сходство с героями, подражать которым ему — по размышлении — не хочется (он и порвал с таким образом жизни); уловить с ними объективное сходство — значит обнаружить свойства глубокого, честного ума.
Татьяна, конечно, с азартом читает сами онегинские книги. Но она находит не косвенный, а прямой путь к возможности видеть душу манящего и загадочного для нее человека! «Хранили многие страницы / Отметку резкую ногтей»; на полях «она встречает / Черты его карандаша».
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
Вопросительный крючок — знак сомнения, а не одобрения. Как раз все эти пометы вряд ли отдалили Татьяну от того, кто завладел ее внутренним миром. Даже напротив: они не усилили разочарование до критической точки, а укрепили не исчезавшее очарование героя. «Яснее понимать» означает не разъединение, а сближение героев.
Татьяной, думается, верно было понято главное. И новый — уже не романтизированный, а реальный — Онегин не мог ее разочаровать, он стал для нее проще и понятнее. «Идеализация героя кончилась, но вера в его человеческое достоинство осталась, осталась и любовь»[177].
Привычная интуиция Татьяны (человеческое свойство, не дар небесный) идет впереди ее рассудка — и в очередной раз не обманывает ее… «Не может он мне счастья дать». Вот и сказаны героиней уже в ночь после именин очень важные слова. Емкая фраза позволяет по-разному расставить акценты. Выделим ключевое слово «счастье». Оно понималось Татьяной как высшая награда жизни, но за недоступностью теряет теперь значение цели жизни. Это ведет к ослаблению волевого импульса. Тогда начинает звучать: он не может дать… К чему это приведет? «…я другому отдана».
Пушкин сохраняет верность принципам своего повествования. Вновь убеждаемся: он не желает давать готовые решения, а, с изящной подсказкой, оставляет ответы на возникающие вопросы на додумывание и выбор читателей.
Заранее неизвестно, какие потенциальные способности в человеке разовьются, а какие заглохнут: это зависит от сопутствующих обстоятельств, от непредсказуемых промежуточных шагов. В романе в стихах ситуация усугубляется. Самопознание персонажей не может обгонять авторские решения, а поэт начал обширное повествование без предварительно обдуманного плана, на доверии к жизни, способной скорректировать план. Не просто записывается заранее придуманное — происходит неостановимое познание автором героя, углубление в его характер.
Мудрено было Татьяне «ясно» понять Онегина, если сам герой еще не знал, как именуется состояние, которое он переживал.
Татьяна (конечно же, надеясь на лучшее) в своем письме все-таки учитывала возможность двойной реакции героя:
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Но скорее это акция вежливости. Онегин предстал перед ней в его обаянии — и не порадовал взаимностью. Умом она понимает: он поступил с нею «благородно»; тем не менее считает его выбор несправедливым. Сердце страдает, но поправить этим ничего нельзя. Довольно абстрактные объяснения героя вряд ли были ею поняты. Душа Онегина открылась ей (хотя бы приоткрылась) в его покинутом кабинете. Нет надобности преувеличивать это знание. Татьяна, конечно, не могла узреть онегинской формулы (была ли она в ту пору в сознании героя?). Но дело не в словах, а в сути. Она, для которой любовь была главной ценностью жизни, поняла, что любовь — не единственная (вершинная!) ценность в духовном мире каждого человека, бывают иные предпочтения.
Значение онегинской школы для героини абсолютно точно определено Белинским: «Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания; ум ее проснулся. Она поняла наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви» (VII, 497).
Именно так! Вот теперь Татьяне станут понятны онегинские слова: «Но я не создан для блаженства; / Ему чужда душа моя…» — раньше они не могли восприниматься иначе, как нелепость, фраза. Выходит, герой перед ней не лукавил: иерархия ценностей индивидуальна и разнообразна. Духовное, хотя и заочное общение Татьяны с Онегиным преобразовало ее любовь. Теперь Татьяна не только поймет, но и примет образ мыслей Онегина — другие «страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви», а иначе, по-онегински, «вольность и покой» и опять-таки, по-пушкински, как замену счастью. Образ мыслей героя излагается здесь с помощью последующих авторских уточнений; Татьяна, конечно, думала об этом другими словами; дело не в форме, а в сути.
Если раньше, до этого момента, Татьяна в глубине души, вопреки прямому отказу Онегина от ее любви, даже самой себе боясь признаться в этом, все еще на что-то надеялась (в ночь после именин эта надежда даже выплеснулась наружу), готовая погибнуть, считая гибель от него любезной, то теперь она сознательно и отрешенно переступает черту. Она становится одновременно близкой Онегину и бесконечно далекой от него. Онегин и не подозревал, какую трагическую пропасть между ними он разверзает, предлагая Татьяне любовь брата. Она и стала его сестрой. Но теперь другие отношения между ними невозможны. Татьяна по-прежнему продолжает любить Онегина, но эта любовь задвигается в тайники души, чтобы существовать для нее одной; отныне она исключительно духовна и будет избегать даже малейшего выражения в поступке.
Признав право Онегина на вольность и покой, последовав сама такому выбору, Татьяна освобождает себя от нравственных обязательств перед Онегиным. Теперь, и только теперь, и только поэтому перестает осознаваться как измена любимому брак с другим. Татьяна изменилась не тогда, когда вышла замуж и стала княгиней: это перемены внешние. Их бы тоже не было, если бы в Татьяне перед тем не произошли перемены внутренние. В понимании Татьяны брак без любви не являлся нарушением нравственной нормы: это закрепленное традицией выполнение долга. Выясняется, что и в сознании героини, где-то в запасниках, бытовали другие ценности — брак без любви! Но для этого надо иметь сердце спокойное, а если в нем любовь к другому? Правда, Онегин сам отказался от этой любви и даже советовал полюбить «снова». Татьяну не связывают обязательства перед Онегиным, но тут нужно переступить через собственный внутренний запрет. Теперь смирение «души неопытной волненья» становится возможным. Как Онегин, она будет искать интересы жизни вне любви; будет помнить и завет няни: «Так, видно, бог велел». «Посещения дома Онегина и чтение его книг приготовили Татьяну к перерождению из деревенской девочки в светскую даму, которое так удивило и поразило Онегина» (Белинский, VII, 498).
Татьяна предчувствовала несовместимость идеала и практической жизни. Появление Онегина внесло смятение в ее жизнь, поманило надеждой жить по книжному идеалу, но герой не поддержал ее надежду. Татьяна, обновив идеал, ушла в обычную жизнь, не обольщаясь на ее счет; прежнюю половинку идеала она сохранила в душе своей как согревающий ее огонек.
Если Татьяна идет от книжного идеала к «живой жизни», то Онегин, пресыщенный прозой жизни, мечтает об идеале (и успевает найти идеал в другой сфере); главным образом героев разделяет содержание их поисков, но имеет свое значение и побочное обстоятельство — что счастью героев помешало отсутствие синхронности целей в поисках. Татьяна (любя Онегина!) не ответила на его возвышенную любовь. Любовь Онегина опоздала не только потому, что Татьяна вышла замуж, а еще и потому, что Татьяна изменила свои убеждения.
ЭТАП ТРЕТИЙ
Роман о современности становится историческим романом о современности
Заключительные седьмая и восьмая главы романа образуют принципиально важный рубеж творческой истории произведения: в пушкинском творчестве углубляются принципы историзма. Онегин показан как исторически конкретный человек.
Что не позволило сделать это с самого начала?
Пушкин воспитывался в Лицее, где избранным юношам внушалась идея высокого государственного служения. Идея приживалась в их душах по-разному: из лицейских пушкинского выпуска вышли и верноподданные чиновники, и вольнодумцы. Мысль о высоком предназначении человека в жизни глубоко вошла в сознание Пушкина; тут не обойтись без знаменитых строк, обращенных к Чаадаеву: «И на обломках самовластья / Напишут наши имена!» Это еще не свершение, это лишь мечта, но она громко заявлена.
Чувство причастности к истории людей пушкинского поколения будет оформляться постепенно. Они чуть-чуть опоздали родиться к великому историческому событию:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
Умирать — обретая бессмертие: пример, достойный подражанья.
Пушкинское поколение исторически мужало довольно быстро. Не прошел бесследно пример старших братьев в событиях 1812 года. А вскоре настал час творить историю самим. Исключительная роль в установлении исторической миссии людей, с кем раньше Пушкина связывал быт, принадлежит 14 декабря 1825 года, которым оказались захвачены многие современники, сверстники, личные друзья поэта. К этому движению причастен и сам Пушкин — не личным участием в заговоре, но, что объективно даже более важно, своим поэтическим словом. «Простые» современники, и среди них люди собственного поколения поэта, стали историческими деятелями. Осознание этого факта в принципе укрупнило историческое значение современного в глазах Пушкина. Участие в 14 декабря людей, с кем Пушкин поддерживал бытовые отношения, помогло поэту преодолеть контраст истории и быта, увидеть взаимосвязь исторического и бытового. Казавшаяся с точки зрения романтиков непреодолимой грань между историей и бытом разрушилась.