…знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
Иначе говоря: остался бы Онегин прежним, «деревенским» — язвительным, гордым, независимым, он больше заслуживал бы право на уважение Татьяны. На уважение. О любви опять-таки не могло быть и речи. Сохраняющаяся любовь Татьяны к Онегину — чувство заповедное, дорогой остаток ее юности; чувство только «про себя» (Белинский: VII, 497), тайник, куда нет доступа никому, Онегину в том числе. Главный аргумент на этот счет уже высказан: Татьяна приняла онегинскую позицию «вольности и покоя» взамен любви, и возвращение на прежние позиции любви = счастья для нее невозможно; настоящая онегинская любовь теперь для нее — всего лишь «обидная страсть».
«А счастье было так возможно, / Так близко!..» Счастье было возможно теоретически — и невозможно практически: развитие героев идет не синхронно, и они всегда оказываются на разных уровнях. Вначале многоопытный и гордый Онегин — и романтическая еще почти девочка Татьяна. Затем овладевшая его идеалами Татьяна — и сломленный жизнью, опустошенный Онегин, зовущий ее вспять, к прошлому, куда возврата нет.
И происходит горькое, хотя и естественное. Татьяна признается:
А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них?
Чувствовать неуют в образе жизни, для иных недосягаемом и притягательном! И как с таким самочувствием соотнести формулу «вольность и покой»? Какая же тут «вольность»? Но — единой модели жизни не существует. Татьяна стремится соответствовать родовому имени Homo sapiens, она осмысливает то, что делает, и делает выбор сознательно, своей волей. Она не стремится выходить из предназначенного ей временем семейного круга.
Татьяна активна даже тогда, когда действует не по своей инициативе. Мать проявила очень большую настойчивость в замужестве дочери («Меня с слезами заклинанья / Молила мать»), но Татьяна не шлет упрека в ее адрес, винит себя: «Неосторожно, / Быть может, поступила я…» Только разве была альтернатива? Что бы значила осторожность? Ожидание, что Онегин вернется в деревню с повинной? Это означало бы стать смешной в собственных глазах.
Сбылось ли, хотя бы в основе, девичье предположение: «По сердцу я нашла бы друга…»? «По сердцу» тут не надо понимать максималистски — по любви. Вероятнее это — по приязни.
Татьяна не права, говоря об обреченности: «для бедной Тани / Все были жребии равны». Как-никак, сватали ее и в деревне, а в Москве на нее обратили внимание еще двое, но женихи явно незавидные: какой-то старик в парике и «шут печальной», даже готовивший ей элегию. Нет надобности завышать ее чувства к мужу. Уже первая ее реплика: «Кто? толстый этот генерал?» — исключает любовь. Но о приязни — и немалой — говорить вполне возможно. Князь — человек с заслугами, с воинскими ранами. Татьяна может быть благодарна ему за любовь, которая с его стороны несомненна. Ее заключительное объявление о верности мужу не формально, оно затрагивает струны души.
Благодаря случаю скромная провинциалка оказывается «богата и знатна». Это вносит колорит в ее жизнь, но не является главным. Татьяна повинуется голосу долга, установлений традиции. Замужняя, она в глазах Пушкина ни в чем не теряет обаяния идеала.
Только потому, что поступает нравственно, оберегая честь мужа даже перед искушением любовного счастья? Но так судить о Татьяне было бы слишком мелко. Нравственный поступок надо воспринимать как норму, а не как нечто исключительное; иначе понятия морали просто девальвируются. Тут дело в отношении Татьяны к тому, что и как она делает. Жить миром простых забот, соблюдать установление приличий — это широко доступно. Но и в таких рамках жаждущие удовольствий находят их, а платящие долг требуют компенсации, вознаграждения за добродетель. Татьяна являет пример самоотречения, альтруизма, она живет не для себя, а для людей, и это ее осознанный выбор, «добровольный крест». На такое способен не каждый. Вот в чем состоит величественность простоты. Вот почему Татьяна не просто поступает нравственно, но совершает нравственный подвиг.
Трудно подражать Татьяне в ее стоицизме. Хотя бы будем знать, что существует такой высокий человеческий пример, в глазах Пушкина — идеал.
Что же означает онегинская любовь в идейном движении романа? Любовь, даже не принятая, не может пройти бесследно. Она выявила и эгоизм героя, но она будит и добрые его силы, может быть, даже и что-то неожиданное для него самого.
Мировоззренческий и сердечный аспекты нам поневоле приходилось рассматривать раздельно, поочередно. Но человек-то один, и всякие страсти в нем бушуют одновременно. Все-таки попробуем взглянуть на пушкинских героев одним взглядом. И, может быть, увидим луч надежды там, где он неожидан.
Взаимная плодотворность — вот главная характерность отношений главных героев романа. Увы, накопленный опыт не позволяет реализовать упущенные возможности.
Есть разница, прямо или косвенно реализуются духовные силы. Татьяне возвышенными порывами приходится жертвовать. Она подчиняет себя простым установлениям обычаев. Хочется думать, что даже и в бытовом решении роль героя в духовном развитии Татьяны велика. Вспомним: в письме Татьяны явственно звучит сетование на появление героя, без которого «души неопытной волненья» смирить было бы много проще. Теперь все усложняется. Татьяна осуществляет то немногое, что остается на ее долю, становится «верной супругой», но привносит в это немногое все богатство духовности, разбуженной явлением героя.
«Как изменилася Татьяна!» А она сохранила в новой ситуации качества души, живучесть которых воспринимается неожиданной. И не только сохранила, но и развила, видоизменила их. Сохранить духовность на почве быта… Видимо, потери неизбежны (Татьяна понимает это: «Я лучше, кажется, была…»). Но твердость и стойкость натуры выявляет себя и в этом случае.
Татьяну можно назвать прилежной ученицей Онегина. Но она талантлива по натуре, а такой ученик не бывает копиистом. Ученик превзошел учителя.
Прежде всего Онегин не сумел утвердить вольность и покой заменой счастья в жизни. Презирая заслуживающих презренья окружающих его людей, он дразнит их — и остается зависимым от них. Татьяна не проповедует, она на деле «покойна и вольна». При этом она не бежит от людей, она в гуще света, но она независима. За свою независимость она платит страшную цену. Она идет на компромисс, поступаясь девичьими идеалами, но зато безоговорочно отвоевав возможность особого поведения и в обществе, и, вероятно, в семье.
Татьяна — не копиист, как сказано. Она не только усваивает чужие уроки, хотя даже их усваивает творчески. Она дописывает на знамени слово, которого никогда не было в лексиконе Онегина, — долг. Не будет преувеличением признать, что в этом и состоит урок, который она возвращает Онегину. Долг — широкое и необычайно созвучное «декабристскому» времени слово.
Свое письмо Татьяна закончила упованием: «мне порукой ваша честь…» Те же слова она повторит в концовке исповеди, но здесь они звучат иначе, крепче: «Я знаю: в вашем сердце есть / И гордость, и прямая честь».
Трудно выстраивать что-то на обломках несбывшегося счастья, но напутствие дорогого человека сохранить гордость может послужить необходимой опорой.
Но это уже не проблема романа, а проблема гипотетической судьбы героя.
СЮДА ЗАГЛЯДЫВАЮТ РЕДКО, А ТОЖЕ ИНТЕРЕСНОЕ
Мельканье платьев и речей
Роль эпизодических и второстепенных персонажей в романе существеннее, чем это может показаться с первого взгляда. Прежде всего, способы их художественного изображения и функции в романе чрезвычайно разнообразны. Наиболее универсальная их роль — оттенять в том или ином отношении друг друга и главных героев[231]; принцип изучения героев во взаимосвязи позволяет видеть, какими бесконечно богатыми, притом сверкающими гранями может оборачиваться пушкинский роман. Некоторые персонажи, как бы «запирающие» житейски возможные, но художественно не реализуемые боковые отводы-тупики сюжета, занимают существенное положение в сюжетостроении романа. Варьируются художественные приемы обрисовки персонажей второго плана: здесь и изображение через деталь, и развертывание биографии (Ларины, Зарецкий), и диалог (няня — Татьяна), и монолог (Анисья), и изображение через окружающие предметы (дядя Онегина).
Женихи
Отправляясь в исследование этого разнообразного и богатейшего материала, для начала сопоставим два отрывка.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою…
Другой — из рассказа Лариной о старшей дочери:
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь.
С уланом, едва встретившись, мы тут же навсегда расстаемся. Гусар вообще проносится метеором.
Между тем эти два отрывка вступают между собою в нерасторжимую связь и взаимно высвечивают и обогащают друг друга. Прежде всего, здесь действуют две сестры, действуют совершенно по-разному и тем выявляют себя. Это тем нагляднее и эффектнее, что ситуация абсолютно одинакова. Улан анонимен, «как все уланы». Гусар поименован и припечатан маской, которая с математической точностью подтверждается посвященным ему лаконичным двустишием, но он по сути тоже анонимен, «как все гусары», как те «отпускные» гусары, которые, чуть позже по ходу романа, в Московском дворянском собрании «Спешат явиться, прогреметь, / Блеснуть, пленить и улететь»; впрочем, «наш» гусар «пыхтит» даже с более основательной целью.
При полном параллелизме отрывков, благодаря разной позиции сестер, резко контрастна эмоциональная тональность. В одном случае этакие мягкие, захлестывающие круги: другой — другой — улан — улан; увлек, успел, умел — любим… В другом случае — откровенно гротесковые тона. Конечно, нет оснований отказывать Лариной в житейском уме и наблюдательности, но, видимо, можно здесь видеть и небольшой авторский нажим: это его сарказм, его заступничество за Татьяну. К сему в скобках добавим, что бесы появляются не только в сновидениях Татьяны. В серии суждений об Онегине проходит и такое: «Сей ангел, сей надменный бес». Но «надменный бес» — куда ни шло, а «мелким бесом» — убийственно.
Коль скоро речь зашла об уездных претендентах на руку Татьяны, посмотрим список, который замыкает гусар Пыхтин, полностью:
«Не влюблена ль она?» — В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову — тоже.
Знакомые лица! «Двоюродный брат» поэта, лишенный в «Онегине» какой-либо авторской характеристики, поскольку заимствован из известного читателю произведения, тем не менее выполняет в романе важные функции. Во-первых, он нужен поэту как указание на определенную литературную традицию и преемственность; как персонаж пушкинского романа Буянов «утепляет», оживляет, «персонифицирует» грандиозный литературный фон «Онегина». Во-вторых, в силу агрессивности и предприимчивости натуры он несет существенную сюжетную нагрузку. На страницах романа фамилия Буянова упомянута пятикратно. Особую активность сей герой проявляет на балу. Здесь он сумел «умчать» тяжелую Пустякову (не девицу, а «дородную супругу г-на Пустяка»[232], замечает В. В. Набоков). Далее такой эпизод:
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою…
Именно он оказался мелким исполнителем в большой игре, которая задумана не им.
Появление этого имени в списке женихов Татьяны ничем не мотивируется; видимо, это просто рак на абсолютном уездном безрыбье.
Иван Петушков… Он Иван, оказывается. Мы-то его запомнили без имени: уездный франтик Петушков. Впрочем, знавали и с именем, только чужим, и это было комично, потому что «не по Сеньке шапка»: «Парис окружных городков…» А он, оказывается, Иван, с человеческим (для Лариной) именем, и к Татьяне сватается, только тоже, как Буянов, неизвестно — зачем.
Между тем и сюжетная роль Петушкова тоже немаловажна.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский…
И все чинно, все благопристойно: «бал блестит во всей красе»! Но стоит лишь Онегину выбрать на танец Ольгу — и все переменится: «Ленский мой / Всё видел: вспыхнул, сам не свой…»
Писарев, как известно, не увидел логики в поведении Ленского: «Что Онегин наклонялся к Ольге и шептал ей что-то, в этом, кажется, нет ничего преступного… В двадцатых годах комплименты были еще в полном ходу, и дамы были еще так наивны, что находили их лестными и приятными. Стало быть, ни Онегин, ни Ольга не позволили себе решительно ничего такого, что выходило бы из уровня принятых обычаев»[233].
Как раз прецедент с Петушковым и показывает, что «трагедия» произошла не «по поводу котильона» (Писарев). Есть все основания предполагать «танцевальный флирт» Петушкова с Ольгой (иначе какой франтик, тем более Парис), но именно такой, который не выходил «из уровня принятых обычаев». И Ленский на него никак не реагирует: он не фанатичный ревнивец. Поступок же Онегина вызывает в нем бурю возмущения. Почему?
Первое. Ленский, видимо, просто не считает Петушкова сколько-либо серьезным соперником. Онегин — соперник, и опасный.
Второе. Ухаживание Петушкова, если оно было, не выступало демонстративным. У Онегина же было рассчитанное наперед недоброе намерение дразнить друга. Ленский не ошибается насчет вызывающего характера поступка (хотя и неверно воспринимает его подтекст), и обижается всерьез, и не прощает.
Третье: репутация. Это тема чрезвычайной важности в романе. Ее разновидность — сквозной линией проходящее в авторских размышлениях возмущение клеветой. На страницах романа предоставляется возможность видеть, как у Онегина складывается репутация «фармазона». Впрочем, у Петушкова тоже своя репутация: уездный франтик, Парис окружных городков — невысокая и, поверим поэту, вполне заслуженная репутация. Ленский, амнистировав при последнем свидании Ольгу, к Онегину непримирим, именуя его «развратителем». Что это — умозаключение над поведением Онегина на балу? Конечно, однако не только. Татьяна, видевшая Онегина лишь один раз, пишет ему: «Кто ты, мой ангел ли хранитель / Или коварный искуситель…» А с Ленским Онегин частенько говаривал про «страсти». Поэт повествует об этом общо; но как знать, может, Онегин сам причастен к тому, что в сознании Ленского дремало, а после случая на балу вспыхнуло представление об Онегине как о соблазнителе; человек иной раз сам творит свою репутацию, хотя чаще она складывается трудно уловимыми путями вопреки субъективным намерениям человека.
Но и это еще не все. Онегин воспринимается не только в контрасте Петушкову и компании. Растанцевавшийся Онегин сам встает в один ряд с другими партнерами, нарушая свое правило сторониться этих людей, и воспринимается теперь на их фоне. Вспомним: перед нами уже вторая ссора приятелей. В первый раз на бесцеремонный выпад Онегина (тоже-таки против Ольги) Ленский обижается, но реагирует сдержанно, просто остаток пути молчит. Здесь важно, что ссора произошла один на один: Онегин сохраняет обаяние своей незаурядной личности, ему позволяется нечто большее, чем остальным. В сцене на балу Онегин, конечно, не подобен Петушкову, но рядом с ним он хотя бы в некоторой степени уподобляется ему. Можно предполагать, что Петушков вызывает стихийное, неосознанное раздражение Ленского, и тогда понятно, что на Онегина, вставшего в ряд с Петушковым и другими, обрушивается многократно усиленное негодование. Если с Петушкова вовсе нет спроса, то с Онегина теперь особый спрос. Такова цена нарушения Онегиным нравственного правила, зафиксированного пословицей: «Не трись подле сажи: сам замараешься».
Разумеется, то, что здесь дано тоном несуетного размышления, не могло в столь определенной форме проходить через сознание Ленского. Герой «вспыхнул, сам не свой», он действует интуитивно, по влечению чувства. Но не осознанное героем в процессе действия может быть нами осмыслено в ходе последующего анализа: импульсивные порывы возникают ведь тоже на каком-то фундаменте…
Вот на какие размышления наталкивает совсем маленький, почти незаметный эпизод, что в танцевальный зал Ольга шествовала с Петушковым, а Ленский — с Татьяной. Вот на чем основан вывод, что роль эпизодических персонажей даже и в чисто сюжетном плане существенна. И вот какими психологическими нюансами может обрастать всего лишь беглое сообщение, но сделанное в повествовании в стихах.
Вещи — зеркало хозяина
«Мой дядя самых честных правил…» — самое первое представление романа. Однако «натурой» мы его не видим: это «дань готовая земле». «Натурой» он и не нужен: у него сколько угодно копий. Но он, уже неживой при встрече с ним, живет в неживых предметах, которые его окружали. Для романа вообще важен принцип зеркального отражения хозяина в его вещах. Здесь этот принцип тем эффектнее, что повторен дважды, т. е. ритмичен; возникает система зеркал: кабинет — дядя, Онегин — кабинет; дядя — Онегин через посредство их кабинетов.
Есть известная парадоксальность в этих двух отрывках: они даны глазами двух разных героев, Онегина и Татьяны, в обоих случаях — новичков в этих стенах, но возникает такая повторяемость в деталях, которая выдает присутствие общего третьего лица, именно автора. Иначе говоря, здесь заметна, если всматриваться, известная художественная заданность. Но вместе с тем — и это главное — сохранены полная естественность и глубокое проникновение в мир героя, который воспринимает картину. Татьяна, например, обращает внимание на такие детали, которые никак не являются индивидуальной принадлежностью дома Онегина: «И вид в окно сквозь сумрак лунный, / И этот бледный полусвет…» Здесь не столько картина, сколько «самовыявление» Татьяны.
Повторяемость же деталей (идущая от автора) необыкновенно красноречива. Она вырастает в общую оценку: «во вкусе умной старины» — «в келье модной». Она переходит в подчеркнуто контрастные ряды: «Царей портреты на стенах» — «И лорда Байрона портрет» в сочетании со статуэткой Наполеона; «календарь осьмого года» — «груда книг»; «стол» («пустая» деталь в общем списке) — «стол с померкшею лампадой» («утепленная» деталь). Не менее существенны ряды неповторяющихся деталей: «тетрадь расхода», «наливок целый строй», «кувшины с яблочной водой» — «кий на бильярде», «манежный хлыстик».
И все обобщает эмоциональная атмосфера: откровенно ироничная («во вкусе умной старины», «всё это ныне обветшало») — и участливая («взором умиленным», «всё душу томную живит»).
Ключница и няня
В связи с двукратным описанием унаследованной онегинской усадьбы дважды же (сначала через описание, затем непосредственно) в повествование входит ключница имения, Анисья. Анисью надо слушать: она вся раскрывается в своей бесхитростной речи:
«А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!»
Этот рассказ, щедро уснащенный формами вежливой почтительности (барин, старый барин, барский кабинет; почивал, кушал, изволил), довольно отчетливо распадается на две половины, причем первая не выходит за пределы холодной вежливости, другая же явно утеплена личным участием. Но если встать на позицию Анисьи, то надо признать, что истинным демократом был… старый барин. Ну как же: с Анисьей у Онегина взаимное отчуждение, «с ним» обедывал покойный Ленский; зато старый барин «со мной… играть изволил в дурачки» — и это помнится с благодарностью. А Онегин не удостаивал ее таким вниманием! Идиллическое воспоминание ключницы о старом барине не разрушает начальное авторское замечание, что тот «лет сорок с ключницей бранился»: не бранил, а бранил-ся, т. е. и себя бранить позволял. «Ненародному» Онегину здесь явно в чужом пиру похмелье[234].
Анисья никак не поясняет Татьяну: они случайно встретились и скоро разошлись; кстати, при последующих посещениях Татьяной онегинской усадьбы Анисью ни саму по себе, ни рядом с Татьяной поэт больше не показывает. Анисья — связующее звено между двумя владельцами усадьбы и поясняет именно их, притом обоих. Но не только возрастом, но и всей сутью она «родня» старому барину. Здесь своего рода «гармония» старых крепостнических отношений: ворчливость, но и снисходительно-покровительственное внимание, с одной стороны, ограниченная известными пределами «вольность» в обращении с барином и безусловная преданность — с другой. При этом как бы ни расходились их уровни сознания, они оказываются на редкость совместимыми.
Онегин же не вписывается в традиционные отношения. Единственное, что мог сделать Онегин для своих мужиков, он и сделал: ослабил гнет крепостной повинности. Тем не менее он, заменивший портреты царей на стенах портретом лорда Байрона, живущий полностью в сфере духовных запросов, действительно чужой среди своего же народа. Духовные интересы Онегина и его дворовых даже не пересекаются.
Если Анисья поясняет старого и молодого хозяев, то Татьяну поясняет, конечно, няня. Между тем отношения Татьяна — няня надо поставить в один ряд с отношениями онегинский дядя — Анисья, отметив при этом существенные отличия: другой их уровень, бóльшую сердечность и человечность; тем не менее это количественные отличия, не разрушающие сам тип отношений барин — слуга, пусть это добрая барышня и исполняющая свой долг не за страх, а за совесть служанка[235].
Подобный тип отношений Пушкин сохраняет даже и социально в более острых произведениях — в «Дубровском»[236] и частично (Гринев — Савельич) в «Капитанской дочке».
В диалоге няни и Татьяны слышатся не два, а четыре голоса.
Няня: «Что, Таня, что с тобой?»; «И полно, Таня!»; «Дитя мое, ты нездорова»; «Дитя мое, господь с тобою!»; «Сердечный друг, ты нездорова»; «Пора, дитя мое, вставай: / Да ты, красавица, готова! / О пташка ранняя моя!»; «Да, слава богу, ты здорова!»; «Изволь, родная…»; «Мой друг, вот бог тебе порука»; «Кому же, милая моя?»; «Сердечный друг, уж я стара…»
Она же: «Прикажи»; «Я нынче стала бестолкова»; «Бывало, слово барской воли…»; «Не гневайся, душа моя…».
Татьяна: «Ах, няня, няня, я тоскую, Мне тошно, милая моя»; «Я… знаешь, няня… влюблена»; «Прости»; «Ах! няня, сделай одолженье»; «Ах! не откажи».
Она же: «Оставь меня: я влюблена»; «Дай, няня, мне перо, бумагу, / Да стол подвинь»; «да велеть ему»; «Как недогадлива ты, няня!»; «Что нужды мне в твоем уме?»
Признаем справедливым мнение Б. С. Мейлаха: «…Не следует, подобно славянофилам, снижать образ Татьяны до уровня Филипьевны… Татьяна, доверив няне свое новое чувство, не может найти с ней общего языка, няня ее не понимает»[237]. Далее исследователь продолжает: «Свойственная Пушкину реалистическая трезвость описаний не позволила уничтожить различия, которые сказывались даже в столь близких, родственных отношениях между Татьяной и Филипьевной» (с. 593–594). Отметив барскую интонацию в речи Татьяны, Б. С. Мейлах заключает: «Такие оттенки отношений между Татьяной и Филипьевной не принято замечать, вероятно из опасений тем самым как-то снизить образ Татьяны (хотя они свидетельствуют лишь о том, что даже самый положительный герой является сыном своего времени и не властен из него вырваться). Но Пушкин, будучи верным действительности во всем, не забывал мимоходом отметить как это, так и то, что у Татьяны „изнеженные пальцы“, что она свое письмо „писала по-французски“ и искала соответствий своим мечтам в романах Ричардсона, Руссо и m-m де Сталь» (с. 594).
Примеры, удостоверяющие принадлежность Татьяны к своему (т. е. дворянскому) классу, можно умножить. Н. Л. Бродский видит «помещичью подкладку»[238] не только в эгоистических репликах Татьяны в беседе с няней, но и в такой детали:
Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
Татьяна вообще с детства сторонится всех — родных и дворовых. Кстати, когда героиня узнает печальную для нее новость о поездке в Москву, она спешит беседовать со своими рощами и лугами, но поэт не показывает ее беседующей с няней, не выделяет няню среди «челяди» у ворот, прощающейся с барами. И надо заключить, что исповедь, свидетелями которой мы были, не входила у Татьяны в систему…
Няню в «деревенских» главах мы встречаем еще вот по какому поводу: «Татьяна, по совету няни / Сбираясь ночью ворожить…» Татьяна сама по себе суеверна, и ее суеверия поддерживаются. Надо вообще осторожно отнестись к утверждению о близости Татьяны к народу, хотя бы по той причине, что если героиня, просвещенная дворянка, черпает у неграмотного народа его суеверия и предрассудки, то можно усомниться в пользе такой близости.
Но не будем торопиться переселять Татьяну из ее комнаты в девичью. Не будем уравнивать ее с няней. Да, за отсутствием подруг няня становится ее поверенной, самым близким ей человеком. Эти отношения выходят за среднюю «норму» отношений помещиков с крепостными, но не пересекают их пределы. «Романтически настроенная барышня, какой рисуется Татьяна в третьей главе, и няня — немолодая крепостная женщина — говорят на разных языках и, употребляя одни и те же слова, вкладывают в них принципиально различное содержание»[239], — пишет Ю. М. Лотман, приведя пример, как Татьяна и няня по-разному понимают слово «любовь». И, напротив, добавлю, одно и то же состояние Татьяны на языке одной именуется «влюблена», а на языке другой зовется «нездорова». Само удостаивание няни разговора, а потом исповеди эгоистично и требует настраивания в тот же лад, что практически невозможно из-за уровня культур.
Разве Татьяна сама не понимает этой ситуации? Почему же она при всем том исповедуется перед няней, а не перед «наперсницей» Ольгой? Ставя эти вопросы, давайте отдадим отчет в том, что социальные барьеры между Татьяной и няней, причиняя и определенные неудобства, обладают, в положении Татьяны, и немалыми достоинствами. Посвятить в сердечную тайну равную по положению сестру — значит быть от нее в определенной зависимости: отвечать на расспросы, посвящать в дальнейшее развитие «романа». Согласимся: для Татьяны это совершенно невозможно. В такой ситуации няня самый удобный человек, перед которым Татьяна хозяйка по положению и хозяйка положения. Накипело на сердце у Татьяны — она открыла душу няне, воспользовалась ее услугой. Но это признание ничем не связывает Татьяну в дальнейшем: без барской инициативы няня не осмелится задавать вопросы.
К этому приходится добавить, что у няни и не возникало желания расспрашивать воспитанницу. Состояние Татьяны она не понимает, определяет его как болезнь и добрым своим сердцем надеется, что болезнь пройдет. Видимо, так няня и оценила дальнейшее: поскольку ее «дитя» перестало говорить непонятные слова — значит поправилось. Пушкин прямо уточняет: о страсти Татьяны «Одна бы няня знать могла, / Да недогадлива была».
Степень взаимопонимания между Татьяной и няней нет никаких оснований преувеличивать. Соответственно нет оснований преувеличивать степень влияния няни на Татьяну.
Но тут возникает новое и весьма существенное обстоятельство. Если Анисья вряд ли занимает в романе собственное положение, акцентируя колорит в общей картине, то образ Филипьевны не сводим к служебной функции. Он в значительной степени поясняет Татьяну (и это важно), но и без Татьяны несет важные сведения, не заменимые ничем другим. Что без Татьяны — это обозначено специально: «Да ты не слушаешь меня…» (хотя няня начинает рассказывать для Татьяны и по ее просьбе). Татьяна не слушает, а читатель выслушивает рассказ удивительный; благодаря ему роман обрел эпизод уникальный; история замужества няни — ярчайший штрих в изображении крепостнического произвола.
— И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. —
«Да как же ты венчалась, няня?»
— Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
Все-таки надо признать, что в добром и сердечном отношении пушкинской героини к старой женщине-крестьянке, ее няне, лишь доля той подлинной, глубокой, лишенного всякого эгоизма умной любви, которую питал сам поэт к «оригиналу» няни Татьяны. Эта любовь и помогла поэту создать образ истинно поэтический, во всем достоверный.
В печатный текст не вошло авторское примечание, которое тем не менее обрело законную широкую известность: «Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж. — По страсти, родимый, отвечала она. — Приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить. В старину свадьбы как суды обыкновенно были пристрастны». Этот трагикомический диалог давался в параллель диалогу текста: «Была ты влюблена тогда?» — «Мы не слыхали про любовь». «Сырой» материал действительности дополнял и усиливал художественное обобщение.
Судьба Филипьевны развернута поэтом как лаконичная и неполная, но биография.
Персонаж одного эпизода
В шестой главе нас ожидает «новое лицо» — Ленскому необходим секундант. Пожалуйста: Зарецкий, готовенький, «профессионал», да еще и провокатор по совместительству. Однако Пушкин развертывает портрет на пять строф, добавляя и позже к начальному изображению выразительные штрихи. В системе второстепенных персонажей Зарецкий вполне может быть определен как персонаж одного эпизода, потому что представлен отдельно; тем не менее Пушкин уделяет ему больше внимания, чем проходному.
Накладки, объясняемые неподготовленностью введения в повествование «нового лица», неизбежны. Понадобилось, чтобы Онегин не был удивлен визиту гостя, — поэт добавляет анахорету знакомца, с которым «он с удовольствием (!), бывало, / Видался…»
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Примеры «здравого толка» мы находим в романе: на мельнице «механик деревенский, / Зарецкий жернов осуждал». Любил «дух его суждений» — это наивысшая похвала Зарецкому, но и ничем не подтвержденная. Зато «не уважая сердца в нем» тут же подтверждается:
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
И следом:
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел…
Все поведение Зарецкого подтверждает в нем отсутствие «сердца». А «занятость» персонажа помечена устойчивой формулой. Мы уже читали про онегинского дядю: «Старик, имея много дел, / В иные книги не глядел»; цена подобным занятиям известная. Да и гости на его поминках хороши: «…важно разошлись, / Как будто делом занялись».
Роль Зарецкого в сюжетном движении романа весьма велика. Будь другой на его месте, Онегин, получив «приятный, благородный / Короткий вызов, иль картель», мог бы вести себя иначе. Перед Зарецким иначе невозможно.
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…
Вновь — репутация? Откуда это — дуэлист, зол, сплетник, речист… Нет, тут не репутация, а просто обнажение сути, прикрытой внешним камуфляжем; мы можем оценить горечь иронии поэта: «Так исправляется наш век!» Вот для чего понадобился Зарецкий не просто как эпизодический персонаж (вроде француза Гильо), а как «новое лицо» — для эпизода, но с развернутой биографией.
Понятно, почему Зарецкий не мог быть представлен прежде, чем понадобился: уж слишком одиозно его хобби. И насколько беспечен Онегин: ведь не догадался сразу о цели его появления!
Психологический облик Зарецкого нарисован выпукло и четко. Однако, по пушкинскому обыкновению, психологических деталей немного, они требуют точного истолкования.
Вначале посмотрим на него в его главном «профессиональном» деле. Здесь он представлен вначале перечислением его обыкновений в авторском изложении. Оксюморонный ряд VI и начала VII строфы подчеркнут союзом присоединения или равноправного выбора: и — иль — иль — и — иль — и. Между тем соединяемые действия отнюдь не однородны и не равноправны: смолчать — повздорить — друзей поссорить — на барьер поставить — помириться заставить — позавтракать — тайно обесславить. По идее дуэли устраивались во имя защиты чести. Здесь в широкий перечень многое вместилось, только заботы о чести и близко нет. Поэт пробует похвалить привычки персонажа:
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял — не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
Вот только всякая похвала Зарецкому у Пушкина непременно иронична. Хорошенькая преамбула к описанию его практических действий! Никакие оправдательные замечания не отменяют сдержанности и неприятия.
В пушкиноведении отмечался существенный факт, что «Зарецкий несет вместе с Онегиным равную долю в дуэльном убийстве»[240]. О прямой вине секунданта в гибели Ленского пишет Ю. М. Лотман: «…Зарецкий вел себя не только не как сторонник строгих правил искусства дуэли, а как лицо, заинтересованное в максимально скандальном и шумном — что применительно к дуэли означало кровавом — исходе»[241]. Однако психологическая мотивировка здесь дана, на мой взгляд, неверно. Зарецкий нарушает собственное обыкновение — противников помириться заставить, дабы «после тайно обесславить». Онегин, крупно опоздав к месту дуэли и привезя слугу в качестве секунданта, провоцировал, отмечает Ю. М. Лотман, отмену дуэли, но тем самым давал наилучший повод Зарецкому обесславить его. Почему же Зарецкий не воспользовался такой удобной ситуацией? Между тем кровавый исход дуэли не произвел ни малейшего скандала или шума. Репутация Онегина в «общественном мнении» нисколько не пострадала; Ю. М. Лотман сам отмечает, что «бреттерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого» (с. 102). Поведению Зарецкого надо найти другое обоснование.
Приведя в качестве секунданта слугу-француза, — в пику Зарецкому, в дуэлях «классику и педанту», — Онегин нарушает правила дуэли демонстративно. Увы, язвительные выпады героя против Зарецкого — только лишь жалкая попытка Онегина сделать хорошую мину в плохой игре, которая все-таки развертывается по сценарию Зарецкого. Его расплата и не заставляет себя ждать.
Конечно же, поведением Онегина «классик и педант» чувствительно оскорблен, что и помечается поэтом: «Зарецкий губу закусил». Но ведет он себя отнюдь не как человек чести. Он отказывается от соблазна позлословить насчет Онегина, но, пуская в ход только привычку «расчетливо смолчать», дает волю мстительному чувству. За свою дерзость Онегину теперь неминуемо приходится платить кровью — собственной или друга. Зарецкий может быть удовлетворен в том и в другом случае: во втором, который и выпал, опыта Зарецкого достаточно, чтобы предположить (и ошибки не вышло), что невольного убийцу, отнюдь (в деревенской жизни) не бретера, будет тяжко мучить совесть.
Может статься, Зарецкий не заглядывал так далеко. Возможно, он выбирал из двух: по своей привычке помирить соперников и «тайно обесславить» Онегина, сплетничая за его спиной, — или просто заставить его рисковать жизнью. Заметим: для Онегина чувствительнее первое, т. е. вопросы чести. Зарецкий как мелкий человек предпочел наказать Онегина переживаниями у барьера.
Остается фактом, что неприязнь Онегина к Зарецкому дорого обошлась обоим противникам. Она помешала ему подумать о судьбе юноши. Единственное, что может позволить себе Онегин, это демонстративно нарушить правила дуэли, приведя в качестве секунданта слугу француза, в пику Зарецкому, в дуэлях «классику и педанту». Впрочем, Онегин (с тонкой помощью Пушкина) идет и на прямой выпад против Зарецкого:
«…Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный».
«Малый честный» поразительно напоминает авторское «даже честный человек»; сочтем это «случайным» совпадением реплик автора и героя — как-никак они друзья. А все-таки хоть и несколько подстроенным образом, «честному человеку» Зарецкому отрекомендован отнюдь не образцовый в вопросах чести слуга; «честный малый», покончив с «важным договором», предпочитает укрыться «за ближний пень».
Зарецкого преследует издевка изнутри. Прием комического эффекта — оксюморонный ряд несовместимых эпитетов. «Добрый и простой / Отец семейства…» — это звучит серьезно и веско. Но добавляется еще один эпитет: «Отец семейства — холостой», и весь ряд рушится: простота, на поверку, хуже воровства. Тот же оксюморонный ряд непосредственно продолжен: «надежный друг» — «помещик мирный» — «честный человек» — как тут не поверить в исправление века и героя! Но маленькое добавление «даже честный человек» вновь опрокидывает эти определения.
А каких это «учит азбуке детей» «отец семейства холостой»? Угадывание не требуется. Это как у Гоголя в повести о ссоре двух Иванов: «Детей у него не было. У Гапки есть дети и бегают часто по двору. Иван Иванович всегда дает каждому из них по бублику, или по кусочку дыни, или грушу». Персонаж Пушкина для отпрысков уделяет внимание пище духовной. Он и прямо назван отцом семейства — холостым.
А тут, пожалуй, возникает ситуация, где мы, читатели, можем придумать мотивировку, почему Зарецкого не было на именинах Татьяны: его репутация, логично предположить, побуждала Лариных, где подрастали две невесты, сторониться недальнего соседа. Для сравнения: подобные «подвиги» не ослабляли могущество Троекурова, но там тон задавали богатство и властолюбие хозяина.
Композиционное построение портрета Зарецкого идет от суммарной общей характеристики к ее расчленению и хронологической инверсии, с возвращением к описаниям оставленных «деяний» героя. Две строфы начинаются одинаково — «Бывало…»; былое, вопреки утверждению об «исправлении» героя, становится определяющим моментом характеристики Зарецкого. При этом оксюморонные сочетания остаются опорными и здесь: «в сраженье» — «отличился» — «смело»… «в грязь» «свалясь», «как зюзя пьяный». И вновь бурлескное обращение к античному имени: «новейший Регул» (ср. «Парис окружных городков»).
Композиционно портрет Зарецкого замкнут на кольцо, начинаясь суммарным представлением героя по типу временной организация «некогда» — «теперь», он и в детализации своей совершает тот же ход: «бывало» — «Sed alia tempora!» (но времена иные). К сказанному поэт возвращается буквально:
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.
На первый взгляд, ироничность итогового описания концентрируется лишь на бытовой заземленности персонажа. Но нет; вероятно, следует придать значение параллелизму двух сравнений: «Живет, как истинный мудрец, / Капусту садит, как Гораций…». (К слову, античные сравнения преследуют Зарецкого: то Регул, теперь Гораций). Отчего это «истинный мудрец» анонимен, а будничное бытовое занятие воскрешает великую тень? Отчего великое сводится до будничного? И нет ли в этом прямой пошлости той «истинной» мудрости, которую исповедует Зарецкий?
«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава богу, что потеряны… Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе» (Х, 148), — так писал Пушкин Вяземскому (1825).
Воздержимся от прямых и слишком жестких аналогий, но письмо к другу и этюд о Зарецком пишет один человек, и единство его убеждений (при разной форме их выражения) здесь несомненно.
Всякая ирония при упоминании Зарецкого исчезает лишь однажды, когда совершилась трагедия:
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
«Оригинал» Зарецкого — Федор Толстой-Американец, полагает Н. Л. Бродский[242]. «Некоторые любители прототипов неправильно усматривают в этом образе пародию на Федора Толстого…»[243] — возражает В. В. Набоков, однако чуть позже он и сам готов в характеристике Зарецкого слышать «слабое эхо того, что наш поэт намеревался, но не высказал в адрес Федора Толстого…» (с. 562).
Вопрос о том, был ли Ф. Толстой прототипом Зарецкого, оставим на любителя, а вот сравнение характеристики Зарецкого с реальными поэтическими выпадами Пушкина против Толстого, которые содержатся в эпиграмме и в послании Чаадаеву 1821 года, предстает полезным. И там и здесь человек и персонаж рассматриваются в движении «к лучшему». Человек: «развратом изумил четыре части света» — «загладил свой позор» — «стал картежный вор». Персонаж:
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
Персонаж, несомненно, мельче «оригинала»: этот начинает тем, чем тот кончает («стал картежный вор» — «некогда буян, / Картежной шайки атаман»). Однако и в том и другом случае движение «к лучшему» относительно, снимается иронией. Характеристика Зарецкого (в отличие от пушкинских эпиграмм на Толстого) лишена однородности.
В скобках замечу, что характер включения Зарецкого в сюжетное повествование подтверждает отсутствие у Пушкина подробного предварительного плана романа. Сама дуэльная история сделалась необходимой отнюдь не сразу, без нее не было нужды в Зарецком. (В черновике четвертой главы Ларина уже обсуждала с соседями возможность поездки с Татьяной в Москву на ярмарку невест).
Велик авторитет пушкинского слова: понадобилось поэту «новое лицо» — он вводит его, а мы принимаем на веру все мотивировки, не вникая в то, что в них есть оттенок декларативности. Знаки дружелюбия со стороны Онегина к Зарецкому неорганичны. Они понадобились сюжетно как объяснение, что Онегин не смутился визитом соседа. Но рисовать сразу знакомцем анахорета устроителя дуэлей было совершенно невозможно, поскольку афишировало бы важный сюжетный эпизод. Вот почему Зарецкого уместно назвать персонажем одного эпизода — притом, что в его образе много разнообразных тонов.
Однако любопытно: «положительные» штрихи остаются декларативными: заявка на многообразие души персонажа оказалась чрезмерной, излишней и органично не реализованной. Нечему реализовываться! Что-то где-то было, но ведь в своем имении живет «механик деревенский», «помещик мирный», мудрец, рассадник просвещенья и капустной рассады. Тем не менее слушать его «здравый толк о том, о сем» не возникает желания. Ради одного эпизода персонаж придуман, на нем этот эпизод и держится. За его пределами персонаж любопытен сам по себе, но с сюжетными ситуациями романа более не связан.
В системе образов романа место Зарецкого строго определено. Если «Онегин» — от Онеги и «Ленский» — от Лены, то «Зарецкий» — человек с другого (безымянного!) берега. Он мелок рядом с ними, но тем страшнее и опаснее. Он активная пружина разыгрывающейся трагедии; его торжествующая посредственность и пошлость оказывается сильнее голоса совести, истинного благородства.
Ларины
Из второстепенных персонажей романа обстоятельнее всего разработаны образы старших Лариных, уже потому, что в этой семье развертываются многие события романа, но благодаря этому становится конкретнее и рельефнее общий фон романа.
Ларины вводятся в повествование с изумительной пластичностью, легко и непринужденно. Вторая глава в итоговом плане романа, составленном Пушкиным в Болдине, носит название «Поэт». Она и в самом деле развертывается как портрет Ленского. Но Ленский влюблен: «Чуть отрок, Ольгою плененный…» Так в повествование входит Ольга. Но ее портрет, который было взялся набрасывать автор, ему не интересен: «Позвольте мне, читатель мой, / Заняться старшею сестрой».
От детей повествование переходит к родителям. Отметим разнообразие приемов. Если представление детей начинается с имен (а выбор имени Татьяны даже специально мотивируется), то родители долгое время остаются анонимны: отец ее — он — жена ж его — она — девицу — разумный муж — она — муж — они. Отец семейства так и проходит свой жизненный цикл в повествовании безымянным: имя сохраняет лишь надгробный памятник:
Относительно постаревшая супруга косвенно обрела фамилию, но чаще по-прежнему обозначается анонимно: у Лариных — Ларина проста, милая старушка — хозяйка — старушка — Оленька и мать — старушка — Ларина — старушки. И только при последней нашей встрече с Лариной мы узнаем ее имя: «Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «Алина!» Итак, оказывается, Ларина — Pachette, Пашенька, Прасковья. Оба супруга обретают имена в самый последний момент повествования о них, сам факт повторяется с абсолютной точностью. Вероятно, имя старшей Лариной заранее не определялось, и случайно появилась тезка Лариной в ее причудах переименовывания: «Звала Полиною Прасковью».
Портреты старших Лариных примечательны тем, что оба даны в движении, причем характер этого движения совершенно различен, а финал абсолютно тождествен.
Первое представление Дмитрия Ларина («Отец ее был добрый малый, / В прошедшем веке запоздалый…») — это своеобразный камертон, дающий единственную ноту, которая определяет все повествование о нем. Был он когда-то молод, был военным, награжден очаковской медалью, дослужился до бригадира — все это как будто проходит мимо него и пророчит позднейшее: «а сам в халате ел и пил». «Покойно жизнь его катилась», — замечает поэт, а мы поражаемся, насколько достоверен этот портрет и насколько необычен: надо уметь прокатиться по российским кочкам и ухабам и начисто исключить всякую тряску. Ларин это сумел — прежде всего путем отсечения интереса даже к тому, что его непосредственно окружало: не заботился, «Какой у дочки тайный том / Дремал до утра под подушкой»; любя жену, «В ее затеи не входил, / Во всем ей веровал беспечно…»
Кажется, сама смерть не вносит в эту жизнь никаких перемен: новый приял венец, с тем же покойным равнодушием; «умер в час перед обедом» и вместо обычного обеда с блюдами по чинам отправился под камень вкушать мир.
Судьба Прасковьи Лариной, напротив, являет образец метаморфоз: юная девица «писывала кровью» в альбомы подруг, произносила «н» на французский манер, «но скоро всё перевелось». Муж «в халате ел и пил», жена обновила «на вате шлафор и чепец»; при весьма несходном начале полная унификация в конце.
Если быт «соседства», выводимый с существенной долей иронии, вплоть до сатирических красок, все-таки лишен односторонности, быт Лариных изображается в особенности полифонично. Сказанное относится и к стилистике изображения, и к авторским оценкам. С. Г. Бочаров в строфе о смерти Дмитрия Ларина отметил и «простое» слово, и стилистически отклоняющееся от него вверх и вниз перифрастическое слово. Тот же полифонизм пронизывает содержательную сторону картин: здесь и курьезы уездного быта, и уродство крепостнической действительности, и своеобразная тихая поэзия. Ларины не только отрицаются, они вызывают известную симпатию. Вот некоторые повторяющиеся в романе формулы; они иначе звучат в применении к Дмитрию Ларину: «Отец ее был добрый малый» — «малый честный» (о Гильо); «Он был простой и добрый барин» — «Теперь же добрый и простой / Отец семейства холостой» (о Зарецком).
В чем причина этой известной мягкости изображения? Конечно, не в более высокой интеллектуальности этой жизни — нет таковой. Вероятно, в сравнительно высокой естественности этой жизни: наносное отличает лишь образ поведения юной Лариной; когда же все «пошло на стать», здесь выработались формы быта, иногда грубые, иногда примитивные, но и ни на что не претендующие; это обстоятельство создает здесь обстановку своеобразной сердечности; Ларин умирает, «Оплаканный своим соседом, / Детьми и верною женой / Чистосердечней, чем иной».
Функции старших Лариных в романе существенны и разнообразны. Более тщательно и подробно показанные, они прежде всего поясняют собой важный в романе быт соседства. Но эти образы вступают также во взаимодействие с другими образами и поясняют их.
Так, невозмутимо однотонный отец хорошо поясняет свою младшую дочь. «Всегда скромна, всегда послушна, / Всегда как утро весела», Ольга удивительно неизменна: «Резва, беспечна, весела, / Ну точно та же, что была». Такой она мелькнет перед нами под венцом, «С огнем в потупленных очах, / С улыбкой легкой на устах».
Здесь хотелось бы снова сделать отвлечение, замечание в скобках. Удивительно обаятельное умение Пушкина вести повествование. Часто встречаются простые фразы, которые и надо воспринимать в их прямом значении, но за ними проступает глубина, подтекст, скрытый каламбур. «С улыбкой легкой» — это точный штрих: такова улыбка, мягкая, полуявленная. Но если вдуматься, такова Ольга: она сама «легкая», пустышка, не способная на серьезное чувство.
Аналогичный пример: «Улан умел ее пленить…» «Пленить», буквально, — очаровать, возбудить симпатию. Вспомним, Ленский был «Ольгою плененный». Кстати, Пушкин постоянно подчеркивает, что Ленский любил Ольгу, даже так, «как в наши лета / Уже не любят…» Но неоткуда взять, что Ольга любила Ленского. Да, она благосклонно принимала ухаживания своего жениха, даже «ободряла» их и, к тому дело шло, вышла бы за него замуж: из этого не следует, что по любви, как не следует, что она вообще способна любить. И вот является улан. Тут не сказано, что он Ольгою плененный; он, лихой вояка, сам берет ее в плен: каламбурное иносказание здесь становятся явным. Плен этот для Ольги сладок; тут недалеко до утверждения — «Улан любим ее душою…» Однако останусь при своем сомнении: Ольга и любовь — оксюморон.
Татьяна не повторяет своей матери. Однако в их судьбах есть много соотносимых моментов, формально сходных, а по существу контрастных.
В тексте романа непосредственно сопоставлены читательские интересы дочери и матери: истинная, творческая начитанность Татьяны («Она влюблялася в обманы / И Ричардсона и Руссо») и поверхностная, подражательная, даже заемная и быстро проходящая книжность матери.
В жизни матери многое напоминает судьбу Татьяны. И герой сердца до замужества. Правда, в конце практичная Ларина едва вспоминает свою книжную любовь («Как, Грандисон?.. а, Грандисон!»); Татьяне не будет дано забыть своего героя. Еще значительнее другой момент: «Но, не спросясь ее совета, / Девицу повезли к венцу». У Татьяны все-таки добиваются ее согласия. Не Татьяна выбирает мужа: ее выбирают. Но и в пассивной позиции Татьяны, несомненно, больше сознательной добровольной решимости. Она идет замуж без любви и знает, на что идет; практически исключается какая-либо неожиданность семейной жизни, благодаря которой она бы, как мать, «довольна стала». «Замена счастью» Татьяне не привычка, не какие-либо неожиданные приятности в новой ее жизни, но чувство нравственного удовлетворения от сознания исполненного долга. Перед Татьяной мог стоять пример ее маменьки — она предпочитает идти собственным путем. Судьба маменьки банальна и заурядна, судьба Татьяны индивидуальна и героична. Маменька эгоистична; Татьяна идет на компромисс, но более всего думает о долге и окружающих ее людях (не исключая матери, которая «со слезами» молит ее выходить замуж).
Генерал
И тут пришла пора обратить внимание как раз на мужа Татьяны, который последним из персонажей вступает в повествование и последним из него уходит. Генерал — одна из самых скупо обрисованных фигур романа. Характеризующих его деталей вообще немного, но и при этом некоторые («важный генерал») повторяются, а некоторые носят чисто сюжетную роль и эмоционально, характерологически нейтральны. Следовательно, мы располагаем лишь несколькими штрихами к портрету.
Наиболее существенная деталь: «муж в сраженьях изувечен»; перед нами боевой генерал 1812 года, не карьерист скалозубовского типа. Далее следует заметить, что генералу свойственна определенная душевная тонкость и чуткость: он обращает внимание на Татьяну в обстановке всеобщей отчужденности от нее. По одному взгляду умеет понять настроение жены, что свидетельствует о его наблюдательности и отзывчивости. К этому остается добавить, что князь открыто гордится в свете своей женой. В итоге становится несомненной авторская симпатия к этому человеку, которую читателю предлагается разделить.
Наиболее неожиданным предстает указание на прежнее знакомство, родство, даже дружбу и совместные проказы князя и Онегина. Впрочем, высказывалось предположение, что высокий чин князя не означает солидного возраста; приводятся исторические факты, когда в войне 1812 года генералами становились люди сравнительно молодые.
«…Князь N. был старше своего родственника Онегина лет на пять-шесть, не больше, т. е. ему было около тридцати пяти лет»[245], — полагает В. В. Набоков. Становятся психологически и этически допустимыми совместные «проказы, шутки» тех лет.
В черновиках Пушкин пробовал уточняющий эпитет: «Кто, старый этот Генерал». Но эпитет снят, стало быть, нет препятствия к предположению, что князь не стар. Однако из этого факта никак нельзя делать далеко идущих выводов о том, что Онегин вторгается в счастливую семью, где царит взаимная любовь[246]. Это, конечно, не так, Татьяна выходит замуж по настоянию матери, а не по любви. Невольная реплика Татьяны: «Кто? толстый этот генерал?» (черновой вариант еще экспрессивнее) — не оставляет места никаким иллюзиям. Как бы мы ни сбавляли возраст генералу (точнее — очень много не насчитывали бы), все равно это не добавляет ему обаяния в глазах Татьяны. С полным основанием можно говорить об уважении, которое питает к нему Татьяна. Это уважение и в словах о боевых ранах мужа, и в поведении: она доверительно обращается к нему за поддержкой («Потом к супругу обратила / Усталый взгляд…»). А он умеет читать ее взгляды.
Татьяна может чувствовать удовлетворение, что «отдана» человеку, уважаемому ею и объективно достойному уважения. Но и не больше. Нет оснований из любви к Татьяне придумывать ей несуществующую любовь и тем красить ее очень нелегкую семейную жизнь.
Вот то немногое, что с полной определенностью можно сказать о генерале. Вынесенный сюжетом в самый конец романа, генерал и на себе несет своеобразие этого конца с его разомкнутостью в неясное будущее, недоговоренностью и смысловой незавершенностью. Он остается немного загадочным, чтобы не бросать слишком яркого света на непрорисованную перспективу финальной картины.
Психологизм как важный этап становления реализма в «Евгении Онегине» находит убедительное воплощение в изображении не только главных героев, но даже и второстепенных и эпизодических персонажей. Происходит очень важная перестройка в системе образов романа. Принцип контрастности, столь характерный для романтических произведений, не отменяется — напротив, широко используется; роль связок Онегин — дядя, Онегин — Петушков, Онегин — Зарецкий, Татьяна — мать и т. д. существенна. Но принцип контрастности углубляется. Связи персонажей делаются многомерными. Героев объединяет быт. Антагонисты не только противопоставляются, но и берутся в общие скобки. Контраст не ослабляется, он, может быть, даже становятся заметнее, поскольку проступает на фоне сходства персонажей, иногда значительного. Теряется концентрированность на разноименных эстетических полюсах, герои свободнее размещаются на широком пространстве романа. Полюса добра и зла становятся явлениями не только внешнего (композиционного) порядка, но и внутреннего: добро и зло уживаются внутри одного человека. Многомерными становятся как система образов, так и внутренний мир героев.
Лаконизм пушкинских психологических характеристик отнюдь не умаляет их глубины. Просто возрастает роль каждой детали. Вместе с тем важное доверие оказано читателю, ибо ему надлежит связать отдельные штрихи, объединив их, частично дорисовывая их в своем воображении, в целостную картину. Ответственная и увлекательная задача!