А тем временем за окном, за шторами — я кинул взгляд через плечо — занималась заря, источавшая странный свет, подобного которому я никогда не видел, под сплетение криков и воя сирен вдалеке и время от времени доносившихся с крыши мягких ударов.
И, раз уж правда, что в каждой девочке можно увидеть будущую женщину, я надеялся, что обратное тоже верно. Что в каждой женщине можно увидеть тень маленькой девочки, которой она была. Я смотрел на лежавшую в нескольких дюймах от меня Эльзу, пока она, в свою очередь, прижималась к Джоди, смотрел сквозь завитки волос и изгиб уха, сквозь твердую линию челюсти, представляя, как та смягчается, округляется… и вот передо мной предстала она, та самая девочка, во всех своих возрастах и фазах одновременно. Мне так хотелось, чтобы я знал ее и тогда, давным-давным-давно. Мне хотелось, чтобы я знал ее всю жизнь. Хотелось, чтобы я делил с ней все ее мечты. Хотелось быть защитником, способным отогнать завтрашний день.
Потому что всех нас еще ожидало такое долгое взросление.
В конце концов мы дошли до точки, за которой незнание сделалось хуже знания, и последовали за зовом этого странно окрашенного утра к окнам, чтобы увидеть, как изменился мир. По-своему это было прекрасно — и даже восхитительно. Я предполагал, что небо и солнце никуда не делись, однако выглядело все так, будто на смену им пришло что-то, напоминающее северное сияние, только более резкое и зловещее.
Черные молнии оказались вовсе не черными — теперь, когда их было так много, это стало очевидно. Скорее их сверкание было темно-лавандовым. Они перескакивали от ветки к ветке, от дерева к дереву, словно обнаружили все углы, образованные растениями. Они метались между крышами домов, между коньками и карнизами. По всему кварталу земля была усеяна трупиками птиц и белок, питомцев, любивших гулять по ночам, и диких зверей, которых мы не замечали — вот лежит енот, вот чернохвостый олень, а вот скунс, — и время от времени слышался очередной удар о крышу: это еще одна птица падала с небес, больше не пригодных для полета.
Я гадал, не смотрит ли теперь Эльза на вещи иначе, но для этого было уже слишком поздно. В доме не было ни оружия, ни таблеток, потому что она, несмотря ни на что, считала самоубийство грехом.
Мы то приближались к окнам, то отступали от них, но до сих пор не решились подойти к двери и покончить с этим. Ведь было очевидно, что все, неспособное кричать и умирать, понемногу разрушалось, переделывалось, преображалось, становясь многогранным, как необработанный алмаз.
Значит, фасеточным глазам хотелось, чтобы всё на свете уподобилось им?
Я притянул к себе своих девочек и прошелся по их лицам округлыми кончиками пальцев — по горбинкам носов, изгибам щек, орбитам ясных карих глаз — и спросил себя, что может быть настолько чуждым, чтобы испытывать к этим плавным контурам такое отвращение.
Вопрос был не в том, был ли Бог многогранником изначально.
Вопрос был в том, что случится теперь, когда Он им стал.
Теперь, когда Он переделывал наш мир по своему образу и подобию.
Лекарства для больного мира
Мистер Солнышко проснулся с похмельем, заслуженней которого мне видеть еще не случалось. Когда работаешь тур-менеджером у рок-групп, похмелье — такая же часть рутины, как саундчеки и отупляющая скука ночных переездов. За двадцать три года я был свидетелем того, как люди приходят в себя, страдают и потеют после употребления всего, что только может продаваться в бутылках или маленьких пакетиках без надписей. Но вот чувак, проспавший последние тридцать с лишним часов и две тысячи миль дороги… это было что-то новенькое.
Регулярные инъекции бензодиазепинового коктейля кого угодно продержат во сне или в ступоре все это время.
Несколько туманных минут Мистер Солнышко потирал голову и, моргая, разглядывал небо, деревья, близкие склоны и далекие заснеженные вершины. Сквозь деревья ему был виден амбар, а может, и коттедж тоже. До него понемногу доходило: он проснулся в самой жопе мира.
Он кое-как уперся рукой в землю, попытался принять стоячее положение и трижды повалился на сочную весеннюю траву, прежде чем сообразил, что встать ему мешают кабельные стяжки на лодыжках.
Томас бросил ему бутылку с водой. Мистера Солнышко, должно быть, изрядно мучила жажда. После каждого глотка он начинал говорить чуть более внятно — но это не означало, что ему есть что сказать.
По-настоящему его звали Деррик. Деррик Ярдли. Псевдонимом «Мистер Солнышко» он подписывал свои рецензии — в этом явно подразумевалась ирония. Ребята вроде него просто-таки источают иронию. Иронию и усмешечки.
— Во-первых, тебе никто не поверит, — сказал ему Томас. — Никто. Во-вторых, утихни. Слова «какого хуя?» очень быстро наскучивают, если повторять их бесконечно.
Деррик наконец-то сосредоточился на нас, но было очевидно, что он до сих пор не узнал того, кто с ним разговаривал, не говоря уже обо мне. Судя по всему, Томас был знаком ему только в образе, в котором тот появлялся на сцене и на промофотографиях, — образе, который Томас Люндваль называл Вурдалаком. Сейчас же, в камуфляжных штанах и черной футболке, он больше походил на очень сурового охотника. А еще Томас был гладко выбрит — он избавился от бороды, потому что в ней проступила ранняя седина, и ему не хотелось тратить время и умственные силы на то, чтобы ее красить.
— В третьих, — продолжал Томас, — обычно я плевать хотел на рассуждения о том, что в мире есть два каких-то там типа людей. Но в этот раз я сделаю исключение. В мире действительно есть два типа людей. Есть те, чью пропажу заметят. И есть ты.
— Где я? — прохрипел Деррик Ярдли.
Когда ты в этом не разбираешься, один горный хребет неотличим от другого. Он мог понять лишь, что Каскадные горы в Орегоне непохожи на центральный Чикаго. Многие мили отделяли его от таблетки, которая изначально его вырубила; от клубной соблазнительницы, оказавшейся вовсе не той, за кого он ее принял.
— Назовем это место адом, который ты сотворил для себя сам, — ответил Томас.
Не знаю, о чем я думал, когда на это подписывался. Так уж влияют на людей группы вроде «Балрога», парни вроде Томаса. Проведешь с ними достаточно времени в дороге — и безумие начинает казаться здравомыслием. Я занимался организационными вопросами и логистикой, следил за тем, чтобы люди и оборудование попадали из точки A в точки от Б до Я вовремя и в целости и сохранности. Под конец североамериканского турне на пятьдесят четыре концерта даже жертва похищения перестает казаться чем-то необычным. Это всего лишь розыгрыш. Этот парень — всего лишь дополнительный груз, для которого нужен подходящий фургон.
— Простите за плохую рецензию, — попытался выкрутиться Деррик, но, судя по лицу, даже сам он понимал, как пусты эти слова.
— На меня и раньше писали плохие рецензии, — сказал Томас. — Разве я похож на человека, который позволит плохой рецензии испортить ему день?
На сцене он выглядел обгоревшим чудовищем. Но даже без концертного прикида, без облезлой старой кожи, без боевой раскраски, точнее, корпспейнта, без крови — он все равно представлял собой угрожающее зрелище. Он был высоким и долговязым; его внушительный костяной каркас покрывали бугрящиеся мышцы. Его глаза и лицо умели излучать тепло — когда он был в настроении. Сейчас он явно был не в настроении.
— Но вот то, что пишешь ты, — это ведь нельзя назвать рецензиями, правда? Ты же никогда не рассуждаешь о том, что заложено в музыку. Ты лишь реагируешь на ее существование.
Томас вытащил из кармана парочку сложенных вчетверо страниц — распечатку текста из онлайн-журнала, для которого писал Деррик Ярдли, посвященного поп-культуре сайта под названием «Магистраль». Он бросил их на колени Деррика.
— Давай, — сказал он. — Прочитай это. Вслух.
Мы подождали, пока он развернет страницы, а потом лицо Деррика приобрело цвет творожного сыра. Он наконец-то понял.
— Слушайте. Это просто… это не…
— Давай. — На этот раз Томас пихнул Деррика под ребра носком ботинка. — Читай с выражением.
— Да перестаньте, это же шутка такая.
— Тогда заставь меня смеяться.
Ярдли начал ерзать, осознав, что мы здесь совершенно одни.
— Я не слишком хороший артист.
— Я, говорят, тоже, но меня это никогда не останавливало. — Томас отвесил ему пинок посильнее, и Деррик с визгом отполз.
«Ну же, просто прочитай эту хрень», — мысленно сказал я ему, и он, издав пару дрожащих вздохов, разгладил страницы и начал:
— «Ебать меня остроконечной пентаграммой, вот это номер. Может, прежде чем назвать свой новый альбом „Лекарства для больного мира“, убедитесь сначала, не доказали ли вы предыдущими девятью альбомами, что являетесь частью болезни?»
Деррик выглянул из-за распечатки, чтобы удостовериться, что ему не грозит новая боль, но Томас стоял на месте, невозмутимый, как гранитная статуя, так что он продолжил:
— «Слушайте сюда, долбоносики, я знаю, какое вам нужно лекарство. Покончите с собой! Покончите прямо на сцене и заснимите это в качестве обучающего видео для всех остальных лажовых групп, у которых настолько отсутствует чувство собственного достоинства, что они вам подражают; а еще заберите с собой как можно больше своих прыщавых поклонничков, потому что если они вас поддерживают, значит, они — тоже часть болезни. Сделайте хотя бы это, и всем остальным уже будет гораздо легче просыпаться поутру. А то ведь — если кто-то еще не понял — перспектива утыкать собственные яйца ржавыми иглами мне милее, чем мысль, что завтра я проснусь, мучимый знанием о том, что этот мир все еще страдает от нашествия „Балрогов“».
Этот пассаж оскорбил всю группу, но Томаса — сильнее остальных. Сооснователь. Ритм-гитарист. Вокалист. Основной автор текстов. Он не был сольным артистом, но это была именно его группа.
— «„Балрог“. Вы заметили, что название их группы кончается на „Р-О-Г“? Тут они упустили классную возможность, но я к этому еще вернусь. А пока что просто взгляните на этих долбоебов. Я знаю, это больно, но вы взгляните. Рассмотрите их повнимательнее и попытайтесь не забыть, что вот это вот — взрослые мужики. Якобы. Взрослые мужики, раскрашенные, будто ебучие ярмарочные клоуны, которых древние греки могли бы послать в ебучий Лабиринт, чтобы отвлечь ебучего Минотавра, потому что даже у Минотавра должно было хватить чувства юмора, чтобы при их виде повалиться на землю и обосраться от смеха. Да поняли мы, ушлепки! Вы злые! С большой буквы „зю“. Или еще с како