Я подняла Сороку и заглянула ей в глаза, чтобы она не упустила ни слова.
— Я хочу, чтобы ты сейчас была очень-очень, просто суперпослушной девочкой, хорошо? Мне нужно принять лекарство. Все хорошо, мне просто нужно его принять. И я не хочу, чтобы ты беспокоилась. Ты ведь знаешь, как иногда от лекарств хочется спать?
Она кивнула.
— Может, мне тоже захочется спать. Или я могу сказать что-нибудь странное, или тебе может показаться, что мне снится плохой сон. Но это продлится недолго. Я все равно буду здесь, рядом с тобой. Ты не против?
Конечно же, она была не против. Потому что доверяла мне. Я могла заманить ее в фургон и отвезти в ближайший сарай — а она все равно доверяла бы мне всю дорогу.
Потом я достала из кармана бесформенный комок тканей, засунула его в рот и проглотила прежде, чем успела передумать. Я не знала, что это такое, откуда взялись эти три куска и как они попали к Таннеру. Сам он, похоже, знал, а Аттила подозревал, но меня волновало лишь то, что эта штука должна была мне показать. Мне случалось брать в рот и кое-что похуже за обещание куда меньшего.
Комок был жестким и волокнистым, как не до конца восстановленное сублимированное мясо, и отдавал кислятиной, от которой у меня свело скулы. Он заставил меня содрогнуться от холода, пришедшего далеко из-за пределов гор. Теперь я знала, что это такое — преходящая плоть вечного разума, созданная как инструмент и ставшая заложницей времени, но сохранившая в себе крохотную искорку божественного.
Я легла на землю рядом с Сорокой, и ее ладошка была последним, что я почувствовала, прежде чем меня унесло прочь и мой разум, пролетев сквозь вихрь времен, оказался по ту сторону. Я уже впадала в это состояние, когда пришла сюда впервые и прикоснулась к скале Бьянки, прежде чем она меня оттащила; должно быть, в тот раз я узнала достаточно, чтобы не потеряться между квазаров и кварков.
Долгие годы меня преследовал шепот ложных богов, говоривших, кого я должна убить и почему. Теперь они выли от ярости, потому что я отказалась идти туда, куда меня так настойчиво вели. Хотя у них не было лиц, я все равно могла смотреть их глазами, воспринимая космос так же, как они — как бесконечную последовательность вдохов и выдохов, подъемов и спадов.
Я присутствовала при их появлении на свет, их сгущении из пыли в пространстве между новорожденных звезд. Теперь мне выпала честь присутствовать при их смерти, ведь все мы стояли на пороге очередного конца.
Мне было почти жаль их, потому что иногда лучше ни о чем не знать. Как ужасно, наверное, быть настолько могущественными, повелевать бесконечностью и все равно ощущать себя рабами того самого процесса, который вас создал, неспособными остановить его, когда подойдет время в очередной раз все уничтожить и начать заново.
На нашей планете, и на сотне других, я видела атавистов, шествующих в десятках тысяч самых разных тел, и там, где они проходили, рушились миры.
Атависты служили ключами. Будь они животными, растениями или минералами, атависты служили спусковыми крючками. Служили всегда. Будут служить всегда. В одной зарождающейся Вселенной, и в следующей, и через десять Вселенных после нее, и через триллион Вселенных тоже.
Как, должно быть, их существование оскорбляло тех, кому хватало высокомерия называть себя богами. И как я любила их за это — потому что могла.
Только представьте — они были бесконечно старше даже самых старых богов, потому что превосходили само время. Бьянка была всегда. Броди был всегда. Всегда были медведь, и птицы, и наша памятная скала… и все они были атавистами. Самыми древними созданиями во Вселенной и полной противоположностью богов — скромными, состоявшими из земли, и воды, и воздуха, и дерева, и камня. Они рождались в новых обличьях, которые помнили старые обличья, и ничего на свете не желали так, как вернуться в породившую их пустоту, потому что лишь в потенциале они достигали идеала.
Неудивительно, что боги желали их убить, уничтожить, рассеять и распылить.
Вообразите себе, каково это — быть хозяевами вечности и при этом беспомощно наблюдать за тем, как твоя погибель блуждает по земле, ведомая собственной смертной волей. Или как она рассекает галактику полосами зеленого огня, которые сталкиваются друг с другом в экстазе единения. И каждый раз, когда знакомое только атавистам медленное притяжение сводило их в одном месте в больших количествах…
Критическая масса.
Бум. Пора начинать заново.
Пустота была единственным подлинным божеством. Пустота создавала. Пустота уничтожала. Пустота создавала вновь.
Как я и говорила, есть вещи, которых до усрачки боятся даже боги.
Я не могла ненавидеть их за это, потому что как бы боги ни были чудовищно жестоки и эгоистичны, они желали того же, чего и все мы, — продлить свое время. Я отказывалась их ненавидеть, ведь теперь я понимала, что это был бы еще один шаг к тому, чтобы подчиниться им.
Когда я снова начала ощущать землю, траву, сосновые иголки и крошечную ладошку, которая дергала меня за руку, и услышала голос, прилагавшийся к ладошке, вот что вызвало у меня глубочайшее омерзение: осознание того, что, пытаясь разорвать Великий Цикл, эти создания, желавшие стать богами, полагались на слуг, подобных Аттиле.
Они делали ставку на ненависть и только на ненависть — единственное качество, которое считали полезным. Они не пытались обратиться к любви. Они презрительно отвергали сотрудничество и альтруизм. Они ни разу не попробовали никого вдохновить на то, чтобы собраться вместе, взглянуть на проблему и спросить: так, ладно, как бы нам с этим справиться, чтобы всем стало хорошо?
Ничего подобного. Вместо этого они, должно быть, когда-то давно заглянули в человеческие сердца и решили, что стремление убивать — единственная константа, на которую они смогут полагаться в течение долгого времени. Убивайте ради нас, и вы получите награду. Верьте нашей лжи, и ваши желания исполнятся.
И обязательно расскажите об этом другим.
— У тебя что-то со щекой. — Это были первые слова, которые я смогла разобрать. — Тетя Дафна? Что у тебя со щекой?
Я ничего не чувствовала, но знала, о каком месте говорит Сорока. О том, на котором стояло клеймо.
Коснувшись пальцами щеки, я нащупала растущую дыру. И лишь потом заметила, как блестят в лунном свете чешуйки кожи, покидая меня и устремляясь к разлому в нашем мире. Всепоглощающая бездна была уже гораздо ближе, чем прежде, — в нескольких футах от нас, так близко, что я могла увидеть, как осыпались вниз деревья и стены из земли и камня, уменьшаясь до размеров песчинок, пока наконец не исчезали в мерцающей тьме вместе с вихрящимися каскадами пыли.
Я развернула Сороку, чтобы она не видела этого, и под грохот рушащихся гор и вой богов прижимала ее лицом к своей груди, не выпускала из объятий, пока могла.
И она верила мне до самого конца.
Нулевая фаза
Но пусть бы даже его уничтожила Вселенная, — человек все равно возвышеннее своей погубительницы, ибо сознает, что расстается с жизнью и что он слабее Вселенной, а она ничего не сознает.[8]
Вот так и закончилась моя жизнь. Промелькнула как молния.
В конце всего, думая о сделанных мной выборах, я обнаруживаю, что какая-то мелочная часть меня хочет верить, будто каждый вариант бессмыслен точно так же, как и все остальные.
Я могла похитить Сороку в тот день и уехать с ней в закат, и это не имело бы никакого значения, потому что все закончилось бы точно так же. Я могла убить Бьянку, как этого от меня хотели, чтобы узнать, что за этим последует, и это не имело бы никакого значения. Мы могли оставить Грегга разлагаться в ванне, и это тоже не имело бы никакого значения. Я могла позвонить в полицию и сдать свою подругу, а не пытаться помочь ей обрести настоящую жизнь, в которой ее не избивали бы за то, кем она была, и это все равно не имело бы никакого значения. Много лет назад я могла прийти к спящему брату, как фея Моргана к Артуру, и обманом заставить его сделать мне ребенка, потому что я никогда не встречала лучшего мужчины — и даже это не имело бы никакого значения.
Все это не имело бы ни малейшего значения.
Вот только… это имеет значение. Для меня — имеет. Каждый выбор, хороший и плохой.
Потому что однажды, через миллион лет, или миллиард, или через такое долгое время, что для него и числа не придумано… в следующей версии Вселенной, или в следующей после нее, или тысяча и одну Вселенную спустя… те частицы, что были мной, вопреки астрономически малой вероятности снова сойдутся в единое целое.
И, что бы из них ни получилось, я не хочу, чтобы их отягощали древние воспоминания о времени, когда сковывавшее их вместе притяжение в моем сердце знало, что нужно сделать в предложенных обстоятельствах, но не пожелало приложить усилий.
Всё ведь взаимосвязано, не забывайте. Всё на свете взаимосвязано.
Так что это имеет значение. Должно иметь. Обязано.
Я снова найду себя. Я совершу новую попытку и буду лучше.
И в следующий раз я не хочу ломать или быть сломанной.
Я не хочу оставаться увязшей в грязи.
В следующий раз я хочу научиться летать.
Благодарности
Все не должно было закончиться вот так.
«Непорочная пустота» начала свою жизнь в качестве якоря моего следующего сборника рассказов и должна была подарить ему свое название. Но потом она стала расти и шириться. И, закончив ее, я обнаружил, что ненароком написал роман. Такое уже случалось.
И вот я приношу огромную благодарность издателям Бретту Сейвори и Сандре Кастури, которые первыми озвучили беспокоившую меня мысль: что это уже не та книга, которую я задумывал. Сборник с приваренным к нему романом — штука весьма кривобокая. И облегчением для меня стало соломоново решение Бретта и Сандры: разрубить книгу надвое. Таким образом превратившаяся в роман «Непорочная пустота» и переработанный сборник, получивший теперь название «Соскальзывая в небытие» и пока еще не вышедший, смогут существовать как отдельные явления. Я считаю их книгами-спутницами, и им обеим это пошло на пользу.