— И ты, конечно же забыл ей сказать, что женат? — уточняет Кира.
— Конечно же, я забыл, — пытаюсь огрызнуться я, но чувства гаснут, словно огонь в вакууме. Можно хоть об стену убиться, а Кира не отреагирует вообще ни на что. Как будто прямо у меня под носом величайший фокусник совершил идеальный подлог, заменив живую женщину на недоработанного киборга.
Кира пожимает плечами, проводит мимо, и натыкается на меня плечом и ей все равно, а ведь раньше старалась обходить меня десятой дорогой и от каждого, даже случайного касания, цепенела, краснела и ее глаза загорались, будто подсвеченные изнутри.
В гостиной она подходит к окну, закатывает рукав и выразительно на меня смотрит.
— Кира, что за херня? — начинаю звереть я.
— Доставай наручники, Эл, пристегивай меня к чему-нибудь, — пожимает плечами стерва. — Ты же обо всем позаботился, должен был предусмотреть и такой вариант. Я не останусь здесь добровольно. Мать не выгонит меня на улицу, а даже если выгонит — есть еще метро, вокзалы, скамейки в парке.
— Заткнись!
Во мне термоядерный взрыв и вспышка бешенства такая яркая, что я на миг слепну.
Все исчезает, кроме двух зеленых точек, которые почему-то смотрят на меня фарами несущегося на всем ходу экспресса. И к чертовой матери размазывает по рельсам, рубит на куски, так, что и кишок не собрать.
Кажется, именно сейчас я полностью теряю над собой контроль, потому что, когда пелена спадает с глаз, я уже держу Киру прижатой к стене, прикованной за руки моими ладонями. И ее кости под кожей врезаются в пальцы. И рад бы быть не таким грубым мудаком, но иначе просто не могу: не сейчас и не с ней.
— Значит так, Кира? — Собственный голос крошит нервы. — Что со мной не так, грязнуля? С моими деньгами? Или я рожей не вышел? Что, блядь с тобой такое?!
Она не пытается вырваться. Я бы мог придушить ее на месте — и она бы даже не пикнула, не произнесла ни слова в свою защиту. И реальность делает кульбит: это не она прижата к стенке, это я весь размазан одержимостью, тонким слоем, как кусок масла по огромному батону. Это я тут жертва, зайка в силках, а она — матерый волчара.
Я не знаю ни одной женщины, которая бы отказалась от роскошной дорогой квартиры, денег и да, меня. И ни ради одной я точно так не старался, не получив взамен ничего, кроме пары отравленных ненавистью поцелуев.
— Ты просто мне противен, Эл, — честно отвечает она. Убийственно честно. Глаза в глаза.
Ее запястья у меня под пальцами, я чувствую каждый удар сердца в хрупких венах, но оно бьется ровно, спокойно. Странно, что вообще бьется. — Что ты хочешь, чтобы удовлетворить свою похоть? Секс? Давай, устроим секс: я раздвину ноги и ты сделаешь, что хочешь. Только исчезни из моей жизни, перестань быть тенью у меня за спиной.
Для нас с тобой это ничего не изменит: ты навсегда останешься Габриэлем, а я — Кирой- блядью, грязнулей.
Ее слова будят идиотскую искру ликования, но она тут же умирает в вакууме.
Есть большая разница между тем, чтобы добиться женщину и сломать ее.
Киру я сломал, но она каким-то образом, даже сломанная, доламывает и меня самого.
Сунула свою поганую руку мне в грудь и отрывает по кусочку от сердца, сжирает его, как та драконья королева жрала сердце жеребца[4].
Она не врет, когда говорит, что отдаст мне себя. И сопротивляться тоже не будет.
Можно прямо сейчас разодрать на ней одежду, прижать к полу это костлявое тело и сделать все, что захочу. Только это уже буду не я и не она.
Я разжимаю пальцы и на мгновение ловлю в зеленом взгляде неподдельное удивление.
— Пошла на хер отсюда, — отворачиваюсь от нее, и отхожу, потому что трясет, как припадочного. — Хозяйка тебя не выгонит, место стажера твое. Трогать не буду, оскомину сбил.
Противен сам себе, но мне хочется, чтобы она осталась. Ничего в жизни так сильно не хотел, как ее сейчас. И не голую, растраханную и порочную Просто ее.
«Почему ты не можешь остаться, Кира? Почему не обнимешь меня сзади и не разделишь эту пустоту во мне? Твои чертовы пальцы предназначены для другого, и я для них недостаточно щедрый и милый?»
Кира стоит на лестнице, но почему-то мешкает. Спиной чувствую ее взгляд и, не поворачиваясь, почти ору:
— Ну?! Убирайся, Кира!
Торопливые шаги, звук закрывшейся двери.
Одиночество сгущается вокруг меня, кладет костлявые пальцы на горло и сдавливает, напевая колыбельную. Уснуть бы — и проснуться в другой реальности, где я вообще никогда не знал эту женщину. И вдруг понимаю: нет, не хочу. Въелась под кожу, как болячка, которую не вырезать скальпелем и не выжечь лазером. И сейчас, когда сука- реальность делает мне кровопускание, из провала в груди все равно вытекает только моя ненависть, а Кира — она глубже, она где-то в костном мозге, в клетках крови, как пузырьки кислорода.
— Я могу показать ещё одну, — вкрадчиво напоминает о своем существовании риелтор.
— Не нужно. — Я оставляю «чаевые» за ее работу и спускаюсь вниз.
Водитель ведет взглядом вправо, показывая, куда ушла Кира, но я нахожу в себе силы даже не смотреть ей вслед. Подсолнухи все еще лежат в машине, но я без сожаления бросаю их в кованную урну. Раф как-то спросил: «Что подарить девушке, чтобы не быть банальным?» Я спросил, какая она, брат пожал плечами и сказал: «Ну… обычная, блондинка, глаза зеленые».
Почему я сказал, что подарил бы подсолнухи?
Почему он послушал, почему не выбрал что-то другое?
Почему, блядь, Кира впервые вошла в мою жизнь именно с букетом подсолнухов и смотрела на Рафа так, будто он ее царь и бог?
Впервые в жизни я избил Рафа в тот день, когда брат, смеясь, сказал, что встречается с девочкой из эскорта назло матери, и что если я захочу, он передаст мне «Киру-блядь» по наследству.
Я был дерьмом, тем, кто не боялся нырять в выгребную яму ради блага семьи.
Шантажом, подкупом, обманом — как угодно, чтобы вытащить бизнес из долгов. Ради того, чтобы Раф был Принцем, которого показывают на публику, как племенного жеребца. Из-за брата я стал говном, чтобы хоть один Крюгер был нормальным.
А оказалось, что все это время я просто смотрел в зеркало. И слова «Кира-блядь» влипли в мой рот, как будто их придумал я.
И где-то громко играет, как назло, почти пророческое: «Never cared for what they do, never cared for what they know, but I know…»[5]
Хочется захлебнуться вместе со скрипками и гитарами, и сердце больно, с каждым ударом в такт барабанам: «Пошла ты, Кира, пошла ты, Кира… Пошла ты… Кира… Кира…Пошла ты, не-моя-Кира…»
Глава двадцать пятая: Кира
В десятых числах марта снег выпал до колен и я, добираясь на работу, умудрилась заболеть. Пару дней просидела на таблетках, думая, что как-то переношу на ногах и ничего страшного не случится. И как итог: слегла с температурой под сорок и провалялась в постели все положенные десять дней и кое-как отбиваюсь от попыток мамы приехать меня выхаживать. Она сама недавно после простуды, а я взросля и уж если я одолела Габриэля Крюгера, то с гриппом тем более справляюсь.
Я не видела Эла уже двадцать три дня.
Но вижу его постоянно, потому что все его фото, какие только можно найти в интернете, есть у меня в телефоне. Я начала собирать их неделю назад, когда впервые почувствовала это — колючую, тяжелую, словно застрявшая в животе глубоководная мина, тоску. Когда поняла, что мне не хватает цвета его глаз, царапающего звука его голоса, его запаха.
Его пальцев у меня на запястьях.
Его вкуса на губах, которые я сгрызла в кровь, пытаясь достать еще хоть немного Габриэля Крюгера у себя из-под кожи.
Я знаю, что такое «Стокгольмский синдром»[6] и у меня определенно он.
Я знаю, что поступила правильно, когда сожгла мосты к своему Агрессору.
Я каждый день рву в себе хрупкий росток чувств, которых боюсь и не понимаю, безжалостно выдираю его с корнем, но он пробивается снова и снова.
Я просто тихо и мирно… схожу с ума от болезненной патологической зависимости.
Возможно поэтому даже не удивляюсь, когда на пороге моей квартиры оказывается Дима. Как всегда, в стильном костюме, белой, до рези в глазах, рубашке, модном галстуке. И с плюшевым медведем, который больше меня.
— Ты заболела? — Знакомое беспокойство в голосе.
— Просто грипп, почти прошло.
Я не предлагаю ему зайти: просто оставляю дверь приоткрытой и иду в комнату.
Дима идет следом, осматривает заваленную всякими лекарствами прикроватную тумбочку и тяжело вздыхает.
— Уверен, что тебе безопасно здесь находиться? — спрашиваю я, накидывая на плечи толстый тяжелый плед. И на всякий случай поясняю: — Я не про вирус.
Дима сажает медведя прямо на пол, качает головой и прижимает меня к себе.
Мне сразу становится спокойно и тихо-тихо, как в могиле.
— Кира, выходи за меня замуж. Я все знаю… про твое прошлое.
Приходится постараться, чтобы высвободиться из их объятий. Димы вдруг становится слишком много, и он меня душит: собой, своим внезапным появлением, своей настойчивостью. Он словно выкачивает воздух из моей крохотной квартирки, и хочется немедленно броситься к окну.
— Кира, прошу, выслушай меня.
Дима нехотя выпускает меня из объятий, но идет буквально шаг в шаг, когда я, пытаясь придумать, что ответить, иду на кухню. Ставлю чайник, настойчиво отмахиваясь от попыток помочь.
— Я дал задание своей службе безопасности… — начинает Дима, и я поднимаю руку, чтобы он не продолжал.
Руки, когда кладу в чашку два кусочка рафинада, дрожат. И это его «я дал задание» сжимается вокруг головы стальным обручем, продавливает до самого черепа. Он дал задание узнать, кем я была. Он имел на это право. Все верно, так и должно быть.
— Я понимаю, что после всего, что сделала, не заслужила доверия, — бормочу я, не рискуя снимать с плиты свистящий чайник. — Но я сказала тебе правду. Я не была девочкой из эскорта в том смысле, как думают многие. Нет, я не оправдываюсь, заслужила.