А в вышине надо мной шумели деревья, хотя я не слышал и не ощущал ветра.
— Привет, Рэй, — сказал я, прицеливаясь в них от пояса.
— Дилан, — отозвался он с усталым отвращением в голосе. — А я-то поверил, что ты не из УБН.
Я уже некоторое время гадал, не заскочил ли он в гости, когда навещал свою двоюродную бабушку, и не пришла ли Шей сюда следом за ним, догадавшись, что он такое на самом деле, — она ведь была благородной и, если надо, очень упрямой.
Я взглянул на долговязого парня с армейской стрижкой, стоявшего рядом с ним.
— Кто это?
— Это? Энди Эллерби.
— Внутри еще кто-то есть?
Устрашающая борода Рэя словно встопорщилась.
— Ты не хуже меня должен знать, что варка мета — работа максимум для двоих. — Он поковырял землю носком ботинка. — Послушай, Дилан, ведь здесь твои корни. Со своими так не поступают. Давай-ка попробуем все обсудить, что скажешь?
Я посмотрел на его напарника. Как и у Рэя, на лице и верхней части лба у него — там, где плотно прижимался противогаз, — были красные полосы; он враждебно на меня глядел.
— Энди Эллерби, были ли мы с тобой знакомы в детстве?
Он отвернулся и сплюнул.
— А какая разница, были мы знакомы или нет, если ты не помнишь, как меня зовут?
— Хорошо, — сказал я. — Так мне будет гораздо проще.
Я вскинул полицейскую винтовку к плечу и обнаружил, что, когда на кону стоит нечто по-настоящему важное, все еще могу прицелиться во что-то живое и нажать на спусковой крючок. Расстояния хватило, чтобы начинка патрона двенадцатого калибра разлетелась облаком, широким, как форма для пирогов. Она угодила Энди в грудь и отбросила на трейлер с такой силой, что он оставил там вмятину.
В винтовке было еще три таких же патрона, но я в них больше не нуждался и поэтому несколько раз передернул затвор, чтобы выбросить их следом за пустой гильзой. Рэй с недоумением посмотрел, как неиспользованные патроны падают на землю, и его рука дернулась, потому что он вспомнил о висящей на поясе кобуре, но к тому времени я уже добрался до пятого патрона и всадил его Рэю под грудину, туда, где начинал выпячиваться его живот.
Он глядел на меня с земли, визгливо хрипя и пытаясь вдохнуть, хватался за то место, куда я выстрелил, и не мог понять, почему его руки остаются чистыми, не запачканными кровью.
— Травматический патрон, — объяснил я. — Мы пользуемся ими для пресечения беспорядков. Нельзя просто так перестрелять толпу ребят с самодельными ножами, пусть даже они ведут себя как стая дикарей.
Я опустился на колени рядом с Рэем, вытащил из его кобуры пистолет, прежде чем он о нем вспомнил, и отбросил в сторону. Джина выбралась из укрытия, обхватив себя руками, и смотрела на нас с самой ужасной смесью надежды и страха во взгляде, которую я только видел.
— Я понимаю, что ты этого не хотел, и понимаю, что ты этого даже не знаешь, но все-таки именно из-за тебя моя сестра так и не встретила свой двадцатый день рождения. — Я вздохнул, взглянул на тускнеющее небо и прислушался к звукам всех живых существ, видимых и невидимых. — Что ж… быть может, в следующем году.
Пока он задыхался, я снял с пояса охотничий нож, попросил Джину принести мне связку ореховых веток, которые моя бабушка, должно быть, заточила уже несколько лет назад, и молоток с чугунной головкой, снятый со стены сарая. Проще было бы воспользоваться дедушкиной бензопилой, но некоторые вещи не должны даваться просто, и бывают случаи, когда старые методы уместнее всего.
Я похлопал Рэя по плечу и вспомнил того коренастого мальчишку, который приводил нас к самым толстым головастикам, каких нам случалось видеть, к самым сочным ягодам, какие нам случалось пробовать.
— Не знаю, утешат ли тебя мои слова, но я правда надеялся, что из этой двери выйдешь не ты.
«Если семья хочет вернуть Шей, необходимо кое-что сделать, и я предупреждаю вас: работа будет грязной.
Дилан, если ты читаешь мое письмо, знай: я верила, что только в тебе найдется достаточно любви и силы духа, чтобы сделать это и не струсить. Веришь ли ты до сих пор в то, что усвоил, приезжая сюда каждое лето, — вопрос другой. Я думала, что этот мост мы перейдем, когда настанет время.
Но потом ты вернулся с войны, и чего бы ты там ни насмотрелся, что бы ты там ни делал, ты был не в порядке, и я знала, что сейчас не время тебя об этом просить. Почему-то мне всегда казалось, что сейчас неподходящее время. Поэтому, когда я скажу, что привыкла к присутствию Шей, даже такой, быть может, ты сумеешь меня понять и, надеюсь, простить за это.
Я так и не смогла поверить, что она умерла до конца.
Лесовик мог бы изуродовать ее тело куда сильнее, и мне кажется, что он забрал ее душу. Я думаю, что он не отнял у нее жизнь навсегда, а лишь взял к себе на хранение.
Иначе зачем бы он принес Шей к моему дому?»
Однажды моя сестра видела, как Лесовик смотрит на двух мертвых оленей — по крайней мере, так она утверждала, — и поняла, что это не охотник, потому что охотник не помог бы убитым оленям подняться на ноги и не отпустил бы их.
За все нужно платить. Во всем необходимо равновесие. Это единственный закон, от которого никому из нас не скрыться. Иногда за жизнь приходится платить жизнью, но если Шей и вправду видела то, что, как ей показалось, она видела, тогда мне интересно, чего она не увидела — чьей жизнью Лесовик решил пожертвовать, чтобы оживить оленей.
Делая самую грязную работу в своей жизни, я думал о самогонщиках из истории, которую миссис Тепович рассказала Рэю в детстве, — о том, как они сожгли лес и поля, и о жуткой участи, которая их постигла. Однако у бабушки Эви, как оказалось, был свой взгляд на то, что тогда случилось и почему деревья и злаки так быстро выросли заново после пожара.
— Помнишь ту историю о Старике Ореховые Кости, которую рассказывала тебе тетушка Пол? — Это было последнее, что я сказал Рэю. — Там почти всё правда, вот только в одном она ошиблась. Или, может быть, ей просто хотелось научить тебя уму-разуму, не рассказывая о худшем. Так вот, насчет ореховых веток вместо костей. Это делает не сам Лесовик… это подношение, которого он ожидает от нас.
Неважно, было правдой все остальное или нет, в одном я был уверен точно: бабушка Эви никогда не стала бы лгать о том, что мой дед принимал участие в такой жестокой казни, когда был еще очень молодым человеком, способным с легкостью замахиваться чугунным молотком.
Точно так же, как, должно быть, делал он, я вспарывал и резал, заталкивал и заколачивал, торопясь покончить с этим до того, как остатки золотого осеннего света покинут небо, и в конце концов создал нечто, похожее на распятое пугало. Оно мокро блестело и сочилось, но, хоть это и было ужасное зрелище, на войне я все равно видал и похуже. Когда я отступил, чтобы окинуть его взглядом, окутанный грандиозным ревом лесной тишины, я осознал, что вера моей бабушки в то, что я буду на такое способен, была не вполне комплиментом.
Джина не смотрела, не могла даже слушать, и все это время пела Шей все песни, какие только помнила, подготавливая тело моей сестры. Она уложила ее на постель из листьев меж корней могучего дуба и укутала одеялом из лоз и плюща. Грань между бабушкиными указаниями и инстинктами размылась, но это казалось правильным. Закончив, она завернулась в настоящее одеяло Шей и начала дрожать, и я, после того как вымылся в трейлере, обнимал ее, пока она плакала — у нее была на то сотня достойных причин. Потом я развел костер, и мы стали ждать.
Ты позволяешь себе надеяться, но находишь всему здравое объяснение. Кто знает, почему зашуршала та куча листьев, почему дрогнула эта лоза. Это могло сделать что угодно. Пламя дрожало и тени плясали; кто-то наблюдал за нами в ночи — такой высокий, что в его волосах запутывались облака, такой маленький, что мог укрыться в желуде, — и лес волновался вместе с его медленным, задумчивым дыханием.
Сначала пошевелилась рука, а может, нога… но это точно было движение, слишком осознанное, слишком человеческое, чтобы его можно было объяснить как-то еще. Я не слышал ее голоса восемь лет, но немедленно узнал его в кашле, донесшемся из-под покрова теней и лоз. Мы с Джиной копали, и тянули, и обрывали листья, а в спутанном сердце всего этого скрывалась жизнь и единственный оставшийся повод для слез. Шей кашляла долго, испуганно ползая по лесной земле; ее ноги были слишком слабыми, чтобы держать ее, голос — слишком слабым, чтобы кричать, и я гадал, не вернулась ли она в тот момент восьмилетней давности, не переживает ли вновь собственную смерть.
Мы обнимали ее, пока — я надеялся — она не решила, что это всего лишь обычный сон.
Я обхватил ладонями лицо Шей; щеки ее были все еще холодными, но огонь придавал им румянец жизни.
— Ты меня узнаешь?
Ее голос был сухим хрипом.
— Ты похож на моего брата… только старше.
Ей предстояло узнать так мучительно много. Я подумал, не лучше ли будет не выпускать ее из бабушкиного дома, пока мы не расскажем друг другу обо всем, что испытали за последние восемь лет, и еще подумал о том, что не приходило мне в голову до сих пор: а вдруг с ней что-то не так, а вдруг мы никогда не сможем это исправить, а вдруг мы совершили кошмарную ошибку, — и мне показалось, что для всех будет лучше, если мы отправим ее обратно.
Но пока что мне нужно было слишком многому научиться.
— Отведи ее в дом, — велел я Джине. — Я догоню вас, когда смогу.
Они посмотрели на меня так, словно я отправлял их в волчье логово. Но кто-то, где-то ждал то, что недавно было сварено в этом трейлере.
— И скажи им, чтобы не выставляли дом на продажу. Он будет мне нужен.
Шей, с мудростью, присущей мертвым, поняла все первой, и на лице ее я прочитал вопрос: «Что ты натворил, Дилан, что ты натворил?»
Я поцеловал их обеих в холодные щеки и повернулся к трейлеру прежде, чем успел струсить и нарушить самое жестокое условие сделки.