Какое облегчение: они никуда не делись, так и лежали там, где их оставили Бейли и Коди, вместе с остальными вещами; никто ничего не тронул. К ним даже добавилось еще несколько предметов, в том числе плюшевый медвежонок с наполовину отгрызенным носом; она сразу поняла, кто его принес: нынешнее поколение Ральстонов, Эллис и Кристин, у которых минувшей весной отобрал дочку синдром внезапной детской смерти.
«Да перестаньте, — подумала Бейли. — Ей же и года еще не было, она хорошо если отдельные слова умела говорить, — что она вам сможет сказать теперь?»
И сразу же устыдилась этой мысли.
Этот день, этот странный день — он менял тебя, и не в лучшую сторону.
Она никогда не задумывалась о том, как милосердно правило, что возвращаются лишь умершие в минувшем году. Это ограничение сдерживало враждебность. Если бы вернуться мог кто угодно, горожане бы вцеплялись друг другу в глотки на протяжении всего октября. Бейли была абсолютно уверена, что в таком случае Данхэвена бы уже просто не было. Он бы самоуничтожился еще несколько поколений назад.
Беспокоиться приходилось не только о диверсиях со стороны других скорбящих, которые могли украсть твое приношение, чтобы у их собственных возлюбленных покойников было поменьше конкурентов. В иные годы остроты добавляли диверсии, предвидеть которые было невозможно.
Даже те, кто тогда еще не родился и не был этому свидетелем, слышали, как однажды Джеймс Гослинг попался на краже кулона и других предметов, которые должны были призвать женщину по имени Мередит Хартманн, — он боялся того, что ее дух может рассказать о десятилетней связи, которую оба скрывали от своих супругов.
А еще был год, которого не помнил никто из ныне живущих, год, вошедший в легенды. Рассказывали, что один из самых печально известных сыновей Данхэвена, Джозеф Харрингтон, засыпал солью всю площадь и облил крест чучела святой водой, чтобы никто из мертвых не сумел пройти. Той весной, в одну и ту же ночь в начале мая, погибло несколько человек, причем тела троих якобы были так изуродованы, что казалось, будто по ним проехался комбайн — хотя никому не было нужды заводить комбайн до сбора урожая. Что бы тогда ни произошло, Харрингтон посчитал, что лучше навлечет на себя гнев всего Данхэвена, чем позволит кому-нибудь рассказать о том, что эти люди делали в окружающих город лесах и полях.
В каком-нибудь другом месте люди посчитали бы это байкой, которая в процессе постоянных пересказов мутировала так, что вымысла в ней теперь было больше, чем фактов. Но здесь, где все знали, что случается каждый октябрь?.. Здесь в этом нельзя было быть уверенным.
В любом случае мертвые хранили секреты, и иногда живые шли на все, чтобы и те и другие так и остались по ту сторону, невидимые, неслышимые.
Как ни странно, местная полиция в таких случаях держалась в стороне и вмешивалась только тогда, когда дело доходило до насилия. Горожане жаловались, но Бейли понимала логику полицейских — будет гораздо труднее поддерживать порядок, если люди начнут думать, что ты заступаешься за любимчиков, когда дело касается мелких краж вещей, которые были оставлены у всех на виду, на общественной территории.
«Если нам нужна привилегия общения с мертвыми, — подумала она, — мы можем рассчитывать только на себя».
Раз уж она все равно была здесь и боялась идти домой, Бейли решила исполнить гражданский долг и заступить на неофициальную вахту. Она сбегала в соседний квартал, в кофейню «Пляшущий боб», купила там горячий шоколад, вернулась с ним на площадь, уселась на одну из скамеек, с которых открывался вид на ожидающее пугало, и стала следить за тем, чтобы все было по правилам.
Она чувствовала это, лавируя между пешеходами по пути в кофейню и обратно, и чувствовала теперь, сидя на скамейке: утренний пыл сменялся дневной нервозностью. Казалось, что небо темнеет слишком быстро, солнце ослабло и тучи нависли над самым городом, словно крыша, укрывающая его от взгляда Бога. Порывистый ветер, от которого дрожали как листья, так и стекла, принес с собой холод.
«Нам нужно было уехать отсюда, — подумала Бейли. — Уехать, пока не родился Коди, как мы и собирались. Дрю все равно бы умер… но нам не пришлось бы до сих пор ждать, не вернется ли он домой».
Со скамейки ей были видны сине-белые клетки рубашки, красный лак гоночной машинки.
«Ну давайте, — думала она. — Приходите уже и заберите их. Я даже не стану возражать, просто притворюсь, что не вижу вас».
Вскоре у нее появилась надежда: укутанная в шарф женщина подошла к пугалу и окинула подношения внимательным взглядом, не добавив к ним своего. Но потом она направилась к другой аллейке, не спеша уходить с площади. В профиль и со спины трудно было понять, кто это, однако как только женщина села на другую скамейку, Бейли смогла ее разглядеть и узнала Мелани Пембертон.
Могла бы и сама догадаться.
Мелани приходила сюда каждый Хеллоуин с тех самых пор, когда ее младшую сестру Анджелу постигла кошмарная судьба. Приходила рано, оставалась допоздна; должно быть, если бы ей вручили метлу, она и улицу бы подмела.
Мелани впервые заметила Бейли, поняла, что та на нее смотрит, и наступил тот неловкий момент, когда обе они не знали, стоит им вновь притвориться, что они не видят друг друга, или объединить усилия. «А почему бы и нет». Бейли указала на свою скамейку, и Мелани подошла к ней.
Она была темноволосой; за прошедшие три года лицо ее сделалось суровым, почти ожесточенным… но Бейли думала, что понимает сжигающую Мелани нужду, и не осуждала ее. Если сегодня ночью Дрю не придет, она будет уверена, что на этом все закончится. Она сможет отпустить прошлое. А не приходить сюда год за годом в надежде на второй шанс. Но, как и говорил Трой, обстоятельства Мелани были куда сложнее.
— Даже в детстве я не могла понять, почему мы оставляем вещи, — сказала Мелани. — Оставляем вещи, а сами уходим. — Слово «вещи» она произносила так, словно оно означало что-то неприятное, например, «медицинские отходы». — Это мы должны здесь ждать. Но нет. Мы принимаем на веру, что бездушные предметы лучше нас справятся с тем, чтобы призвать людей, которых мы якобы любим.
Бейли никогда не смотрела на это с такой стороны — да и вообще, кто знает, на чем основывались такие старые традиции? Скорее всего, сто шестьдесят два года назад в здешних местах те, кто в октябре не тратил всякую секунду бодрствования на сбор урожая и подготовку к зиме, умирали от голода и холода задолго до весны.
Казалось, Мелани просто злится. У нее были хорошие причины, чтобы злиться.
— У тебя ведь нет детей? — спросила Бейли.
— Приводить детей в такой мир? Вот уж нет. Вот уж нет.
— Я просто хотела сказать, — продолжила Бейли, — что до определенного возраста дети видят душу во всем. Для них все в какой-то степени живое. Кто знает, может, им известно что-то такое, о чем все мы уже забыли? И, может, те, кто умер, это вспоминают. И счастливы видеть знакомую душу, которая… ну, не знаю… беззаветно их любила, например?
Мелани сидела, обдумывая ее слова. Что ж, она хотя бы не пережевывала их и не плевалась ими в лицо Бейли.
— Беззаветно, — тихо повторила Мелани. — Это ведь очень трудно.
Бейли поболтала стаканчиком и заглотила остывшее какао.
— Шоколад беззаветно любить легко. А вот все остальное…
Мелани легонько усмехнулась — быть может, просто из вежливости. И провалилась обратно в черную дыру.
— В тот день, когда она исчезла, мы с Анджи… мы жутко поругались. Наговорили друг другу ужасных вещей. В основном я. Я их наговорила. — Она склонила голову в молитве, не обращенной ни к кому, а потом резко ее вскинула. — Именно в этот день, представляешь? Именно в этот день.
Бейли хотелось что-то ей сказать, что угодно, те автоматически приходящие на ум слова, которые, как тебе кажется, еще никто и никогда не говорил. Но, разумеется, Мелани их уже слышала, слышала столько раз, что ее тошнило от этих слов, и тошнило от людей, которые продолжали изливать их на нее, точно обретенную мудрость.
Поэтому Бейли прикусила язык, положила руку на ладонь Мелани и держала там, пока та не кивнула; установившееся между ними понимание не нуждалось в словах, и Бейли почувствовала, что пора убирать руку. Мелани смотрела на пугало, и, если бы для этого достаточно было одного только желания, оно должно было бы немедля соскочить со своего креста и пуститься в пляс.
— А ведь мне это помогло. То, что ты сказала, — судя по голосу, это удивило и ее саму. — Правда помогло. Но знаешь что? Лишь одно может заставить меня почувствовать, будто я могу наконец оставить прошлое позади.
— Я знаю.
Мелани встала и поправила шарф.
— Удачи тебе сегодня ночью, — сказала она — редкое пожелание, которое могло сбыться двумя совершенно разными способами.
Настал вечер, и привел за собой ночь.
Улицы начали заполняться задолго до заката и уже не опустевали: люди занимали места с хорошим видом, чтобы не полагаться на чужие слова, передающиеся сквозь толпу. Казалось, будто каждый, кого Бейли видела днем, привел с собой пятерых, а то и десятерых человек, и все они сгрудились вокруг центра площади. Когда ее перестало хватать, опоздавшие начали заполонять улицы между низкими кирпичными зданиями городского центра.
Здесь точно были сотни людей. Тысячи? Возможно. Бейли ощущала спиной их напор, их взгляды и ожидания. А Коди? Он не обращал на это внимания. Как и его отец, он был способен не замечать того, чего ему не хотелось или не нужно было слышать.
Бейли склонилась к нему, вспомнив, как утром он собирался попросить Дрю, чтобы тот забрал его с собой.
— Ты придумал, что еще скажешь папе, если он придет?
Коди кивнул с таким грустным видом, какого не должно быть у шестилетнего мальчика.
— Ага.
— Не хочешь мне об этом рассказать? Поделиться со мной?
Коди подумал и покачал головой.
— Ну ладно.