Вот о чем я подумал, когда вновь увидел Лорелею. О том, что она стоит как раз в этой переломной точке. Я мог смотреть на нее сколько угодно, и никого из нас это не смутило бы.
Я нашел ее в соцсетях. Где еще?
Но это было в каком-то смысле хуже, чем если бы я столкнулся с ней в магазине в неудачный день. Она сама решила показать миру этот образ. Она не пыталась скрыть, в каком состоянии находится, и либо не понимала, насколько это очевидно, либо ей было все равно.
Но вот что странно — даже тогда я был уверен, что это не мет, не кокаин и не что-то подобное. Хотя у нее был такой же, как у наркоманов, отсутствующий вид, который постепенно проникает под кожу и начинает просачиваться вглубь глаз, все еще ярких и внимательных, но уже тронутых животной паникой — глаз человека, который пока еще способен бороться.
И все-таки: никакой химии. Дело в чем-то другом. Я точно это знал.
Что было в следующие пятнадцать-двадцать минут? Да вы и сами понимаете. Я прочитал информацию в ее профиле, пару страниц постов, начал просматривать фотографии. Увидел две своих: я и Лорелея лет пятнадцать или шестнадцать назад. На обеих у нас была причина улыбаться, причина смеяться, но самое главное — мы выглядели уверенными в том, что будущего бояться не стоит.
Если бы вы вернулись в прошлое, смогли бы вы рассказать молодому себе правду?
В те дни, когда я любил Лорелею — эгоистичной, самоуверенной любовью, типичной для еще не повзрослевших студентов, — она увлекалась фотографией. И, судя по всему, сохранила это увлечение до сих пор. У нее на странице было около двадцати альбомов, большинство — тематические, и я решил заглянуть и в них.
Я помнил девушку, которая любила фотографировать цветы и деревья, ручьи и птиц, рассветы и закаты. Я помнил девушку, любившую яркие, насыщенные, чистые краски.
Она превратилась в женщину, ставшую жертвой цветовой слепоты. Даже не слепоты — апатии. Мир оставался ярким, но Лорелея отвернулась от него. Она проводила кучу времени в местах, где царили разруха и запустение. Дома и больницы, фабрики и фермы — все они были покинуты людьми многие годы, а порой и десятилетия назад. Некому было красить или ремонтировать их, и они превращались в серые, гниющие руины, лишенные цвета и жизни.
И все же…
Они обладали своего рода осыпающейся красотой. Лорелея умела запечатлевать ее, словно это были современные версии каменных кругов и ветхих аббатств, на поиски которых туристы тратят по полдня.
Странности начались с альбома с фотографиями пустого торгового центра в каком-то городишке Северной Каролины, так и не дождавшегося внутренней отделки, заказанной много лет назад. Все окна его были заколочены фанерой, теперь сломанной, открывающей разбитые стекла. Здание окружал бесполезный забор из проволочной сетки, в которой было столько дыр, что она обвисла и скрутилась, как бумага.
Одна серия снимков изображала фигуру, стоявшую на крыше, достаточно далеко, чтобы нельзя было разглядеть детали, достаточно близко, чтобы то, что ты различил, заставило тебя ощутить… что именно? Наверное, облегчение от того, что ты находишься не там. Больше похожая на смутный силуэт, фигура стояла в причудливой позе, ее изодранное пальто трепал ветер, и она, казалось, смотрела прямо в объектив.
Нет. Прямо сквозь объектив. Прямо в будущее, в глаза всем тем, кто осмелится встретить ее взгляд.
Из всех фотографий, которые я просмотрел, эти собрали больше всего комментариев. Похоже, они никому не понравились. Часто возникали вариации на тему слова «псих». Даже тем комментаторам, что хвалили технику фотографа, не нравились ощущения, которые вызывали у них эти снимки.
Наконец, кого-то одолело любопытство:
За этим последовал хор просьб. Пожалуйста. Расскажите. Конечно же, мы вам поверим. Прошло больше недели, прежде чем она ответила.
Увидев это, я улыбнулся. Она до сих пор использовала это выражение. Какой-то душный старый англицизм, подцепленный ею в колледже, или пародия на душный старый англицизм. Я не знал ни одного душного старого англичанина, поэтому ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь заканчивал фразы словами «а то нет?» в значении «не так ли?» или «я права?».
Например: Мы можем остаться вместе, но это ведь значит, что ты всегда будешь рядом, когда я буду в тебе нуждаться, а то нет?
Или: Спасибо, что оплатил процедуру, но было бы здорово, если бы ты обнял меня после нее, а то нет?
Или вот еще: Ты прав. Мне стоило бы быть кем-то получше типичной девятнадцатилетней тупицы, а то нет?
Я снова вернулся к фотографиям и, хотя понимал, что не стоит этого делать, щелкнул на ту, где взгляд фигуры казался самым прямым, самым вызывающим, и сохранил ее себе на рабочий стол. Открыл в фоторедакторе и, поскольку фигура была не более чем силуэтом, попытался сделать изображение ярче, резче, увеличить его… но недостаток фотографий, сжатых при публикации на сайтах, в том, что все мелкие детали на них стираются, особенно в тени.
Поэтому, когда после всех своих тяжких трудов ты видишь смазанное лицо, которое будто бы плавится, стекает с костей, — ты не можешь этому поверить. Это лишь артефакты, иллюзия.
«Я на 99,9 % уверена, что это демон».
Я открыл поле комментария и начал печатать:
А возможно, я просто полон дерьма, а то нет?
Мой палец на мгновение замер на спусковом крючке.
А потом я закрыл браузер, не отправив комментарий и не запечатлев его в вечности, и он исчез, канул в бездну вместе со всеми прочими несказанными словами.
Вы можете подумать, будто знаете, что случилось дальше.
Вы можете подумать, будто я все-таки связался с Лорелеей, ведь я уже раскрыл свой интерес к ней тем, что вообще стал ее искать. Разве не так поступают мужчины, когда снова остаются в одиночестве? Забрасывают удочку, находят старых любовниц, чтобы узнать, не сохранилось ли что-нибудь от прежних чувств? Вы можете подумать, будто я написал ей, потому что она в этом нуждалась, нуждалась в чем-то или в ком-то. Разве не так поступают те, кому не удалось сохранить чью-то жизнь? Подыскивают еще кого-нибудь, кто нуждается в спасении?
Но все было совсем не так.
Я ничего не сделал.
Просто забыл об этом на семь месяцев, после чего она нашла меня сама. Разве не так поступают женщины, когда снова остаются в одиночестве? Пишут старому любовнику «привет», чтобы посмотреть, не клюнет ли он?
Но что касается спасения Лорелеи… я поехал к ней не поэтому.
Ее спасение было последним, о чем я думал. Поначалу.
Не исключено, что все было совсем наоборот и на самом деле я искал кого-нибудь, кто меня добьет.
Огайо — вот где Лорелея назначила встречу. Не в Портленде, где жила сама, не в Сан-Диего, где жил я. Вместо этого она предложила нейтральную территорию. Не знаю уж, чем ей не угодил, например, Сан-Франциско, одинаково неудобный для нас обоих, но хотя бы находящийся на полпути между нашими городами. Но Лорелея выбрала пряжку Ржавого пояса.
Для нее, очевидно, это была еще и полевая вылазка. Если бы у нас ничего не вышло, она бы, по крайней мере, сделала еще несколько тоскливых фотографий. А еще это могло быть испытанием для меня: «На что ты готов, чтобы снова со мной увидеться?»
Мотель оказался неприятным, но, с другой стороны, приятных мотелей в этих местах и не осталось — наверное, потому, что сюда больше не ездили приятные люди, которые могли бы в них ночевать. Возможно, мы не были исключением. Мы походили — я заметил это, когда впервые увидел наши отражения в окне, — на изголодавшихся хищников, идущих следом за мигрирующим стадом.
Должно быть, когда двое воссоединяются спустя десять с лишним лет, они и вправду порой говорят то, что в такой ситуации ожидают услышать все:
«А ты ни на день не состарилась. Выглядишь лучше, чем прежде. Как будто и времени нисколько не прошло, как будто мы и не расставались».
Надо отдать нам должное: мы с Лорелеей даже не пытались играть в эту игру.
Вместо этого она почти сразу же пробежалась пальцами по моему шраму, запятой выгибающемуся от уголка глаза к скуле там, куда несколько месяцев назад пришелся тяжелый удар локтем. Она посмотрела на этот шрам так, словно размышляла, не сможет ли сковырнуть его с моего лица, точно латексную обманку из магазинчика розыгрышей, а потом сказала:
— Если бы мне предложили угадать, кто из моих знакомых увлечется боями без правил, тебя не было бы даже в первой тысяче.
— Я занимался борьбой всю старшую школу, и ты ходила на мои матчи в колледже. Это что, не считается?
— Я всегда думала, что к этому тебя принуждал отец. — Ее пальцы отыскали другой шрам — поменьше, постарше, не такой заметный, тянущийся от моей нижней губы. У Лорелеи был глаз на детали, и она не стеснялась их разглядывать. — И ты делаешь это не ради денег? Просто для развлечения?
— Больно, только когда проигрываешь.
— Ясно. И часто тебе бывает больно?
— Примерно в половине случаев.
«А вот ты, Лорелея. Непохоже, чтобы тебя кто-нибудь бил. Так какое у тебя оправдание? Я знаю, что, когда мы встречались, ты была еще достаточно юна, чтобы сохранить детскую пухлость, а ее теряют все, и в большинстве случаев это совсем не плохо. Мне нравится, когда женщина перестает выглядеть как девочка и становится настоящей собой. Но ты. Ты похожа на пластиковые пакеты, из которых детишки высасывают воздух через трубочку. Ты выглядишь так, словно что-то внутри затягивает тебя в себя».
Я мог бы спросить ее об этом, все дни перед встречей я желал ее об этом спросить, а она казалась достаточно открытой, чтобы этот вопрос ее не смутил. Но я его не задал. Потому что теперь, когда я был здесь, это уже не казалось таким важным.
Первые два проведенных вместе дня мы просто гуляли, и хотя это казалось бесцельным блужданием, оно таким не было, потому что все это время мы кружили друг вокруг друга — не в плохом смысле, а просто пытаясь понять, подходим ли мы теперь друг другу вообще. Для меня, приехавшего из Сан-Диего, это был самый холодный день в жизни: на бетонных берегах озера Эри царил ноябрь, и дующий с воды ветер приносил с собой холод, врубавшийся в тело, как тесак. Лорелея этого, похоже, не замечала.