— Ну как, все увидел, что хотел? — спросил Шон. — Или ты планировал нанести ему джентльменский визит?
— Раз уж мы все равно приехали, — сказал Таннер, — давай-ка зайдем и поздороваемся.
«Расскажи мне о нем, — попросила она. Взмолилась. — Расскажи мне о Броди».
Ну что же. Мы и в самом деле наконец-то пришли к этому.
Ведь прежде, чем исполнить ее просьбу, я сперва должна была открыться перед ней сама. Ты кое-что о себе не рассказывала, Бьянка? Забавно как, я тоже. Видишь ли, был когда-то такой сарай…
А еще ты чувствуешь себя самозванкой? Ух ты, и я тоже! Может, это как в старом афоризме про величие: некоторые из нас рождаются самозванцами, а другим самозванство даруется. Я никогда не могла убежать от ощущения, что я не та, кем должна была стать. Я могу его на время опередить, но в конце концов оно всегда меня догоняет.
Я не должна была быть такой, Бьянка.
И мне жаль, что я так много от тебя скрывала, но, возможно, только ты и способна понять почему. Потому что наша встреча меня потрясла, и с тех самых пор мне казалось, что у меня получится стать нормальной (а я хотела цепляться за это ощущение так долго, как только смогу) и что есть женщина, которая может любить меня за то хорошее, что, как ей кажется, она во мне видит, вместо того чтобы жалеть меня или воротить нос, потому что я — бракованный товар.
Вот с кем ты имеешь дело. Вот кого ты впустила в свою жизнь.
Почему я самозванка? Потому что делала вид, будто на самом деле была знакома со странным, не от мира сего, мальчиком по имени Броди Бакстер, а не узнала о нем уже после его смерти, через десять лет, в рамках исследовательского проекта, затеянного девочкой-подростком, пытавшейся упорядочить призраков в своей голове.
Да, мы с Бьянкой глубоко закопались. Разговор выдался очень серьезным.
Но я не могла не смеяться. Две слезливые девицы сидят на парковой скамейке с видом на детскую площадку и обсуждают похищения, пытки и мысли о том, что мать и дочь относятся к разным биологическим видам… со стороны могло показаться, что это от нас нужно детей защищать.
Что касается Броди, я рассказала Бьянке обо всем, чем поделилась со мной его мать: о причудах и странных заявлениях, которые, по его словам, были правдой, — что от стрижек у него мутилось в голове, что небу полагается быть оранжевым, а по ночам в нем должны всходить две луны; о его глубоком отвращении к обуви и о том, как он мог подолгу стоять, словно пустив в землю корни, зачарованный и счастливый, если не считать неотступного разочарования тем, что пальцы не прорастают в почву.
Я рассказала ей о том, что заявил в суде Уэйд Шейверс: когда настал черед Броди оказаться в сарае, он поначалу не боялся того, что с ним должно было случиться, и даже указывал Шейверсу, где его нужно резать, рассказывая при этом о некой жатве, во время которой ему перерезали какой-то «вентральный стебель». Это могло показаться наглым самооправданием худшего на земле человека, вот только мать Броди поверила ему.
— Вот и все, — сказала я Бьянке. — Больше я ничего не знаю.
Мы сидели на нашей скамейке, окруженные пузырем молчания, сквозь который не могли пробиться другие мамы, няньки и визжащие дети. Когда Бьянка посмотрела на часы, это движение показалось мне неуместно будничным. В пределах нашей досягаемости зависли неуловимые тайны Вселенной — а мы так и остались рабынями шестидесятиминутных временных отрезков, в которые еще и дорогу надо было уложить.
— Это как-нибудь тебе помогло? Показалось знакомым? Хоть что-нибудь?
На ее лице проступило блаженное выражение — как у святой, которой коснулся Бог. Всего-то и нужно было, что выслушать ее. Всего-то и нужно было, что поделиться самыми грустными своими воспоминаниями.
— Если я заброшу Сороку к бабушке, ты сможешь сказаться больной до конца дня? — спросила Бьянка. — Я очень хочу тебе кое-что показать.
В узком дверном проеме рядом с цветочным магазином обнаружилась панель домофона. Таннер давил на кнопку, пока не услышал сквозь треск помех раздраженный ответ человека, судя по голосу, не привыкшего к гостям. Когда он спросил о Дафне:
— Ее здесь нет. И не было уже восемь месяцев. Но ты это, должно быть, и так уже знаешь. — У Аттиллы был низкий голос на грани basso profundo и акцент уроженца Восточного побережья, откуда-то из окрестностей Нью-Йорка. Возможно, из Бруклина. — Это ты, что ли, старший братец?
— Это ее брат Таннер, да. Мы можем поговорить?
— А сейчас мы что делаем?
— Я имею в виду, лицом к лицу.
— А зачем оно мне? Я тебя и так отлично слышу.
— Потому что мы поговорим или сейчас, или позже. — Шон подошел ближе и сам нажал кнопку домофона. — Думаешь, твои железная дверца и лесенка что-то значат? Братан, да мы сегодня утром висели на веревках на высоте двести шестьдесят футов, и это для нас обычное дело. Думаешь, окошко на втором этаже для нас не херня? А тебе ведь нужно когда-нибудь спать.
— Это еще кто?
— Мой напарник. Обычно у него получше с манерами.
— Нет, он мне, пожалуй, нравится. Он прямее, чем ты. А вот тебя я слышу и понимаю — еще пара фраз, и мы докатимся до пустых слов. А кому нужно тратить на них время?
Дверь зажужжала, открываясь, и Таннер распахнул ее. Внутри царил пещерный сумрак, лестница была грязной, ступеньки — крепкими, но под ногами скрипели от старости. И их было много.
Помещение наверху оказалось просторным — единой комнатой, разным частям которой отводились разные функции. В центре, в окружении разномастных кресел и дивана, стоял, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, Аттила, словно пустивший корни в укрытый персидским ковром пол. Пара шагов в любом направлении — и он очутился бы у кровати, у холодильника или у висевшего на стене оружия — выбор был за ним. Аттила успел снять очки и оглядывал гостей, то ли хмурясь, то ли потешаясь.
Первым нарушил молчание Шон.
— Я сам с собой поспорил, когда поднимался по лестнице: «Что у него будет на стене? Пара мечей?» А потом я подумал: «Нет… нет, он, наверное, больше по топорам».
Шон кивнул на них — на пару смертоносного вида боевых топоров со скрещенными рукоятями. Они были одинаковыми — головки их, узкие у топорища, с одной стороны расширялись, превращаясь в выгнутые полумесяцем лезвия, а с другой оканчивались длинными, кровожадного вида шипами.
— Они заточенные или так, для понтов?
— А ведь до сих пор ты так хорошо себя показывал.
— Дафна, — сказал Таннер. — Разве мне обязательно задавать вопрос? Он тебе и так уже, похоже, известен.
— Она прирожденная бегунья. Но с чего ты взял, что она прибежит сюда? Она никогда не возвращается. Это не в ее натуре. Она бежит только вперед. — Аттила покачал головой в наигранном недоумении. — Я-то думал, ты ее лучше знаешь.
— Кое-кто сказал мне, что она могла направиться сюда. Я просто…
— Проверяешь, — закончил Аттила. — Ну естественно. Это в твоей натуре. Чувство вины — та еще наркота, верно?
Говнюк.
— Тебя разве не успели достать ее выкрутасы? — Аттила говорил почти дружелюбно. — В жизни есть лишь три непреложных вещи — смерть, налоги и братишка Таннер, который бросается на поиски Дафны всякий раз, когда она уходит в самоволку. Интересно, кто из вас кого лучше выдрессировал?
— И как, по-твоему, для нее должно сейчас выглядеть бегство вперед? — Умница Шон углядел лазейку и необходимость вступить в разговор. — Есть идеи?
— Она здесь прожила всего четыре месяца. Как думаешь, много мы с ней успели наговорить? Она… там, где должна быть.
В его голосе слышался оттенок злорадства. Как будто Аттила знал что-то, чего не знает брат, и хотел, чтобы они это поняли. Поняли, что у женщин бывают секреты, о которых братья всегда узнают последними.
Таннер попытался представить Дафну в этой квартире и не смог. Где ее комната, то принадлежавшее только ей убежище, на котором она всегда настаивала? Изнутри казалось, что на это место давит тяжесть веков, превосходящая заметный снаружи возраст здания, как будто здесь, наверху, время текло иначе. Кто-то взял тысячелетнюю полость и построил вокруг нее кирпичную скорлупу в духе 1920-х годов. А внутри разбросал несколько анахронизмов вроде газовой плиты и стереосистемы с колонками величиной со стенобитные орудия, чтобы никто ничего не заподозрил.
И Аттила идеально сюда вписывался.
Таннер не желал знать, что такого нашла в нем Дафна. Аттила Чонка не относился к тем мужчинам, от которых женщины ждут долгосрочных отношений. Он был первой остановкой на ее пути после того, как ей надоело осторожничать. Он был тем, к кому она пришла, когда слишком долго жила без сожалений.
— И где же она должна быть?
Несмотря на большие кисти рук, Аттила выглядел так, словно мог без труда отрывать крылья мухам и ноги паукам.
— Дайте-ка я кое-что посчитаю, — сказал он. — Я сегодня на работе услышал одну маленькую новость. Про неудачно закончившуюся операцию по спасению заблудшего скалолаза. Так вот, я знаю, чем вы занимаетесь. Я знаю, что вы не окна моете. Так что, если вы сегодня утром висели на высоте двести шестьдесят футов и это для вас было обычное дело, я заключаю, что вы присутствовали на месте происшествия. Это ведь были вы, да? Это вы пытались спасти того парня, когда он упал. Или спрыгнул.
Таннер слушал, и внутри у него начинало холодеть. Ему казалось, что все вот-вот полетит к чертям, и он не знал, кто будет виноват, если это произойдет.
— Неудачный выдался день, да, — ответил Шон. — А что?
— Мне просто любопытно. Большинство людей, когда забираются на высоту и видят перед собой пропасть, слышат этакий тихий голосок, убеждающий их прыгнуть. «Ну давай, сделай последний шаг». Они редко подчиняются, но голос слышат. А вот вы двое — у вас особое положение. Вы отвечаете за тех, кто там застревает. И вот что мне интересно. Бывает ли так, что вы заходите человеку за спину и, прежде чем привязать его, или что вы там делаете… слышите, как этот голосок предлагает вам его