ушенный грохот взрыва, еще ближе подтолкнувший Таннера к грани потери рассудка.
Но еще более безумным было то, что звук взрыва не прекратился. Он продолжился, постепенно меняясь, удаляясь в невообразимую даль, словно по трубе, и в конце концов трансформировался в непрерывный звон. Он был гулким — нечто среднее между гудением колокола и гонга; это был звук призыва. От его глубины дрожал пол. Прутья клетки тряслись в руках Таннера.
Когда Аттила снова открыл люк, вид бойни оказался таким же ужасным, как Таннер и ожидал. Зянг, Франческа… он узнал их не слишком хорошо, на это у него не было времени, но он заботился о них так же неистово, как если бы они были друзьями. А теперь они вместе с только что приведенной девицей окрасили стены взрывной камеры. Они стекали с железной двери. Они стали мясом, и падалью, и мешаниной изломанных ребер.
Но вскоре, под взглядами неподвижно стоящих Аттилы и его приспешников, они снова зашевелились.
Сами по себе?.. Нет, это было похоже на тот случай в горах, когда Таннер увидел, как труп чернохвостого оленя вздрогнул и задвигался, и лишь через несколько секунд заметил пуму, утаскивавшую его в кусты. Вот только здесь причина оказалась не такой прозаической, как падальщик. Зрелище было столь же зачаровывающим, сколь и отвратительным, потому что Таннер не мог поверить в то, что это происходит на самом деле.
В не успевшем рассеяться дыму он начал различать то, что заставляло трупы шевелиться — щупальца и усики, выползавшие из глубины. Они тревожили дымку, вытесняли дымку, сливались с дымкой. Они ощупывали и обволакивали, обвивали и окружали, и кормились. Чем усерднее они трудились, тем краснее становились, тем легче было их разглядеть, словно из ниоткуда проступала кровеносная система. Они пили, и переваривали, и утаскивали кости с собой во тьму. Они осушили стены камеры, после чего выползли наружу, чтобы очистить от крови пол и все щелочки и механизмы люка.
Таннер никогда не видел ничего настолько нечестивого.
Что до Аттилы, до Дезмонда, до Грегора и Эви — их безмолвное наблюдение он мог истолковать только как благоговение.
Щупальца делали свое дело не спеша, но в конце концов уползли обратно, и камера стала выглядеть достаточно чистой, чтобы в следующий раз жертвы ни о чем не смогли догадаться. Люк с лязгом захлопнулся, штурвал повернулся, и жадный до костей холод остался внутри.
Когда остальные ушли, Аттила задержался, глядя на пленника свысока. В какой-то момент Таннер соскользнул по прутьям на пол.
— Когда их набирается трое или больше, зов получается сильнее — не спрашивай почему. Моя лучшая догадка? Дело в какой-то критической массе, — сказал Аттила. — Слыхал, как проповедники болтают о прямой связи с Богом?.. Здесь это не пустые разговоры.
— Бог, — прошептал Таннер. — Это был ваш…
Закончить он не смог.
— Как я говорил тебе той ночью, это всего лишь ярлык, который передает суть. Масштаб, помнишь? Величина. Не роль.
— Но вы все равно приносите… — Холод сковал его так, что Таннер едва мог пошевелиться. — Жертвы.
— Тут ты меня поймал. — Аттила указал оттопыренным большим пальцем на клетки. — Они рассказали тебе, что они такое? Наверняка ведь, после того как ты завоевал их доверие этим своим решительным характером.
— Они называли себя атавистами. Да. Они рассказали мне, кем себя считали. Кем, видимо, считаете их вы.
— Увидеть — значит поверить. Ты смотрел то же шоу, что и я. Теперь ты веришь?
— Я верю в то, что вы — самые больные пародии на человека, о каких я только слышал.
— Льстец. — Аттила скорчил кокетливую гримасу и присел рядом с Таннером, возле угла клетки. — Наша компания? Мы всего лишь мелкие сошки. Мы — лишь аванпост. Это — Сибирь. Но мы делаем, что можем.
— Есть и еще такие, как вы? — никакая мысль не смогла бы ужаснуть Таннера сильнее.
— Неужели ты думаешь, что штуки вроде нашего маленького домика для игр, каким бы скромным он ни был, появляются сами по себе, без участия глубоких карманов и древних знаний? Это происходит как минимум со времен Четвертого крестового похода. Того, который так и не дошел до Иерусалима и завяз в Константинополе. Я, как и все, люблю, когда христиане истребляют христиан, но это было что-то особенное. Пришлось бы переписать целую кучу учебников истории, чтобы уместить туда все его положительные последствия. Никогда не позволяй никому заявлять, будто война не приносит миру больше всего добра.
Таннер издал звук, отдаленно напоминавший смешок.
— Готов поставить глаз на то, что войну ты в своей жизни видел только с соседнего континента.
— Ты что, Одином себя возомнил? Мудрость тебе пригодилась бы, что так, то так. — Аттила просунул руку в клетку и приятельски похлопал его по плечу. — Есть два типа людей, старший братец. Те, кто сражается на войне, и те, кто за ней наблюдает, делает выводы из того, что происходит, а потом применяет их на практике. Представь, как то, чему ты только что был свидетелем, происходит в промышленных масштабах. Представь, как этих выродков скручивают и перемалывают в таких количествах, чтобы по-настоящему привлечь внимание богов. Вот тогда тучи расступятся, и потолок Сикстинской капеллы украсят новые персонажи, и, если у тебя кишка будет не тонка, ты увидишь сногсшибательную демонстрацию того, что на самом деле может означать слово «гурман». И самое главное… Мне не нужно это себе воображать.
— Ты имеешь в виду, что уже видел такое.
— В Чехии, девять лет назад. Это произвело на меня большое впечатление.
Таннеру хотелось проблеваться.
— Почему вам обязательно обращаться с ними… вот так?
— Таков принцип, древний принцип. Не думаю, что ты о нем когда-нибудь слышал. «Души чистейшие — те, что из тела исторгнуты силой». — Аттила осклабился. — А может, богам приятнее, если мы немножко пережевываем для них пищу.
Таннер сел прямее, прижимаясь спиной к прутьям.
— Но зачем это вам? На самом деле? Что вы за это получаете?
— Да перестань. Ты не настолько туп. Чего люди всегда хотели от богов?
На этот раз смех Таннера прозвучал почти как настоящий.
— Вы угождаете им, чтобы они дали вам то, чего вы хотите? Это же херня. И всегда было херней.
— Предпочитаешь не замечать очевидного, да? Послушай… хочешь — верь, хочешь — нет, но в этих людях есть чистота родом из таких давних времен, что ни ты, ни я не способны этого себе представить. Она встречается и в некоторых местах, и даже в растениях и животных, но я занимаюсь людьми. Они это не выбирали. Просто так получилось. Так сложились их частицы. Но для тех, кто понимает материю и энергию на интуитивном уровне… как ты думаешь, сколько в таком теле может содержаться изначальной силы? Как ты думаешь, если поглотить такого человека, каков он будет на вкус?
Таннер произнес это слово одними губами, не вслух. Трюфели.
— Они жаждут, мы доставляем, они наслаждаются. Это хорошее соглашение.
— Ты так и не сказал мне, чего вы хотите.
— Того, что мы почти уже получили. Европа была знаком. Альфа Центавра была знаком. Это значит, что договор будет соблюден.
Что бы ни таилось в глазах Аттилы, оно было таким же холодным, как этот подвал.
— Сделка была заключена очень давно. Когда они насытятся… когда вкус сотворения мира придаст им достаточно сил… они придут и покончат с этой бесполезной ебаной планеткой, и создадут из ее праха что-то настоящее.
Пятая фаза
Эти немыслимые просторы одна только любовь может сделать пригодными для мелочи вроде нас.[7]
Было так много причин не верить ей. Решить, что Бьянка нашла в Сети кучку двинутых, которые тратили жизнь на то, чтобы поддерживать заблуждения друг друга, и купилась на их бредни. Они дали ей ответы и были рады принять ее в свой круг. Сумасшествие, как и страдание, не любит одиночества.
Но я все равно ей поверила.
Правда, которую она отыскала для себя, была чудовищно логична, а это имело значение, поскольку я тоже была частью этой правды. Она обещала объяснить то, что преследовало меня большую часть жизни. Если зайти на середину реки, необязательно знать, где у нее исток, а где — устье, чтобы понять, что тебя подхватило течение.
Я бросила попытки выплыть на сушу. У меня никогда не получалось задержаться там надолго.
А теперь? Что сделано, то сделано. Назад пути нет. Теперь нам предстояло с этим жить и попытаться уйти от наказания, для начала избавившись от обременительного трупа. И похоже было, что заняться этим придется мне, потому что вскоре после того, как Грегг испустил последний вздох, Бьянка впала в такой глубокий ступор, что мне пришлось отвести ее в ванную, раздеть, вымыть и уложить в кровать…
Где она и провела следующие девятнадцать часов, глухая к призывам как этого, так и любого другого мира.
Она была так уязвима. Все мое сочувствие, все сострадание было направлено не на Грегга, а на маленькую девочку, которой когда-то была Бьянка, и на то существо, которым она была в своих воспоминаниях и которое теперь называла атавистом, жившее в каком-то другом мире и в каком-то другом теле — амфибии, рептилии или чего-то такого, чему в нашем мире аналога не было. Вероятно, если бы я смогла понаблюдать за одним из ее прежних сородичей, эта гибернация стала бы для меня понятной. Может, они засыпали после того, как расправлялись с добычей, и какая-то древняя часть Бьянки помнила об этом?
Или ей просто нужно было ненадолго отключиться и сбежать от действительности?
Время от времени я заглядывала к ней, садилась на кровать и нежно убирала с ее лица волосы. Была ли это любовь? Я не знала, мне просто казалось, что Бьянка сделала бы то же самое для меня.
Иногда я усаживалась рядом, сжимая в руке нож для хлеба. Он был способен не просто изменить ее семейное положение. Он мог покончить с ее жизнью и, может быть, привнести какой-то смысл в мою. Ведь я не просто должна была убивать такие формы жизни, как Бьянка, я должна была убивать их ради своего мира, верно?