онегина. И заявку на «деревенскую» тему содержит уже экспозиционная первая глава. Но тем самым понять героя центральных глав, основного объема романа, не просто привычно скучающим и хандрящим, а живущим полнокровной и внутренне насыщенной духовной жизнью означает качественно иное представление о пушкинском герое и общем рисунке его эволюции.
В четвертой главе перед нами новый герой, на новом этапе своих поисков. Главное — вытеснена и отторгнута хандра. Герой занялся осмыслением важнейших мировоззренческих проблем.
А как объяснить частный вопрос: обновление духовных поисков Онегина началось с его споров с Ленским, почему же вторая глава показывает героя в зените его деревенской хандры? Ну, мировоззренческие подвижки не одномоментно происходят. Есть и более серьезная причина: Онегин преодолевает свой духовный кризис тогда, когда свой затяжной кризис (1823 — лето 1825) преодолевает Пушкин!
Поэт одолел наваждение Демона
Преодоление кризиса — это процесс, обозначившийся цепочкой знаменательных фактов.
Т. Г. Цявловская полагает, что параллельно первой книге стихотворений в 1825 году Пушкин готовил нелегальный сборник политических эпиграмм[165]: оживление политической активности поэта исследовательница связывает со следствием визита Пущина. Это не просто факт творческой биографии: заживляется самая острая рана на уровне политической позиции, а это заметный знак преодоления кризиса.
15 мая 1825 года 1825 года написано послание «Козлову. По получении от него „Чернеца“». Концовка носит личный характер:
Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира.
О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой!
Ощущение «недаром» прожитой жизни невозможно без прочной опоры в этой жизни.
19 июля 1825 года Пушкин вручил А. П. Керн адресованное ей послание «К *** („Я помню чудное мгновенье…“)». Если женский образ стихотворения оставлен в таинственной дымке романтических формул, то о судьбе поэта сказано с предельной конкретностью. Пушкин выделил три этапа своей творческой биографии: и «бурь порыв мятежный», и томительные дни «в глуши, во мраке заточенья». Теперь — новый этап: «Душе настало пробужденье…»
К лету 1825 года написана элегия «Андрей Шенье».
Павший в бурях французской революции поэт показан человеком твердым, непреклонным. Таков он, сам излагающий свое кредо.
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Перед мысленным взором Шенье проходят эпизоды борьбы за свободу. Его не смущает жалкий, даже обратный результат истраченных усилий, он верит в конечное торжество справедливости. Шенье видит искажение мечты о свободе, но предрекает неизбежность ее грядущей победы. Впрочем, скажем определеннее: противостоят не позиции французского и русского поэтов, противостоит позиция Пушкина 1825 года его же позиции 1823 года. Потому Пушкин и пишет о Шенье, что сочувствует ему, и воображаемые мысли героя разделяет сам.
Всякое сравнение хромает, говорит пословица. Чтобы они хромали меньше, полезно видеть не только сходство сравниваемых предметов, но и их различие. Пушкин в «Сеятеле» свои свободолюбивые идеи оценил как «живительное семя», теперь эта метафора выявила свою ограниченность. У семян злаков одноразовая всхожесть, начавшийся процесс нельзя застопорить, тем более повернуть вспять, проросшие не вовремя, в неподходящей среде семена гибнут. У многоразово всхожих семян свободы иная судьба: они могут гибнуть, они могут даже дать уродливый плод — но они могут оставаться живительными и возрождаться многократно.
Подлинная книга становится достоянием многих поколений. Увы, среди них повторяются и «потерянные поколения», но вновь приходят люди, чьи сердца способны распахнуться навстречу призывам поэта. В этом смысле не имеет значения, когда сеять, — можно и «до звезды», потому что настанет срок — и она взойдет, и тогда в ее лучах казавшиеся безжизненными зерна обнаружат свою жизнестойкость. Мертвое возродится в живом, и эта череда бесконечна.
Историческая элегия Пушкина стала самым отчетливым актом преодоления длительного кризиса: именно здесь кризис не просто отодвигался, вытеснялся за счет обретения иных ценностей, но в полном смысле преодолевался, поскольку рушились сомнения на самом болезненном направлении мировоззренческих поисков. Преображающая сила искусства, дающая опору преодолевать все невзгоды, — это та сила, которая помогла Пушкину разорвать путы своего (по обстоятельствам) затянувшегося кризиса.
О главном сказал сам поэт, десять лет спустя возвратившись в Михайловское, в стихотворении «Вновь я посетил…» В черновой редакции, не вошедшей в окончательный текст стихотворения, говорится:
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило.
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Почему о спасении поэзией идет речь? Пушкин выбрал поэтическое поприще еще в Лицее, а не в Михайловском. Но Пушкин не преувеличил роли поэзии в своем духовном воскрешении. Именно в 1824–1826 годах пушкинская поэзия выходит на качественно новый уровень, становится поэзией реалистической. Одно с другим связано: обновление художественной системы сопровождалось и выходом на новые мировоззренческие, в том числе и политические рубежи. Ведь искусство — это способ познания мира.
Что уже совершенно замечательно, «Евгений Онегин» тотчас же, с оперативностью лирики («Я помню чудное мгновенье…» и «Андрей Шенье»), отразил преодоление кризисного состояния.
В 1825 году с непосредственностью лирического стихотворения написаны автобиографические строфы о жизни в Одессе. Они не сразу обрели свое место в романе. В 1827 году они были опубликованы как отрывок из седьмой главы «Евгения Онегина», но место им определилось не в седьмой, а в первоначальной восьмой главе. Поэт дорожил «одесскими» строфами. Лишенный возможности опубликовать всю главу, поэт включил эти строфы в печатный текст романа в составе «Отрывков из путешествия Онегина», где они составляют добрую половину их объема.
Композиционное построение большей части отрывка — это подробное описание дня из жизни автора. «…„День“ интересен сам по себе, но содержательность эпизода значительно повышается при сопоставлении с „Днем Онегина“ из первой главы»[166], — замечает исследователь; можно добавить, что в четвертой главе дано обстоятельное описание дня (даже в двух разновидностях — летней и осенней) деревенской жизни Онегина. Но тем самым образ жизни автора и героя встают между собою в прямую связь, и сопоставление делается необходимым.
В быте автора и героя обнаруживается очень много общего.