Все не должно было и начаться вот так — за обеденным столом, потому что за рабочий я не помещался. На протяжении нескольких месяцев после операции на колене моя нога была заключена в фиксатор, обычно находилась в приподнятом положении, и даже пересечь комнату было той еще задачей. Так что с моей стороны было бы весьма неблаговидно не направить целый грузовик благодарностей в сторону Боулдерского ортопедического центра, сотрудники которого полностью исцелили травму, едва не искалечившую меня на всю жизнь.
Я до сих пор потрясен тем, как быстро выздоровел и оправился. До сих пор возношу ежедневные благодарности за дар свободного передвижения. Так что спасибо той силе, которая удерживает мои атомы от распада и по мере надобности вносит в них поправки.
И, как всегда, спасибо Доли, которая удерживает меня от распада во множестве других смыслов.
Соскальзывая в небытиеРассказы
И вновь посвящается Доли, сквозь время и пространство.
Под корень
Дорога оказалась совершенно не такой, какой мы ее помнили; она лежала в стороне от магистрали, а у нас с Джиной на двоих была хорошо если половина чувства направления. «Хотите, мы нарисуем вам карту?» — спрашивали нас родители, ее и мои, сначала в похоронном зале, а потом в мотеле за континентальным завтраком. «Нет-нет-нет, — отвечали мы им. — Конечно же, мы помним, как добраться до бабушкиного дома». Возмущенные, как любые взрослые, которых родители держат за девятилетних детей.
Три неверных поворота и пятнадцать минут блужданий спустя мы остановились на подъездной дорожке — земле наших предков, усыпанной старым гравием. И посмотрели друг на друга: всплеск давно забытой телепатической связи между двоюродными братом и сестрой.
— Ладно, — сказал я. — Мы никогда больше не будем об этом говорить.
Джина, настоявшая на том, чтобы вести мою машину, потому что ей нужно было доказать… неизвестно что, выдернула ключи из замка зажигания.
— Я и сейчас-то не хочу об этом говорить.
Если бы это место осталось таким же, как прежде, быть может, нас привели бы сюда ориентиры, которые мы запомнили, сами того не сознавая. Но оно изменилось; не думаю, что у меня в памяти хранилась какая-то идеализированная, никогда не существовавшая версия этого округа в северной части штата.
Мне помнилось, что поездки сюда были мучительно скучными — сплошь поля да фермы, — и больше всего в детстве я боялся, что мы окажемся в хвосте у трактора, с ворчанием ползущего по узкой дороге, на которой мы не сможем его обогнать. Но как только мы добирались до места, все сразу становилось лучше, потому что дедушка всегда держал пару охотничьих собак, а вокруг было столько рощиц и дремучих чащоб, что даже самая целеустремленная стайка детишек не смогла бы их облазать за целое лето.
Но теперь…
— Эта дорога… — сказал я. — Она ведь не всегда была такой запущенной?
Джина покачала головой:
— Однозначно нет.
Я думал о трейлерах, мимо которых мы проезжали, и о выросших вокруг них мусорных лесах, и мне казалось, что было время, когда люди, у которых ломалась машина, прятали ее от чужих глаз в амбаре, пока она не заработает. Они не выставляли ее на всеобщее обозрение, будто трофей. И еще я думал о том, как дедушка, когда мы с ним катались на машине и встречали кого-то, едущего в другую сторону, всегда обменивался с водителем дружескими взмахами рук. Когда я спрашивал, кто это, он часто не знал. Но все равно они махали друг другу. Видимо, эти времена остались в прошлом. Единственными приветствиями, которых удостоились мы, были хмурые взгляды.
Мы стояли возле машины, словно нуждаясь в подтверждении того, что мы и вправду снова здесь. Таком, как растущий у дорожки клен, под алой сенью которого мы остановились — там же, где всегда это делал дедушка; клен наверняка подрос, но и я тоже, поэтому он больше не казался мне уходящим в облака гигантским бобовым стеблем. Но это определенно было то же самое дерево, потому что с нижней ветки его свисала пара высохших горлянок, выскобленных изнутри, с прорезанными в боках дырками размером с серебряный доллар. За домом наверняка найдется еще несколько. Горлянки, конечно, были уже другие. Я порадовался тому, что бабушка Эви не оставляла своей привычки до самого конца. Ее жизнь измерялась поколениями превращенных в скворечники горлянок — одной из множества временных шкал.
Когда мы в последний раз сюда приезжали, Джина?
О-о-о… наверное… не меньше четырех-пяти горлянок назад.
Вот как. Давно.
Да. Позорище.
Это был все тот же старый, обшитый вагонкой дом — белый, всегда белый и всегда обшарпанный. Я ни разу не видел его свежепокрашенным, но и полностью облупившимся до старого дерева тоже не видел — такое ощущение, будто краска начинала облезать, еще не успев высохнуть.
Мы вошли через боковую дверь, которая вела в кухню — не помню, чтобы когда-нибудь пользовался передней дверью, — и словно оказались в капсуле времени: все было прежним, даже запах, в котором причудливо смешивались ароматы утреннего кофе и вкуснейшей жареной еды.
В гостиной мы постояли у бабушкиного кресла, того, в котором она умерла. Оно ассоциировалось с бабушкой так неразрывно, что даже в детстве нам казалось неправильным в нем сидеть, хотя она никогда нас не прогоняла. По меркам кресел оно было невообразимо старым; у него были широкие подлокотники и сплющенное за годы мягкого давления сиденье. Бабушка всегда шила в нем, втыкая в обивку иголки с продетыми в ушки нитками.
— Если уж придется умирать — а кому не приходится, — сказала Джина, — то вот так.
Кресло стояло у окна с видом на дом ближайшей соседки, которая и нашла бабушку. Судя по всему, она читала. На подлокотнике лежала закрытая книга, на ней покоились сложенные очки, а сама бабушка просто сидела, уронив голову, но не обмякнув. Соседка, миссис Тепович, подумала, что она спит.
— Она как будто решила, что ей пора, — сказал я. — Понимаешь, о чем я? Сначала дочитала книгу, а затем решила, что ей пора.
— Чертовски хорошая книжка, должно быть. Если уж бабушка подумала, что лучше нее уже ничего не прочитает. — Это было сказано с абсолютно серьезным лицом. Типичная Джина.
Я выплюнул запоздалый смешок.
— Тебе уготовано местечко в аду.
Потом Джина посерьезнела и, опустившись на колени рядом с креслом, провела рукой по старой бугристой обивке.
— Что с ним теперь будет? Никто его не захочет. В мире нет ни одного человека, которому оно подойдет. Это было бабушкино кресло. Но просто взять и выкинуть его…
Она была права. Мысль о том, что оно окажется на свалке, была невыносима.
— Может, оно пригодится миссис Тепович. — Я посмотрел в окно, на дом соседки. — Надо зайти к ней и поздороваться. Узнать, нет захочет ли она что-нибудь отсюда забрать.
Это соседское чувство казалось здесь столь же естественным, сколь чуждым оно было бы там, где я вырос. Старая женщина, живущая в том далеком доме… я не видел ее больше десятка лет, но все равно мне казалось, будто я знаю ее лучше, чем те двадцать с лишним человек, которые жили в непосредственной близости к моему собственному дому.
Так легко было забыть о том, что на самом деле мы с Джиной были первым поколением, выросшим вдали от этого места, и оно, прямо или косвенно, посеяло в нас семена того, о чем мы даже не подозревали.
Если бы дорога была городским кварталом, то бабушкин дом стоял бы с одного его края, а дом миссис Тепович — ближе к другому. Мы шли там, где земля была ровнее, большую часть пути — по тому, в чем было уже не узнать земляничную поляну, на которую люди приезжали за многие мили, чтобы набирать полные корзины ягод.
А вот миссис Тепович не изменилась, по крайней мере заметно. Она казалась нам старой всегда и просто состарилась еще сильнее, что было для нас меньшим шоком, чем мы — для нее. Хоть она и видела нас подростками, миссис Тепович не могла поверить, что мы так выросли, — может быть, дело было в том, что мы с Джиной выглядели так, будто уже давно не обгорали на солнце и не рассаживали колени.
— Хорошо ли прошли похороны? — поинтересовалась она.
— Никто не жаловался, — ответила Джина.
— Я перестала ходить на похороны после смерти Дина.
Дином звали ее мужа. Лучше всего я помнил его в те времена, когда земляника была красной и спелой, и он с нечеловеческим терпением, куря самокрутки, взбивал самодельное мороженое в блестящем цилиндре, стоявшем в тазу с каменной солью и льдом. Чем сильнее мы его упрашивали, тем хитрее он ухмылялся и тем медленнее вращал ручку.
— Я теперь побываю только на еще одних похоронах, — продолжила миссис Тепович, — и туда меня придется тащить.
Это должно было быть грустно — то, что эта крошечная, высушенная солнцем вдова с волосами как белая шерсть бродит по дому и ухаживает за садом одна, что она недавно потеряла свою соседку и подругу, полвека бывшую частью ее жизни, и лишилась одной из последних незыблемых опор своего прошлого.
Это должно было быть грустно — но не было. Слишком ясно сверкали ее глаза, слишком много в них было надежды, и увидев это, я почувствовал себя лучше, чем за последние несколько дней с тех пор, как услышал новость. «Бабушка Эви была такой же, до самого конца. Разве это повод для скорби? Это повод для праздника».
Но нет, ей достались обычные заунывные похороны, и меня преследовала мысль о том, что они бы вызвали у нее отвращение.
— Значит, вы приехали привести дом в порядок? — спросила миссис Тепович.
— Немного, основная работа достанется родителям, — ответила Джина. — Они сказали, что если мы хотим взять себе какие-то из бабушкиных вещей, нужно отобрать их сейчас.
— Поэтому мы приехали сюда на длинные выходные, — добавил я.
— Только вы двое? Больше никто?
Она имела в виду других бабушкиных внуков. Всего нас было девять. Когда-то было десять, а теперь стало девять, и нет, больше никто приезжать не собирался, хотя моя двоюродная сестра Линдси не постеснялась попросить меня прислать ей телефонное видео с проходом по дому, чтобы она посмотрела, не нужно ли ей что-нибудь. Я уже решил, что скажу ей: «Прости, там сигнала не было».