Как видим, судьба героя — не единственный способ воплощения общественно-политической проблемы. В сюжете декабристской темы нет — и все-таки Пушкин нашел возможность реализовать ее в печатном тексте романа. Но и проблема, как судьба заглавного героя романа связана с крупнейшими событиями истории, существует и поэтому должна быть осмыслена.
Между прочим, и Пушкин (не только его исследователи) попал в затруднительное положение, когда сделал временную подвижку в произведении с открытым временем. По первому замыслу поэта жизнь Онегина никак не проецировалась на события реальной истории. Именно поэтому вначале и нет никаких отсылок к Отечественной войне: для понимания героя они не имели бы значения. В контексте первой главы герой просто молод, возраст его указан точно: «Всё украшало кабинет / Философа в осьмнадцать лет». Онегин не мог бы участвовать в войне по малолетству; но никакой возраст не препятствовал, чтобы историческое событие формировало личность; воспитанный на преданиях об Отечественной войне Герцен был ее ровесником, воспевший героев Бородина (и поставивший их в укор новому поколению) Лермонтов был двумя годами моложе события. Но этой темы нет в начальных главах романа Пушкина, потому что герой был задуман не как общественный человек, но только как психологический тип, и герою с преждевременной старостью души было как-то безразлично, какое время на дворе.
В четвертой главе биография героя (естественно, за счет отбрасывания начала светской жизни героя в прошлое) удлиняется. Теперь героический 1812 год вошел в зону сознательной жизни героя: получается, что Онегин начал светскую жизнь в 1812 году (1820–8=1812; «очевидно, осенью, после изгнания Наполеона из России»[204], полагает С. М. Бонди, щадя репутацию героя). Ю. М. Лотман приводит факты, когда будущие декабристы вступали в армию семнадцати, шестнадцати и даже пятнадцати лет. Однако Онегин, с полным основанием замечает исследователь, «не похож на такую молодежь»[205].
Пробел в биографии героя[206], как он реагировал на события войны, заполнить невозможно: никаких пушкинских знаков для этого нет. Но все-таки, учитывая степень вероятности, не будем делать предположений, роняющих престиж Онегина, такого типа: начиная самостоятельную светскую жизнь в зоне исторического 1812 года, Онегин проявляет себя не как патриот, но всего лишь как паркетный шаркун. Надо полагать, Пушкин, удлиняя биографию героя в четвертой главе (писалось это до обнаружения заговора), по-прежнему исходил исключительно из психологических мотивировок. Он развел совершеннолетие свое и героя двумя годами; они воспринимались современниками, а полное совпадение возраста было ни к чему. Проекция судьбы героя на реально-историческое время, конкретно — на 1812 год никак не входила в творческую задачу поэта, близость начала светской жизни героя к событиям Отечественной войны оказалась случайной и не имела маркирующего характера (в этом эпизоде — и в это время — нет сверки с календарем). К тому же Онегин — не устроитель, а всего лишь участник светской жизни, а само изображение ее в романе соответствует устойчивому, обыкновенному, «мирному» характеру, ничуть не корректируется особенностями исторического (в данном случае — военного или предвоенного) времени.
Разные модели светского поведения Пушкин показал в «Романе в письмах»: «В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами. Честь имею донести тебе, теперь это всё переменилось. Французский кадриль заменил Адама Смита, всякий волочится и веселится как умеет». Понятно, какие обыкновения усваивает Онегин (вот Адам Смит достался ему по прежней моде).
С не меньшей уверенностью можно утверждать, что задача конкретизировать исторический фон при изображении героя встала перед Пушкиным, когда он оканчивал роман. Вводя в повествование тему героической Москвы 1812 года, Пушкин делает это от своего лица, в форме ассоциативного так называемого «лирического отступления». С судьбой героя авторское рассуждение никак не связано. Вносить какие-то изменения в биографию героя было бы не очень удобно: это делало бы возвращение к предыстории Онегина, поправляя ее, многократным. К слову, в черновиках седьмой главы пробовалась форма, в принципе позволявшая решить эту проблему, — Альбом Онегина. Но сохранившийся текст — это в основном лирический интимный дневник одного любовного романа героя. Размышлений на общие темы немного, приведу самое любопытное:
В Коране много мыслей здравых,
Вот, например, пред каждым сном
Молись, беги путей лукавых,
Чти бога и не спорь с глупцом.
Апелляция к здравому смыслу не подталкивает героя к активным действиям.
В повествовательном плане включение в роман декабристской темы легче всего достигалось бы сюжетно. Соответствовал ли этому предназначению герой? Об этом будет надобность размышлять, но раньше выяснилось, что этот вариант, возникавший тем не менее в сознании поэта, оказался абсолютно невозможен по цензурным условиям.
Что тут делать, как быть? В идейном плане поэт сделал упор на перекличку эпох. Он воспел героическую Москву 1812 года. Не обязательно было прорисовывать следствие, если показана причина; следствие 1812 года — 1825 год. В биографии героя аналогия не годилась. Пушкин пошел другим путем, не оглядываясь на (в общем-то, непримечательное в этом плане) прошлое героя. Но вновь подчеркнем: пушкинский герой — только временный баловень успехов в вихре света, а потом человек с преждевременной старостью души, отступник света, сделавший себя сам. После трагедии 14 декабря и обнаружения предшествовавшего заговора, завершая роман, дорисовывая героя, Пушкин дает возможность ответить на вопрос, кто же теперь Онегин как тип русской жизни.
Декабристский потенциал героя
Онегин в четвертой главе — это человек околодекабристского круга.
Духовная близость Онегина к декабристам — это и не гипотеза вовсе, а реальность. Онегина никуда не нужно двигать (на пределе — задним числом — зачислять его в декабристы): он реально принадлежит к околодекабристской молодежи. Общественное движение эпохи, завершившейся 14 декабря, было широким: оно включало отнюдь не только исчисляемых сотнями непосредственных активистов тайных обществ. «Легальных вольнодумцев» было много больше, и среди них — сам Пушкин, его друг Вяземский (названный красноречиво «декабрист без декабря»), Грибоедов. Онегин — фигура не столь крупная, это тип массовидный, и тем не менее это личность незаурядная. Куда он качнется, что с ним станется — все это вопросы большой важности: это показатель общественного тонуса. «…Главный герой — словно бы наперекор усилиям автора — предстает в романе как личность незаурядная и крупномасштабная, как человек декабристского круга, а сам роман — как произведение острозлободневное, политически окрашенное»[207].
Между «новаторами» и контрастными по отношению к ним «консерваторами» позиция этого типа людей средняя и потому открытая для критики с обеих сторон. Для «новаторов» они нерешительные «новаторы», для «консерваторов» — не замшелые «консерваторы». И все-таки они на новаторской стороне.
В советские годы исследователям очень хотелось видеть в романе реализованный план-максимум. Виноватили цензуру, которая воспрепятствовала поэту в реализации такого плана. Но увлеченность максимумом помешала по достоинству оценить действительно реализованный план-минимум. Соображения, что декабристская судьба героя обдумывалась поэтом, но в роман не включена, недостаточно, чтобы снять проблему «герой и декабристы». Если поэт свой автопортрет дополнил существенной деталью духовной близости с ними, он не мог совсем отодвинуть в сторону героя-приятеля.
Само прямое заявление: «Без них Онегин дорисован» — пример поразительной емкости пушкинского текста. Прежде всего строка означает буквальное: «без них» — без присутствия в повествовании Рылеева и «ста двадцати друзей, братьев, товарищей». Но (не взамен буквальному смыслу, а в добавление к нему) строка характеризует и особенность внезапной концовки романа в «минуту, злую» для героя: «без них» — без продолжения романа с захватом 14 декабря 1825 года, без десятой главы и даже без последующих (если учесть оставленный замысел построения романа в составе двенадцати глав); Пушкин здесь прощается и со своими нереализованными задумками.
Но ведь применительно к герою сказано и то, что становится реальным и главным: «без них» Онегин дорисован. Это так. Онегина не будет на Сенатской площади, но не потому, что он где-то прогулял событие (как это пытаются досочинить сторонники перерасчисления сюжетного календаря В. А. Кожевников и А. А. Аникин) или идеологически «не дозрел» до декабристов. Потому, что в романе историческое событие еще не произошло, ход сюжетного времени здесь остановлен ранней весной 1825 года. Вот после 14 декабря ответ получился бы однозначный, по факту. У Онегина еще полгода, чтобы осмотреться и определиться. Обрывом повествования в канун важного исторического события Пушкин оригинально реализует свой принцип недосказанности как тайны занимательности.
Размышления о не прорисованной судьбе Онегина не должны замыкаться на гадании, попадет или не попадет герой в число декабристов (утвердительный вариант маловероятен, что и расхолаживает многих думать на эту тему). Но мы должны оценить потенциальные возможности его души. На политические взгляды, на характер Онегина есть надобность взглянуть через призму декабризма: так мы точнее поймем масштаб личности героя. Не завышая его, мы все равно должны будем признать его значительным. Наш ответ не означает попытку дописывания романа за Пушкина, но представление о гипотетической судьбе героя позволяет явственнее увидеть изображенное в тексте, более четко расставить акценты, разглядеть, за что и ратует поэт, еще не проявленные потенциальные возможности героя.
Чтобы стать декабристом, нужно было иметь многое, а по крайней мере — определенные политические убеждения, деятельную силу характера, осознанность цели. Имелось ли все это в Онегине?
На первую часть вопроса ответим утвердительно. Налицо близость Онегина к либеральным политическим идеям своего времени. Было бы слишком опрометчиво смотреть на Онегина как на определившегося декабриста по убеждениям, но вместе с тем в герое нет ничего, что в идейном отношении непримиримо разделяло бы его и декабристов; потенциально он мог сблизиться с ними.
И не только в убеждениях дело. В своих владениях «ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил». За это среди соседей прослыл «опаснейшим чудаком». Такую репутацию нужно оценить по достоинству.
Откровенный скептицизм героя не служит препятствием, чтобы считать Онегина оппозиционером. Оппозиционность и Ленского, и Онегина в предисловии к нелегальному сборнику «Русская потаенная литература» отметил Огарев:
«…Чувствуется, что эти люди прежде всего — не друзья правительства и представляют — один вдохновенно, другой скептически — протест против существующего правительственного порядка вещей»[208]. Герцен назвал декабристом только Чацкого: русская литература перед типом декабриста оказалась в долгу — по сложившимся обстоятельствам: вначале декабристы действовали тайно, а потом сама тема попала под строжайший запрет. Точнее ситуацию оценил Огарев. Исследователь так определяет его позицию: «Образ действий Чацкого он связывает не с тактическими установками тех или иных декабристских организаций, а с „энтузиастическим“ мироощущением большинства лучших русских людей всего того этапа жизни, когда назревало первое революционное выступление против самодержавия»[209]. То же можно сказать и о пушкинских героях.
Сложнее ответить на вторую часть вопроса. Очень уж он русский барин, Онегин. «…Труд упорный / Ему был тошен…» Он может зевать целый день, испытывая от этого некоторые неудобства, но не испытывая страданий. Есть у него и такая психологическая особенность: «необузданные страсти» сжигают его изнутри, внешне Онегин малоактивен. От апатичного и вялого Онегина трудно ждать решительных действий.
И все-таки дальнейшая судьба Онегина представляется не безусловной, а именно обусловленной. Перед конечными точками есть еще промежуточные, и от выбора промежуточных зависит тот или иной результат. Путь обновления характера тем более не заказан Онегину, поскольку мы порою и на страницах романа видим героя весьма жизнедеятельным. Даже в светской жизни он бывал стремителен, хотя эта стремительность и автоматизирована: «К Talon помчался», «Онегин полетел к театру», сравнительно медленно «домой одеться едет он», зато на бал снова скачет «стремглав в ямской карете». «Швейцара мимо он стрелой / Взлетел по мраморным ступеням…» Наконец, вяло, полусонный, «в постелю с бала едет он».
Как оживает, наполняется энергией поведение Онегина, когда он обретает цель! Каким разным показан Онегин в пределах одной строфы:
Онегин вновь часы считает,
Вновь не дождется дню конца.
Но десять бьет; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва, едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Состояние Онегина здесь великолепно передано самим ритмическим движением строфы. Замедленное первое двустишие. Затем стремительность; энергия подчеркнута лаконизмом фраз: только повторяющееся местоимение-подлежащее — и глагол действия (потом даже и с пропуском его): он выезжает — он полетел — он у крыльца. Потом снова с замедлением: «Он с трепетом к княгине входит…» И — резкий слом ритма. Обилие переносов затрудняет речь и гармонирует с драматизмом содержания строфы. Этот угрюмый и неловкий Онегин разительно отличается от гения в науке страсти нежной. А с каким упорством, темпераментом, страстью он преследует Татьяну! Вот строки из строфы беловой рукописи, опущенной в печатном тексте: «За ней он гонится, как тень. / Куда его девалась лень». Поведение Онегина весьма различно в зависимости от того, видит он перед собой цель или она отсутствует.
Эту психологическую особенность Онегина (только по двум главам!) почувствовал Веневитинов: «…Для такого характера все решают обстоятельства. Если они пробудят в Онегине сильные чувства, мы не удивимся: он способен быть минутным энтузиастом и повиноваться порывам души. Если жизнь его будет без приключения, он проживет спокойно, рассуждая умно, а действуя лениво»[210].
Есть необходимость различать темперамент, натуру — и состояние Онегина, увлеченность, настроение. Приступая к изображению последнего испытания героя, поэт ставит вопрос:
«Что шевельнулось в глубине / Души холодной и ленивой?» Что и говорить, замечание важное: душа Онегина — «холодная и ленивая»! Но в ней может что-то «шевельнуться» — и герой становится иным! Взлеты и падения в судьбе Онегина связаны прежде всего с внешними обстоятельствами и вызваны ими, но они необходимо опираются на психологические особенности личности. Деятельность и праздность, чередуясь, свойственны Онегину. Но первое функционально, а второе фундаментально. Из этого — не в пользу героя — соотношения можно вывести некоторое следствие. Противоречия натуры Онегина чреваты драматическим результатом: он остается пассивным в тот момент, когда обстоятельства требуют действия. Но осознавать такое состояние героя доведенным до обреченности нет оснований.
Видимо, условие — обретет ли Онегин цель высокую, гражданскую или она окажется недосягаемой для него — и станет решающим на гипотетическом этапе духовной эволюции героя. Но этот важнейший вопрос навсегда оставлен открытым. Утвердительный ответ не исключается, но не гарантируется. Что из того? Сама возможность поставить данный вопрос — задача увлекательная, рождающая чувство признательности поэту за его великолепное понимание души человеческой и умение легким штрихом обозначить «бездну пространства» этой души.
Есть ли надобность задаваться вопросом: «Что сталось с Онегиным потом?»
Мы вышли на интересную проблему, которая имеет набор конкретных толкований, но нуждается и в принципиальном решении: надо или не надо таковую проблему ставить? Категорично как о факте, но неодобрительно высказывался Ю. М. Лотман: «…Вся история читательского (и исследовательского) осмысления произведения Пушкина, в значительной мере, сводится к додумыванию „конца“ романа. Без этого наше воображение просто не в силах примириться с романом»[211]. Вполне закономерным воспринимает такой подход С. Г. Бочаров: «Произведение, до наших дней „завершаемое“ активностью читателей, это „Евгений Онегин“»[212]. Исследователь уточняет: «Несомненно, не внешняя незавершенность „Онегина“, которой нет, а внутренняя его структура провоцирует на эту работу воображения» (с. 19).
В советские годы роман «дописывали» особенно старательно, поскольку это давало возможность подключить декабристскую тему (с опорой на не реализованное). Ныне с не меньшим старанием эту тему обходят. В. С. Непомнящий, увы, руководствуется двойной бухгалтерией. Фразу поэта из предисловия к первой главе о том, что «большое стихотворение», «вероятно, не будет окончено», исследователь считает «достаточным основанием для того, чтобы исключить из научного рассмотрения домыслы относительно того, „как должен был окончиться роман“, о дальнейшей судьбе героя и пр.»[213]. Но это — категорический заслон для постановки декабристской темы. Зато исследователь ничуть не избегает предположений, которые его по смыслу устраивают; он даже считает обязательным заполнять «пустоты», которые якобы специально для этого оставляет поэт. В. С. Непомнящий в частности проецирует на Онегина, без какой-либо альтернативы, то, что поэт представлял как «обыкновенный» вариант гипотетического пути Ленского: «То, что в шестой главе сказано о мертвом Ленском, — „А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел… Пил, ел, скучал, толстел, хирел…“ — ведь все это можно отнести к живому Онегину.
У него „обыкновенный удел“ — пить, есть, скучать, хиреть в хандре, ждать смерти — и самому сеять смерть: ведь это не безобидный онегинский дядя, это — кипящая „в действии пустом“ и склонная выплескиваться через край „великая праздная сила“, если говорить словами Достоевского…» (с. 159–160). Безрадостная перспектива. Но исследователь игнорирует, во-первых, пушкинское отношение к Онегину как к приятелю, во-вторых, пушкинское же изображение двух персонажей как людей контрастных, фактически антиподов (в силу чего Онегин просто психологически не мог копировать Ленского). Опять же пошловатый тон в изображении смерти вполне уместен в сатирическом умозрительном рассуждении, но совершенно не приемлем в применении к «живому» персонажу (который отнюдь не одних насмешек заслуживает).
В жизни (= в сюжете) дело может решить подвернувшийся случай, а случай невозможно предусмотреть. По этой причине анализ вариантов оказывается важнее предстоящего выбора. На мой взгляд, в решении этой проблемы на первый план выходит оценка альтернатив.
Именно альтернативно в будущее Онегина пытался заглянуть еще Белинский: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?» Это замечательно точная постановка проблемы, но есть возможность заменить подцензурные намеки критика прямой характеристикой, а также задействовать понятие, появившееся позже: «воскресший» духовно Онегин — это декабрист, убитый безотрадной тоской Онегин — «лишний человек». Белинский внешне отказался отвечать на свои вопросы, но фактически сделал вполне внятный выбор: «Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать…» (VII, 469).
Очень верно оценил движение романа и его сюжетный итог С. Г. Бочаров: «На его свершившийся сюжет мы можем посмотреть как на свершившуюся возможность, которая не исчерпывает всей реальности. Герои больше своей судьбы, и не сбывшееся между ними — это тоже какая-то особая и ценная реальность. И это несбывшееся тоже входит в смысловой итог романа. Оно присутствует здесь как особая тема, как прерывистая „другая линия“…»[214]. И еще важное заключение: «Реальность, включающая в себя богатство возможностей — как иного хода действия и судьбы героев, так и возможностей будущего романа, литературного развития, — вот что такое „Евгений Онегин“» (с. 42).
Логика сторонников перерасчета онегинского календаря (нет события как факта — нет проблемы) — не пушкинская логика. Об этом можно судить, опираясь на непосредственные мысли поэта. В «Путешествие в Арзрум» Пушкин включает размышление, которое чем необычнее, тем интереснее: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерской ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в „Московском телеграфе“. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». Скажем так, что поэт выдвигает очень трудную проблему. Возникают вопросы. Оставляет ли поэт весьма нелегкую задачу на перспективу — новым поколениям художников или опирается на свой уже опробованный опыт? Как угадать непроявленные способности человека? И это тогда, когда и явленные способности далеко не всегда находят признание! Но таков максималистский принцип поэта, яркое проявление его гуманизма, если угодно — плохо воспринимаемый потомками урок.
Для Пушкина и необычное предстает закономерным. Здесь налицо закрепление перехода от юношеского романтического историзма (с интересом только к признанным историческим личностям) к реалистическому историзму, с определением общественного потенциала любого человека. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин доводит эту позицию до предельного заострения, призывая оценивать даже нереализованный потенциал личности.
А сам поэт уже продемонстрировал и художественный образец решения подобной проблемы, когда, расставаясь с погибшим Ленским, начертал два резко контрастных варианта гипотетической судьбы героя, «героический» и «обыкновенный». Такой подход возводится в принцип.
«Героический» вариант даже вызывает сомнения: не слишком ли много выдано Ленскому? И к чему гадания, которые заведомо, по смерти героя, пройдут впустую? Но любопытству поэта пределов не поставлено, ему интересно даже несбыточное, если оно помогает понять сущее. И тут возникают попутные вопросы: а Пушкину — все равно, какой выбор сделает читатель? А у него самого есть свой выбор?
Потянем за тоненькую ниточку… Строфа с героическим вариантом судьбы Ленского трижды включает выражение «быть может». Контрастная строфа начинается: «А может быть и то…» По смыслу, по модальности оба суждения совершенно одинаковы (высказываются лишь умозрительные предположения; в случае с Ленским только таковые уместны), но в первом случае фраза — вводные слова, т. е. не член предложения. Во втором случае та же фраза переводится в сказуемое, т. е. в главный член предложения: по смыслу — то же самое, теми же словами, но по форме — много крепче. Не подсказка ли тут о выборе поэта?
Размышление о гипотетической судьбе Ленского рикошетом задевает заглавного героя пушкинского романа, а он, бывший друг и — увы — невольный убийца, продолжает жить, его-то судьба предполагает жизненное продолжение: каково оно? Именно онегинское, не копирующее вариантов незадачливого друга?
В размышлениях о Ленском есть пропущенная строфа, в печатном тексте обозначенная только цифрой-XXXVIII. Копия строфы (без двух последних строк) сохранилась, «героический» вариант судьбы героя здесь прописан конкретнее:
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
Знаменитые имена соединены попарно: иноземное с отечественным. Почему-то не обращалось внимание на то, что знаменитости попарно образуют контрастные группы: победителей и побежденных. Но даже и для пары победителей строка «В виду торжественных трофеев» звучит с горькой иронией: героям-то лицезреть трофеи не довелось — русский фельдмаршал скончался после изгнания врага с полей Отечества, английский адмирал пал в сражении, доставившем стране блестящую победу. Знаменитыми могут стать и побежденные. Наполеон отмечен не за успехи полководца, а за страдания ссыльного (как и в оде поэта на смерть опального императора), что и дает возможность поставить ему в пару русского страдальца, «не славой, участью» не только равного, но и превзошедшего знаменитого корсиканца. И эта строфа адресована вниманию потомков! И снова на уме годы 1812 и 1825! А ведь это и новый экивок в Сибирь! И во всех ассоциациях неизменна печаль.
На удивление активный декабристский фон финала романа, выраженный не только намеками, но и прямым текстом, не может быть безотносительным к судьбе Онегина. Фиксация духовной близости пушкинского героя к декабристам ничего не прибавит и не убавит к пониманию движения декабристов. Внимание к потенциальным возможностям заглавного лица позволяет шире и глубже понять его натуру, дает возможность увидеть его причастным к околодекабристскому кругу.
Мы видели, что, представив контрастные варианты возможных путей жизни Ленского, Пушкин тонко обозначил и свой выбор. А, может быть, найдется вполне явственная пушкинская подсказка и относительно гипотетической судьбы Онегина (или даже наметка пушкинского решения этой проблемы)? Пушкин воспользовался преимуществами выбора своей повествовательной манеры. Легко было фантазировать насчет гипотетической судьбы Ленского, просто аналогиями со знаменитостями; все это относилось в неопределенное будущее, а там мало ли какой билет выдаст судьба. Судьба Онегина проецировалась на реальное историческое время. А тут поэт воспользовался выгодной для себя ситуацией: фигуру героя 1825 года он дорисовывал в 1830–1831 годах и фактически проецировал будущее героя на реально наблюдаемое настоящее поэта.
Пушкинский вариант прогноза судьбы героя
У нас есть возможность оценить очень важный фрагмент романа: вопреки всем обыкновениям, уже после примечаний (непременном знаке конца!), в печатный текст романа добавляются «Отрывки из путешествия Онегина».
Путешествие Онегина в советское время чаще всего трактовалось как плодотворное для героя: здесь усматривали основу его духовного возрождения. Такое заключение выводилось умозрительно, желательное выдавалось за реальное.
Онегин (совсем недавно) обрел, казалось бы, устойчивую жизненную позицию: «вольность и покой» заменой счастью. Но убийство друга лишило его покоя, и вольность выродилась в идейно-эмоциональную противоположность, стала «постылой свободой». Но ведь перед нами прямая попытка героя поправить случившийся душевный дискомфорт!
В начале восьмой главы, возвращаясь к Онегину после трехлетнего отсутствия его в повествовании, Пушкин сдержан и даже ироничен:
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.
Получается, что и в путешествие он отправился «от делать нечего». Значит, и толкового результата ждать не приходится. Только давайте учитывать, что в восьмой главе и без того слишком много острого для подозрительного глаза; зачем уточнения, усугубляющие опасность? В сохранившихся строфах «Путешествия» об этом сказано иначе:
Наскуча или слыть Мельмотом
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой, скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет; он увидит
Святую Русь: ее поля,
Пустыни, грады и моря.
К такой строфе какая цензура могла бы предъявить претензии? К ней самой — так. А в контексте?
Онегина повела в путешествие цель великая! Он сам отрешается или пытается отрешиться от духовной спячки: «Проснулся раз он патриотом». Вот когда — в духовном плане — пересеклась жизнь Онегина с Отечественной войной, да и другими подвигами Отечества. Героя повело в путешествие не безделье, а желание увидеть «святую Русь»! Если бы вернулся окрепшим патриотом, цензура какой угодно власти против этого не возражала бы. Онегин насмотрелся иного… Не все благополучно на родных просторах!
«…Маршрут, выбранный Онегиным, не случаен и примечателен. В нем ясно видна цель, просматривается определенный умысел. Это путешествие по „горячим точкам“ русской истории, по ее героическим страницам, продиктованное желанием увидеть собственными глазами современное состояние России и оценить ее перспективы»[215]. Особенно это заметно в начале путешествия: Великий Новгород, символ вольнолюбия, Москва, не склонившая гордой головы перед «нетерпеливым героем», Нижний Новгород, поднимавший народное ополчение во спасение отечества, разинские Волга и Астрахань. Современные картины этих знаменитых мест подаются с контрастным эмоциональным знаком. Великий Новгород: мятежный колокол давно утих. Москва, развенчавшая Наполеона[216]: в Английском клобе Онегин слышит «о кашах пренья», молва «его шпионом именует», «производит в женихи» (только этого ему и недоставало). Нижний Новгород, вотчина Минина: меркантильный дух. Волга: Разин жив в песнях бурлаков, да поют-то про удалого атамана рабы, тянущие судно, поют «унывным голосом». В разинской Астрахани Онегин пытается углубиться «в воспоминанья прошлых дней», но… атакован совсем иной ватагой — тучей нахальных комаров и спасается бегством. Итак, все картины эмоционально однозначны.
В том-то и дело, что патриотические чувства отнюдь не укрепляются в Онегине во время путешествия, а как раз подпадают под сокрушающий удар! Порыв героя не только не подкрепляется, но буквально парализуется общественной пассивностью. Онегин надломлен изнутри, психологически, но наблюдаемые обстоятельства не исцеляют, но усугубляют его душевный дискомфорт. Познавательное значение путешествия огромно: герой имеет возможность заключить, что жизнь в исторически активных местах России переменилась — и к худшему: на местах былого величия торжествующе разрастается пошлость. Вот почему роману понадобился дисгармоничный довесок в виде отрывков из путешествия.
Краткую эмоциональную вспышку в герое вызвала-таки экзотика Кавказа, что было помечено черновой строкой: «Онегин тронут в первый раз». Только ведь не любоваться пейзажами отправился Онегин: ему смысл жизни очередной раз понадобилось скорректировать. Виноват ли он, что жизнь обделила его на вдохновляющие впечатления? На невосприимчивость героя сетовать не приходится: он объективно угодил на темную полоску жизни (призывов «Живи на яркой стороне» не дождался).
Подавленным выглядит Онегин и в единственной строфе, подробно передающей его состояние в эпизоде на целебных кавказских водах:
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
В этом внутреннем монологе Онегина заметна даже нотка ревности; видимые всем и вызывающие сочувствие страдания ранения, или старости, или паралича, или хотя бы ревматизма уступают его «непризнанным мученьям», хотя он еще только на пороге зрелых лет (по внутреннему ощущению «молод», в отличие от преждевременной старости души, одолевавшей его в цвете молодости) и внешне здоров. Нет оснований видеть героя открытым к сочувствию народной жизни: Онегин слишком замкнут в собственных страданиях, чтобы обращать внимание, кроме ревнивого, на чужие.
Путешествие Онегина заканчивается в Одессе посещением поэта. К невским берегам отправляется герой «очень охлажденный, / И тем, что видел, насыщенный…» («охлажденный», не воспламененный).
В восьмой главе итог путешествия подан иронично:
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как всё на свете, надоели…
Непосредственное описание дает иную мотивировку: в путешествие Онегина повела именно цель, цель высокая, гражданская, патриотическая. Результат противоположный? Но в том повинен не герой, не его слепота, а покривившаяся жизнь; в оценке ее Онегин (в подаче Пушкина!) объективен. И не пресыщенность, а покрепче — отвращение в итоге.
Когда поэт обращается к «дорисовке» героя, он после долгого отсутствия в свете приводит его на светский раут. Следует серия предположений — ответов на вопрос: «Чем ныне явится?» Перечень странный. Суждения об Онегине в основном недоброжелательные, потому и зачеркнуты встречным авторским вопросом: «Зачем же так неблагосклонно / Вы отзываетесь о нем?» Но в перечень включены и определения (патриот, Гарольд), которые ранее встречались в авторской речи. Развернутое пушкинское заступничество за героя заканчивается утверждением:
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Среди людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим.
«Среди людей благоразумных» (!) Онегину тоже предлагается быть таковым. Трудно прогнозировать грядущую судьбу героя, но с полной уверенностью можно исключить вариант этакого благоразумия.
Из негативного перечня повторены (типологически) и даже усилены самые терпкие определения, причем обрушена вся адская субординация: после подобия Сатаны (это вроде бы низшая точка падения) — с неожиданным усилением «даже Демоном моим». Опять в чужие голоса внезапно врывается личное, выстраданное признание: где ж ему еще и быть, как не в завершении перечня (в такой логике понятно и усиление, на первый взгляд странное).
Попробуем понять особенности перечня, когда чужое вбирает исповедально пронзительное личное. Начнем с художественного компонента. Ряд исследователей (В. В. Набоков, М. Л. Нольман, особенно тщательно Ю. Н. Чумаков) отметили художественную закругленность романа в стихах, когда в финале повествования (а завершают роман «Отрывки из путешествия Онегина») перекидывается эмоциональный мостик к его началу, к Кишиневу и Одессе, к Черному морю. Но адекватно важен и содержательный компонент. Начальный портрет Онегина вбирает в себя преждевременную старость души, состояние, ведомое Пушкину изнутри. Разочарования путешествия в финале (композиционно даже после основного текста) отбрасывают героя к ситуации «Демона», манифеста Пушкина периода начала работы над романом. Отсылку к «Демону» в «дорисовке» Онегина отметил Н. М. Фортунатов: «Быть в таком состоянии — значит нести тяжкий крест душевной депрессии, разрушающей личность»[217]. В заметке «О стихотворении „Демон“» Пушкин посчитал закономерным, что «мало-помалу вечные противуречия существенности» рождают в человеке сомнения.
Положение героя тяжелее тяжелого. «Притворный чудак» — это несправедливое чужое мнение, но оно существует и потому автором упоминается: оно добавляет горечи самосознанию героя. Мой Демон — это авторская оценка. У героя нет никакого желания быть таковым, но это реальность, результат давления жизни.
Надо полагать, выход из типовой ситуации кризиса индивидуален, зависит от крепости характера. В свое время Пушкин преодолел искушения Демона. У Онегина меньше шансов выстоять перед агрессией искусителя (у него сейчас нет опоры). Но этот вопрос остается открытым: как измерить неявленный потенциал души?
Не поддадимся соблазну злорадствовать над героем, против которого обернулись все обстоятельства. Напротив, будем благодарны ему: именно такой герой помог поэту разглядеть очень важное жизненное явление и художественно его воплотить.
На календаре героев еще преддекабрьское время, но Пушкин дорисовывает Онегина уже в конце 20-х — начале 30-х годов. Задним числом поэт резче расставляет акценты, показывая общественное равнодушие как косность, противостоящую энтузиазму горстки благородных людей, вознамерившихся преобразовать Россию. Но это не анахронизм; совсем ни к чему ломать онегинский календарь, чтобы увидеть в герое тип, более четко проявленный после 14 декабря.
Пушкин мудро разглядел противоречия своей, только что оставленной позади эпохи. Неоцененный мировоззренческий урок поэта состоит в том, что любой, без исключения, момент исторического развития, взятый на выбор, нельзя красить одним цветом. В любой момент идет борьба нового со старым. Разумеется, условия бывают разные, они благоприятствуют тем или другим устремлениям; эти условия придают эпохе свой колорит, но никогда не исчерпывают оттенков жизни. Россия косная существовала и в эпоху декабристов: одних она устраивала, других подавляла, в декабристах же рождала благородный протест и жажду борьбы за обновление родины. Александр неплохо начинал («Он взял Париж, он основал Лицей»), да кончил Священным союзом и аракчеевщиной. Аракчеевской реакции противостояло широкое общественное движение, но наберется и немало акций, разрозненных, менее сплоченных и организованных, но по-своему героичных, противостоявших николаевской реакции, мрак которой сгустился. Между двумя соседними эпохами, как видим, можно отметить черты сходства и в их плюсах, и в их минусах, но черты сходства не мешают воспринимать эти эпохи контрастными: меняется общественный тонус, иначе расставляются акценты. На формирование личности Онегина в александровскую эпоху оказывает влияние не главная тенденция, а ее побочные тенденции. Это хуже для репутации героя, но это реальность.
Уместно предположить, что отнюдь не одна цензура повинна в том, что Онегин не показан в стане декабристов. Художник, обдумывая финал романа, хронологически оптимально завершил повествование в канун восстания. Судьба героя оставлена открытой! Допустимо думать, что поэт отказался бы от изображения декабристской судьбы героя — по своему решению, не под давлением цензуры. Такая версия, за отсутствием прямых авторских свидетельств, только гипотетична: может быть, слишком резким оказывался разрыв между начальным «бытовым» Онегиным и Онегиным — героем истории, может быть, поэт проницательно угадал потенциальную важность намечавшегося типа для последующей эпохи и не преминул воспользоваться (с поразительной оперативностью!) открывшейся возможностью (тем более что нашел другие пути для реализации декабристской темы — в печатном тексте романа, посредством авторских размышлений в связи с «декабристским» звеном своего автопортрета). Наверное, не совсем надо отбрасывать и цензурные опасения. Авторское решение прочитывается отчетливо: публикуемые «Отрывки из путешествия Онегина» лейтмотивом «тоска!» пророчат герою губительную апатию. И любопытно: хронологически путешествие предшествует его новой встрече с Татьяной, а композиционно размещается на месте эпилога! Путешествие и фактически более относится к гипотетическому варианту судьбы Онегина, к вопросу, что станется с ним «потом».
Потенциальная близость героя к типу «лишних людей» не должна служить препятствием для размышления о степени близости Онегина к декабристам. Цель таких размышлений, подчеркну еще раз, — не в том, чтобы вычислить процент вероятности участия Онегина в декабристском восстании (практически этот вариант маловероятен), но в том, чтобы лучше понять героя, оценить даже и нереализованные возможности его души. Задача небесполезная, поскольку отвечает пушкинской установке; в итоге мы обязаны понять героя как исторического человека, а это и означает взвесить его на декабристских весах. Совсем не требуется подгонка под утвердительный ответ. Отрицательный (или условный) ответ — тоже результат, и это повод для постановки новых вопросов: почему человек с незаурядными способностями обречен на положение «умной ненужности».
А может быть, натяжка уже в том, что для понимания Онегина используется сама декабристская мерка?
Б. Т. Удодов относительно судьбы Онегина делает такой итоговой вывод: «Сопоставляя начала и концы сложной эволюции героя, мы видим, как из типичного светского аристократа, денди, живущего чисто внешней жизнью по заранее расписанным ритуалам, рождается человек с напряженной духовной жизнью»[218]. Однако, по мысли исследователя, такой вывод снимает остроту вопроса, мог или не мог Онегин стать декабристом: «Поскольку главное в образе Онегина — его духовное рождение как человека, не столь уж, видимо, важно, станет ли он декабристом или нет, ибо не декабрист со временем становится целостным человеком, а лишь сформировавшийся человек мог стать сознательным членом тайного политического общества, декабристом» (с. 136–137). Все, что отсюда идет в пользу Онегина, — верно. Но в сопоставлении с декабристами для Онегина есть и критический элемент, его нет надобности затушевывать. Не хочется забывать, что в эпоху создания романа люди из аристократических семей пожертвовали положением в обществе, самой жизнью во имя народа, во имя общественного блага, совершив подвиг нравственного альтруизма. Может быть, это «узко», но это высоко идеально. Герцен писал о декабристах как о «фаланге героев». Вот какого рода люди — современники нашего литературного героя, вот какой высокой мерой он поверяется.
Нельзя не согласиться с Б. Т. Удодовым: стать декабристом означает прежде того стать человеком. Онегин стал человеком. Если бы он стал декабристом, он стал бы героическим человеком. Он вряд ли войдет в фалангу героев.
Обратим внимание: мы опять вторглись в сферу рассуждений о гипотетической судьбе Онегина. Пушкин окончил роман, оставив его в околодекабристском круге.
Отнесение Онегина к околодекабристскому кругу и именование его «лишним человеком» — совместимые ли это определения? Совместимые, если внести поправку временной перспективы, не забывая, что здесь будущим высвечивается настоящее, а еще если отстраниться от негативного, критического отношения к «лишним людям» как к людям в определенной степени неполноценным. Нет спора, «лишние люди» — тип сложный, но при всех оговорках это тип положительного героя. В «лишних людях» из околодекабристской среды это особенно заметно. Определяя сущность заглавного героя романа, чаще всего его и относили к типу «лишних людей» (получается, что его понимали не таким, каким он был, а таким, каким в перспективе мог стать).
Положение «лишних людей» отличается двойственностью: они поднимаются над стереотипом общества — и не находят форм активного самоопределения. Первый их шаг вверх достоин высокого уважения. Неспособность сделать второй, решающий шаг к действию вызывает либо сочувствие, либо порицание (первое, видимо, предпочтительнее). Но двойственность типа не может исключить и двойственного к нему отношения.
От конкретики вновь вернемся к обобщениям. Ю. М. Лотман был категоричен: «все попытки исследователей и комментаторов „дописать“ роман за автора и дополнить реальный текст какими-либо „концами“ должны трактоваться как произвольные и противоречащие поэтике пушкинского романа»[219]. Но получилось так, что адресованный ретивым исследователям и комментаторам суровый приговор рикошетит в самого поэта. Не надо подменять понятия. Размышление о потенциальных возможностях героя — это способ углубленного понимания его, но ничуть не «дописывание» романа. Против такого приема ничуть не возражает поэт, напротив — подает пример! Кстати, недвусмысленно показав бо́льшую вероятность одного из вариантов, поэт ничуть не выставляет это как решение. Выбор делать самому герою! Поэт полностью завершил портрет героя, мало того — сумел придумать оригинальный эпилог, завершив повествование в канун принятия героем важных решений. В этом смысле финал романа открытый. Эффективен прием тайны занимательности.
Онегин — наиболее яркая фигура, подобная персонам размышления Пушкина о непроявленном Наполеоне, не командовавшем даже егерской ротой, или Декарте, не опубликовавшем ни строчки. (Наполеоновское и картезианское начала даны на выбор; Онегин слишком штатский по своей натуре человек; картезианское начало в нем даже помечено, хотя «ничего / Не вышло из пера его»: он назван философом в осьмнадцать лет). Но чтобы стало возможным такое изображение, необходима реалистическая полнота и определенность явленного. Нет никакой опоры для размышлений, что сталось потом с Пленником, с Алеко. Декабристский потенциал Онегина — запечатленная объективность. Несостоявшийся декабрист помог поэту преобразовать в финальных главах роман о современности в исторический роман о современности.
Здесь можно видеть преимущества нашей концепции двух потоков художественного времени в романе. «Реформаторы» постарались к концу полностью снять их противостояние, чтобы появилась возможность синхронизировать сюжетное время и откровенно современные детали жизни; эффект, прямо скажем, проблематичный, но и само намерение излишнее. Напротив, именно противостояние двух потоков времени позволяет осовременить понимание прошедших событий. Онегин в четвертой главе не скучает даже глухой осенью, когда наступала «довольно скучная пора». После (именно после, а не сразу) нашлась — да еще легальная! — формула, объяснившая его состояние, «вольность и покой». А она была не чуждой и декабристу Рылееву! Одно это позволяет видеть Онегина (о, не в рядах декабристов!) в околодекабристском круге.
Суммируя сказанное об Онегине, общий контур судьбы главного героя романа прорисуем таким образом: его предыстория, обычный светский образ жизни (включая, впрочем, легальное общение с петербургскими вольнодумцами); преждевременная старость души, выразившаяся в хандре как следствии разочарования, широкого и полного, и очень вялые попытки нового самоопределения; обретение вольности и покоя как замены счастью, напряженная духовная жизнь, скептическое осмысление духовных ценностей своей эпохи; разрушение покоя, постылая свобода неприкаянного странствия, глубокая тоска; отчаянная и безнадежная попытка найти ускользающие духовные ценности в любви. На этом поставлено многоточие. Онегину не заказано найти путь общественного служения, путь борьбы. Еще вероятнее апатичное угасание.
Судьба Онегина отличается резкими взлетами и спадами. Она проходит три цикла: упоение светской жизнью — и резкое разочарование в ней; умиротворение вольностью и покоем — и, в связи с разрушением покоя, тоска «постылой свободы»; порыв любви — и… Финал жизни Онегина непременно обещает стать наиболее интенсивным: либо отрешение от эгоистической замкнутости, либо новый кризис, катастрофический даже и по своим физическим последствиям. Для концовки третьего цикла «оставлено место», но не с тем, чтобы желающие дописывали решение судьбы героя, как им вздумается: вполне четко прописана авторская позиция. Жизнь героя изображена с исчерпывающей полнотой. Вершина духовных поисков Онегина — вольность и покой. Это и дает возможность видеть героя в околодекабристской среде. Таково реальное изображение Онегина в четвертой главе; Пушкин задним числом находит определение его находкам (вольность и покой), а мы уж не иначе как задним числом — причастность героя к околодекабристской среде. Никакой подмены понятий или анахронизмов тут нет: явление таково, что соответствует поздним уточнениям.
«Отрывки из путешествия Онегина», как будто «приклеенные» к роману, который закончен, где автор уже с читателем попрощался, тем самым не свидетельствуют ли, что событие, в «основном» тексте романа обозначенное, изображено с учетом последующих впечатлений поэта? На фрагменте отчетлив эпилоговый оттенок, хотя по фабуле перед нами ничуть не последнее событие в изображенной жизни героя. Депрессию Онегина, привезенную из путешествия, и можно воспринимать как склонность автора к такому решению гипотетической судьбы героя. Но склонность к решению не есть решение — и выбор (не какой попало, а из предложенных альтернатив) оставлен за читателем.
Сравним наш «синусоидный», со взлетами и падениями, рисунок судьбы Онегина с «линейным» рисунком в варианте В. С. Непомнящего. Исследователь собирает «трехстишие, раскинутое на весь роман:
„С душою, полной сожалений“ — в первой главе;
„В тоске сердечных угрызений“ — в шестой;
„В тоске безумных сожалений“ — в восьмой»[220].
Вроде бы так оно и есть: приведенный текст — пушкинский. Однако исследователем линией соединены только нижние точки исканий Онегина, его падения. Но ведь каждому кризису предшествуют взлеты, обретения! На каком основании они опущены? «Урезанный» Онегин — не пушкинский Онегин.
Но ведь минорная тональность господствует в финале! Смятение Онегина, вызванное осложнением мировоззренческих поисков, дополняет сердечная рана. Ему на долю вновь выпадает состояние затворничества, симметричное состоянию затворничества первой главы.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
Очевидно, что припомниться может то, что на время забыто. Сравнение двух состояний уместно: сам герой это делает. Разница между ними существенная: скука и хандра перерастают здесь в глубокую, всепроникающую тоску, привязавшуюся к герою еще в путешествии. Хандра героя первой главы и тоска финала одинаково сменяют периоды удовлетворенно прожитой жизни. Потому и не равна поздняя тоска ранней хандре, что она знаменует разочарование в более высоких жизненных ценностях. Тоска обостряется чувством непоправимой вины за невольно совершенное преступление — убийство друга. Сверх всего — трагедия любви, на фоне осознания: «А счастье было так возможно, / Так близко…»
Самые малые следы декабристской темы свидетельствуют о сохраняющемся дружелюбии Пушкина к декабристам, и этот факт непереоценим для понимания политической позиции поэта в его зрелые годы. По существу в своем романе Пушкин сумел решить и очень важную двуединую задачу: он вполне определенно показал заглавного героя в канун 14 декабря человеком околодекабристского круга, но и явственно обозначил возможный гипотетический вариант его судьбы; выбор остается за героем: у него своя голова есть, да и судьба на выдумки таровата.