Это заставило меня снова вернуться к драме отшвырнувшего сэндвич мальчишки — посмотреть, как она развивается. Быть может, у моего легендарного терпения все же были границы.
Мальчишка мотал головой: нет, нет, нет. За какофонией криков и визгов я не слышал его слов, но у меня всегда хорошо получалось читать по губам.
«Я не хочу идти домой и ложиться спать, — похоже, говорил он. — Я не хочу снова вставать в угол».
Он и правда этого не хотел. Я никогда не видел настолько уверенного в своих словах ребенка.
«Меня там обижают».
«Тебя везде могут обидеть», — мог бы сказать я ему. Но это, разумеется, было бы очередной уверткой, в которых я всегда был хорош, способом не смотреть в глаза реальной проблеме, пока не станет слишком поздно.
Тем вечером Мика вновь оказался в углу через полтора часа после того, как лег спать. Родители заставили его выпить детского снотворного в надежде, что оно вырубит его до утра, и до тех пор, пока мы не заснули сами, это работало. Но позже меня разбудил громкий плач, и я понял, что Мередит вновь нашла Мику там, где он не должен был находиться; взглянув на телефон, я обнаружил, что было восемнадцать минут четвертого.
Я поднялся. Кому вообще нужно больше трех часов сна?
— Я за ним послежу, — пообещал я сестре. — Ложись спать. Я посижу здесь и присмотрю за ним.
Я сидел в кресле, в комнате, освещенной лишь тусклой ночной подсветкой, следил за беззвучно спящим маленьким мальчиком — и мне казалось, что проблемы здесь у меня.
Глядя на неподвижного Мику, глядя на его часы, на которых не сменялось время, я задавался вопросом о том, как можно потеряться в кресле. Тишина в комнате, тишина в доме как будто росла и ширилась. Она была не просто отсутствием деятельности. Она казалась мне подлинной пустотой, в которой не было ничего яркого и теплого. Не осталось никаких соседей, а когда по улице проехала машина, свет ее фар показался мне проблеском из иной галактики. Я больше не был уверен, что смогу, выйдя отсюда, попасть в тот мир, где обитают Мередит и Итан.
Через несколько минут Мика встал. Опять.
Он проснулся, вздрогнув, как будто кто-то его растолкал. Резко уселся на краю постели, вздохнул — это был самый усталый вздох, который я когда-либо слышал, — и поплелся в угол. Чтобы ждать. Ждать столько, сколько будет нужно. Я позволил ему остановиться в углу, прежде чем подойти к нему.
— Мика, — прошептал я ему на ухо. — Что происходит?
Мой вопрос дошел до него не сразу, как будто увязнув в слизи. Потом Мика приложил палец к губам. Тсс.
— Они тебя услышат, — прошептал он в ответ.
— Кто?
Как и прошлой ночью, он не ответил. Теперь мне казалось, будто дело не в том, что он не услышал вопроса, а в том, что у него не было слов, чтобы ответить.
Я вспомнил мальчишку с детской площадки.
— Тебя там обижают?
— Да, — ответил он. — Они всех ненавидят.
— Это они заставляют тебя приходить сюда и ждать?
Он кивнул.
— А если ты их не послушаешь?
Ответа на этот вопрос снова пришлось подождать. После чего Мика сказал:
— Тогда будет еще хуже.
— Давай-ка я тебя прокачу, — предложил я. — Устроим лагерь внизу.
Я посадил его на плечо, отнес в гостиную и уложил на диван. Я планировал обнять его, не давая ему выбраться, чтобы мы оба смогли проспать до утра. Но сначала мне хотелось подняться обратно в комнату Мики, встать там, где стоял он, подождать там, где ждал он, и просто… посмотреть, не почувствую ли я хоть что-нибудь.
Став взрослым, я совсем забыл: ты не столько стоишь в углу, сколько прижимаешься к нему — правое плечо к правой стене, левое к левой. Твоя грудь и стены образуют треугольник, подобный замкнутой цепи. Я забыл о том, каким слышным становится собственное дыхание. У твоих ног смыкаются три плоскости: стена, стена и пол. И над головой похожая история. Вот только в комнате было так темно, что я ничего не видел — по крайней мере под ногами.
А вот наверху…
Кажется, свет внезапно стал ярче? Или мои глаза просто привыкли к полумраку? Я пялился на ту смутную, скрытую тенями точку, в которой смыкались плоскости и сходились линии — ось x, ось y, ось z, — образуя угол куба. Мне пришло в голову, что на этом они не заканчивались. Каждая ось уходила за пределы стен и потолка, в другое измерение.
Возможно, это тоже был эффект травки.
Но ощущение не отпускало меня. Здесь накапливались не только тени. Давление нарастало, и ограниченное углами пространство искажалось, как деформируется один бок воздушного шарика, если сдавить другой.
А потом, всего лишь на мгновение, я увидел, как точка пересечения вспучилась, обращаясь чем-то вроде круга, как будто угол куба пересекла сфера, открыв… я мысленно назвал это глазом, и лишь позже понял, что, скорее всего, это именно он и был. Не потому, что он выглядел как те глаза, которые я привык видеть и с помощью которых привык видеть. На них он как раз не походил. Это была многогранная система шестиугольников, фасеточный глаз. Но еще не осознав этого, я уже называл эту штуковину глазом, потому что мне показалось, будто то, чему он принадлежал, меня увидело. А потом он исчез.
Я попятился, оступаясь, наткнулся на кровать Мики, плюхнулся на матрас и остался на нем сидеть, не отводя взгляд от угла. Но тот продолжал притворяться самым обычным углом.
Спустившись, я обнаружил Мику там, где его оставил, и как мог оберегал его до конца ночи.
Должно быть, у меня получилось. Придя в себя, я обнаружил, что Мередит и Итан стоят над диваном, а в окна гостиной царапается солнечный свет.
— Может, объяснишь?.. — проговорила Мередит.
— У нас тут лагерь, — сказал я. — Послушайте, наверное, будет лучше, если сегодня Мика поспит с вами. С его комнатой что-то не так.
А двадцать четыре часа спустя, на следующее утро, уже не имело значения, что еще мы могли бы предпринять, чтобы вывести Мику из этой странной фазы, к каким выводам мы могли бы прийти после бестолковых споров о том, что происходит с несчастным мальчишкой. Потому что на этот раз меня разбудил даже не плач, а вой.
Вываливаясь в коридор, я молил все незримые силы, ни разу в жизни ко мне не прислушивавшиеся, чтобы то, что я обнаружу в их спальне, меня удивило. Скажем, Мередит разбила какую-то вещицу и порезала ногу. Или в окно влетела птица и устроила переполох. Какой-нибудь пустяк, из-за которого сестренка перевозбудилась. Что угодно, но только не самое очевидное. Что угодно, только не Мика.
Но, как я и говорил, они ко мне не прислушивались.
Мой племянник и моя сестра были одеты в пижамы, и она баюкала его в углу спальни… где, по всей видимости, обнаружила минуту назад, когда проснулась. В паре футов от них сидел на корточках, обхватив себя руками, сжавшийся в позе зародыша Итан в футболке и трусах-боксерах.
Взглянув на Мику, невозможно было понять, что что-то не так. Казалось, будто он спит. Но матери лучше знать, не правда ли? Она не могла не почувствовать.
Никто не будет так рыдать над ребенком, которого просто трудно разбудить.
Я прожил у них дольше, чем собирался, — остался на похороны и еще на несколько дней после них. Мне казалось, что это неправильно, к тому же у меня был игровой магазинчик, который не мог долго без меня управляться, но, если бы я уехал, мне было бы еще хуже. В основном я слушал, потому что мои слова ничего не могли исправить.
«Не грустите так, вы не одиноки, об этом в новостях говорят, такое по всему миру творится», — ничем бы это им не помогло. Хоть и было правдой. Это можно было бы назвать эпидемией, но она не возникла в каком-то конкретном месте, прежде чем распространиться по миру. Это происходило сразу везде, без очевидного центра, и длилось уже неделю, когда убило Мику. Просто потребовалось какое-то время, прежде чем отдельные детали стали складываться в общую картину, какой бы ужасной она ни была. Всякая смерть локальна.
Поэтому в те первые несколько дней я слушал и часто обнимал Мередит и Итана, потому что сами они были не способны обняться. А после того, как я вернулся наконец в Колорадо, вместе я их больше не видел.
По статистике вероятность того, что потерявшая ребенка пара разойдется, довольно велика. О таком не спрашивают, но, мне кажется, дело в том, что родители винят и не готовы простить друг друга.
Мередит с Итаном не пошли против статистики. И я могу уверенно сказать, что они винили друг друга — быть может, не в открытую, но я замечал признаки этого в ту первую неделю после смерти Мики: Мередит задавалась вопросом, почему Итан не проснулся, когда лежавший между ними Мика слез с кровати, чтобы в последний раз встать в угол, и наоборот. Но они винили и самих себя, и я тоже себя винил, ведь я что-то заметил и не сделал из этого никаких важных, спасительных выводов.
Через несколько месяцев Мередит на неопределенное время переехала обратно к нашим родителям. Итану по очевидным причинам пришлось переселиться в жилье поменьше, но вскоре это уже не имело значения. Он был механиком ветрогенераторов — а это опасная работа даже в самый счастливый день твоей жизни — и однажды сорвался с высоты двухсот футов. Его напарник рассказывал, что, падая, он не кричал.
Мог ли Итан покончить с собой? Не знаю. Но я помню, как он говорил мне, что решил работать в области возобновляемой энергии не просто потому, что для этого нельзя было привлечь какого-нибудь контрактника из страны Третьего мира, но потому, что он заботился о мире, в котором придется взрослеть Мике, и хотел оставить его чуть более чистым.
Я могу представить себе, почему это могло перестать его заботить.
Ведь было похоже, что скоро в этом мире больше некому будет взрослеть.
Они умирали по всей планете. Это была не локальная, не региональная, не национальная проблема. Она была глобальной. Родители всего мира, проснувшись, обнаруживали своих детей в углах, умершими без всяких на то причин. Вскрытия ничего не показывали. Один патологоанатом сказал, что детей словно выключали.