— Ты же сбил оскомину, Эл? — напоминает она.
— А ты так хорошо помнишь мои слова? — ухмыляюсь я. Почему же мне так тупо весело от того, что не я один помню дословно каждый наш разговор?
Кира прикусывает губу, стягивает зубами кусочек кожи и кривится от боли, потому что на крохотной ранке выступает капелька крови.
Ну на хер!
— Иди за мной, грязнуля, и ничего не будет.
— Зачем мне куда-то с тобой идти?
— Затем, что мы можем просто, блядь, погулять! Устраивает тебя такой вариант?
Ну вот, я падаю с собственный кипящий котел, и прошу чертей подложить еще дров.
Просто погулять? Убейте меня.
Я отпускаю грязнулю, спускаюсь вниз и даю знак водителю, чтобы держался рядом.
Кира еще мешкает, но все-таки спускается вниз. Я делаю шаг вперед, она — за мной, хоть и держится на расстоянии. И так — до поворота, где мы выходим на широкий проспект.
— Ты без пальто, — бормочет Кира на удивление спокойно.
— Мне нормально.
Я бы и кожу с себя содрал, лишь бы остыть хоть немного. Похоть медленно поджаривает изнутри, просто удивительно, что одежда до сих пор не дымиться, потому что на ощупь я наверняка горячее, чем закипевший чайник.
Мы идем рядом по совершенно пустой улице, по обе стороны освещенной желтыми огнями фонарей. Медленно — спешить некуда. Мне нужна эта передышка. Кира рядом — и моему подсевшему на нее организму достаточно даже этой дозы. Мысли понемногу успокаиваются, и я уже не хочу пнуть каждую урну на своем пути.
— Не трогай Алекса, он же не виноват, что хорошо воспитан.
Вот зачем она снова про него?
Я так резко останавливаюсь, что Кира не успевает притормозить и налетает на мою спину носом. Чувства такие, словно между лопаток засадили стальное осиное жало размером с руку: острая фантомная боль вспыхивает в том месте, где сквозь ткань свитера я чувствую горячее дыхание, растекается волнами, словно круги по воду, и к горлу подступает что-то такое невыносимо… теплое. Как будто сердце обняли ладонями.
А потом становится еще хуже, потому что Кира вздыхает и обнимает меня за талию, крепким замком переплетает пальцы на животе.
Нет, нет, нет! Прекрати это, грязнуля! Я пустая земля, мертвая пустошь. Хватит поливать меня ванильной дрянью и ждать, что превращусь в васильковую клумбу. Я большое дерьмо, Кира, вероятно, еще большее, чем ты сама обо мне думаешь.
Она тяжело дышит мне в спину, дрожит и всхлипывает.
— Плачешь? — Это и так понятно, глупый вопрос.
Чувствую кивок, потому что нос скользит по спине, словно ушко швейной машинки.
Лучшее, что я могу сейчас сделать, чтобы сохранить остатки себя — послать Киру к чертовой матери, выполоскать из нее все романтическое дерьмо.
Но мне хочется еще немного, еще хоть на один удар сердца, вот так: в тишине, под небом без звезд, с Кирой, которая классно притворяется хорошей девочкой. Настолько мастерски, что я готов поверить всему, что она скажет, принять за чистую монету даже невозможную чушь.
— Эл, хватит воевать, — бормочет она, глотая слезы.
— Готова раздвинуть ноги, грязнуля? — беззлобно отвечаю я.
Она замолкает, разжимает пальцы и медленно отступает. Поворачиваюсь — и перестаю дышать, завороженно разглядывая, как она снимает заколку и волосы пшеничным золотом струятся по плечам. Я хочу вырвать у реальности этот кадр, потому что что-то подсказывает: так, как сейчас, уже никогда не будет. И эта странная улыбка облегчения на ее губах — самое настоящее, что я видел в своей паршивой жизни. Но она вянет, уступая место непроницаемому взгляду и короткому, деловому:
— Поехали к тебе, Крюгер. Закончим с этим. Надоело.
Она никогда не называла меня Крюгером, но лучше бы еще раз полоснула ремнем по лицу, потому что сейчас куда больнее.
Мы резко меняемся ролями: теперь Кира идет впереди, а я — сзади. Плетусь за ней, словно бездомный пес, которого поманили минутной лаской, дали надежду на тепло, коврик у двери и сахарную кость. Это словно прогулка по каменному мосту, который опадает по кирпичу, стоит сделать шаг. Дорога без возврата, пусть в неизвестность в один конец.
Моя машина всего в паре метров, но кажется, что мы с Кирой идем целую вечность.
Может быть потому, что во мне вдруг оживает странная ватная темнота, и она воет, и просит остановиться, не доводить до конца. Это трусость, поэтому я пытаюсь вышвырнуть ее из себя, но она каким-то образом прячется в самые далекие уголки сердца.
Я хотел Киру — я получил Киру.
Через пару часов она будет лежать в моей постели, мокрая и довольная, а я, наконец, избавлюсь от болезненной одержимости. И утром снова стану собой: человеком, которого ничто не трогает и ничего не волнует, громадиной из брони по кличке «Maus»[7], которую не пробить даже прямым попаданием в лоб. Только так может закончиться эта история.
Мы снова в одной машине, и снова сидим так, будто одно, даже случайное прикосновение друг к другу, может нас разрушить. Кира сидит, как отличница перед решающим экзаменом: сумка на коленях, ладони сложены поверх нее, взгляд смотрит точно в затылок водителю. А у меня горят ладони от желания притронуться к ней, получить, наконец, то, чего я хотел до сумасшествия, до сраной трясучки. Но я не могу.
Как будто связали по рукам и ногам, и единственное, что остается: жадно глотать ее запах, упиваться тем, что скоро я перестану дуреть от него, словно подросток.
Но это все равно полная жопа, потому что никогда в жизни я не возил к себе женщин вот так: словно на собеседование или на каторжную работу. Мы же должны сейчас целоваться до искр между зубами, Кира уже должна быть мокрой от того, что я щипаю ее соски через это идиотское платье, которое ей явно велико. Но между нами совсем ничего, ни единого разряда.
Я привожу ее на свою холостяцкую квартиру. Здесь у меня лофт: много окон, мало мебели, все самое необходимое под рукой: бокалы, хорошая выпивка, удобная огромная ванная комната, где при желании можно трахаться и втроем.
Кира заходит внутрь, но даже не дает мне снять с нее пальто: отходит в сторону, как будто одного моего прикосновения достаточно, чтобы ее снова скрутил приступ астмы.
Блядь, если ее так от меня тошнит, то что будет дальше, когда она закончит возиться с сапогами?
Глава двадцать восьмая: Габриэль
Кира медленно проходит вглубь, я осторожно иду следом. Кажется, что могу спугнуть добычу любым неосторожным словом или движением, поэтому даю ей осмотреться.
Но она сразу цепляется взглядом за кровать, и я даже примерно могу угадать ход ее мыслей. Койка для отвязного секса — так я называю это безразмерное нечто, что нелепо смотрелось бы в приличной квартире, но отлично подходит для холостяцкой берлоги. В конце концов, я вожу сюда женщин не для того, чтобы вести с ними философские беседы.
— Хочешь чего-нибудь? — Делаю шаг в сторону бара, но Кира мотает головой.
— Если тебе нужна ванна…
Еще один безмолвный отказ. Да что с ней такое? Все девочки ее «профессии» любят выпить и поплескаться, чтобы потом сразить меня наповал феерическим выходом из ванной в костюме Евы. Кроме тех случаев, когда мы настолько завелись, что начинаем сношаться чуть ли не в пороге.
Кира медленно тянет платье с плеча. Ткань без труда соскальзывает вниз, обнажает белое острое плечо. Она немного мешкает, и я все-таки подхожу к ней, чтобы помочь.
Кладу руки на плечи, но Кира втягивает голову, как будто ждет от меня как минимум зверств.
— Что опять не так? — спрашиваю ее затылок. И снова она мотает головой, так что приходиться зафиксировать ее шею ладонью. — Я не маньяк, грязнуля. Хватит делать вид, что для тебя это все новое и неизведанное. Сейчас-то уже можешь не притворяться, все зрители очень далеко внизу.
Она плечом сбрасывает мои руки, отходит, теперь упираясь коленями в кровать. Тянет платье со второго плеча, немного нервно стягивает ткань до бедер, а дальше она сама стекает по ее ногам, превращаясь в мятую лужицу. Не знаю, что за планы были у них с очкариком, но вряд ли в них входил секс. Ни одна нормальная проститутка не оденется вот так: простой белый лифчик на широких бретелях, и такие же простые белые «танга».
Как будто из магазина подростковой одежды, но с ее размерами я даже не удивлюсь, если это действительно там и куплено.
Мысленно пытаюсь нарастить на нее немного «мяса». Я правда люблю, когда у девушки есть хорошая тугая жопа, а не …
Ничего не получается. Мне до одури нравится ее маленькая задница в белых трусиках, тонкие ноги и изящные икры, узкая спина, перехваченная широкой белой полосой лифчика. Ничего пошлого, ничего нарочито вызывающего, но меня словно полили афродизиаком, потому что хочется прямо сейчас толкнуть ее на постель, поставить на колени и просто сорвать эти целомудренные лоскутки.
Кира стягивает бретели, лифчик ползет на талию, она нервно тащит его еще ниже, по бедрам, стаскивает вместе с трусиками. Слишком быстро — на белой коже остаются красные полосы от резинок и ногтей. И она молчит, даже как будто не дышит вовсе, только изредка опадающие плечи подсказывают, что она все же не механическая кукла.
Если она сейчас скажет, что хочет уйти — я отпущу. И даже не гляну в ее сторону.
Но вместо побега Кира поворачивается ко мне. Ее руки дергаются, как будто она в последний момент теряет смелость и хочет прикрыться, но потом раздумывает.
Фарфоровая статуэтка: хрупкая, почти прозрачная, с глазами, которые горят, словно у нее лихорадка. Тонкая шея перетекает в острые ключицы, ниже, к маленькой упругой груди. И еще ниже — к плоскому животу и вытянутому вертикальному пупку.
Кажется, я все-таки неприлично громко вздыхаю, совсем уж откровенно пялясь на место, где сходятся ее ноги. Тонкая светлая полоска волос на лобке, не больше мизинца. Не салонная работа, просто дань гигиене. Почему меня это радует?
Кира идет ко мне, и я закрываю глаза, уверенный, что сейчас почувствую ее руки у себя на плечах, ее влажный поцелуй — и эта уродливая сцена из немого кино, наконец, закончится. Но хрен мне: Кира четко контролирует каждый сантиметр между нами.