Теперь я понимаю, в чем разница. Я всего лишь сделал свой родной город местом действия. Но именно о нем я на самом деле не писал.
Что до падшего сельского округа из рассказа «Под корень», — я в нем не родился. В нем родился мой отец. Мои бабушка с дедушкой прожили в нем всю жизнь, и поэтому в детстве я тоже проводил там немало времени. Солидные куски лета. Выходные. Воскресенья. Дом я для рассказа изменил, но почти все остальное было именно таким, каким я его описал. Когда-то давно.
Мой дедушка умер, когда я заканчивал среднюю школу. Бабушка — после того, как мне исполнилось двадцать. Сидя в том кресле, где любила читать и шить, с очками в руке — она и вправду так умерла.
К тому времени визиты мои становились все более редкими — такими редкими, что, глядя на окрестности, я задавался вопросом: «Это место всегда было такой помойкой или оно и впрямь становится все хуже и хуже?» Дикая природа за дверями дома бабушки и дедушки даже не отступала, а гибла под натиском новых соседей. Лес вырубили, треугольный свинарник сломали. Маленького виноградника не стало. Землю продавали по кускам, и вдалеке, там, где раньше был сад, теперь стоял трейлер.
Вскоре после смерти моей бабушки я был вызван исполнить свой долг присяжного в окружном суде и оказался одним из двенадцати людей, которым предстояло решить судьбу обвиняемых в поножовщине, случившейся в округе, где она жила. Тогда я впервые серьезно задумался о том, как он меняется. Как гниет изнутри. Объяснить вызванную этим печаль я не мог, но знал, что однажды вплету ее в одну из своих историй.
Прошли годы. Переезд в Колорадо гарантировал то, что, если я однажды об этом все-таки напишу, у итогового текста будет перспектива, которая появляется, лишь когда ты оглядываешься в прошлое, проведя много лет вдали от места, где раньше жил. Это желание дремало дольше, чем я ожидал, и воспрянуло только после поездки в гости, во время которой мой дядя упомянул, что округ продолжает деградировать и превратился в пристанище для тех, кто варит или потребляет метамфетамин, а также для нескольких насильников, решивших поселиться там после того, как они отсидели свой срок.
Почти все остальное в рассказе можно назвать оптимистичными мечтаниями.
«Мертвый ветер перемен». С виду маленькие городки могут казаться спокойными и даже идиллическими, но за этим фасадом скрывается гниль; ярче и отчетливее всего об этом говорят хоррор, детективы и то, что снимает Дэвид Линч, как бы оно ни называлось.
Уже довольно давно я прочитал конспект исследования, показавшего, что, несмотря на все страхи, связанные с большими городами, по статистике гораздо более вероятно, что вас убьют в маленьком городке. Самые жуткие убийства, о которых я когда-либо слышал, произошли в крошечном городишке в двенадцати милях от того места, где я вырос и все еще жил на тот момент. Мысли о них преследовали меня все те двенадцать лет, что эти убийства оставались нераскрытыми. И случились они не в вакууме; они просто были худшими за необычайно кровавые шестнадцать месяцев. Несколько лет назад я написал о них — и о времени, обусловившем их, — эссе для книги, выпущенной в поддержку Троих из Уэст-Мемфиса — несправедливо приговоренных жертв еще одного многослойного кошмара в небольшом городе.
Поэтому, когда мне предложили написать рассказ с лавкрафтовской тематикой в ретродекорациях маленького городка, я немедленно вдохновился. Мне нравился потенциал для противопоставления уютного и знакомого невообразимо чуждому.
Чем больше я размышлял, тем больше мне хотелось не просто использовать декорации маленького городка, но и испытать на прочность то преклонение перед ними, которое свойственно американской культуре.
Мы очень любим смахивать пылинки с ностальгии по Золотому веку, которая превозносит все то хорошее, что действительно есть в маленьких городках, при этом игнорируя или преуменьшая те их черты, которые не заслуживают того, чтобы их сохранять. К примеру, наследие так называемых «закатных городов»: Если у тебя не тот цвет кожи, мы, может, и будем терпеть то, что ты расхаживаешь по нашим улицам при свете дня, но смотри, не позволь закату застигнуть тебя в нашем городе. Опять же, я вырос в нескольких милях от одного из таких городов и общался с людьми, которые помнили стоявший на въезде знак.
Точно так же важно для меня было напомнить, что старые добрые денечки на самом деле были временем старых добрых парней, чьим кровным интересом было сохранять статус-кво, чтобы продолжать пожинать его плоды.
Я вплел в этот рассказ множество воспоминаний о месте своего рождения, и это были хорошие воспоминания. Надеюсь, это заметно. И тем не менее, я не мог не вспомнить тонкое и колкое замечание Хемингуэя о том, что Сент-Луис — хорошее место, чтобы быть оттуда родом.
«Обновленные шрамы». Первым появилось название, задолго до рассказа. Однажды я искал кое-какую техническую информацию и неверно прочел слова «обновленные сканы», что моментально отвлекло меня от мыслей о том, чем я неохотно занимался в тот момент. Я знал, что набрел на козырное название и должен немедленно его записать. Мой друг-фотограф называл такие находки счастливыми случайностями.
Было бы здорово сказать, что из этой пары слов вырос весь сюжет, но это не так. Вместо этого они два или три года жили на клочке моей бумаги и нахлебничали, не шевеля ни пальцем, чтобы отплатить мне за мою доброту. До тех пор, пока Джон Скипп не предложил мне добавить еще чуток страниц к огромному кирпичу антологии о демонах, которую он составлял. Едва начав писать рассказ, я осознал, что именно его дожидалось это название.
Я испытываю глубокую и неугасимую любовь к руинам, как древним, так и современным. Их эстетику я обожал столько, сколько себя помню. И вот мне пришло в голову, что наши современные руины — как раз те места, где могут обитать современные демоны в обличье людей, с которыми мы стараемся не встречаться взглядом.
Эта последняя деталь показалась мне особенно важной. В классических образах демонов есть что-то такое, что кажется теперь скорее притягательно-старомодным, чем пугающим. Их используют в рекламе. Я не шучу: пока я пишу эти слова, рядом со мной стоит бутылка White Rascal от пивоваренной компании Avery — этикеткой этого пшеничного эля, напоминающего бельгийский, правит бледный остролицый черт с красными когтями и остроконечным хвостом. Он меня не пугает. Он радует меня каждый раз, когда я его вижу.
С этой загвоздкой сталкивались и другие рассказчики.
Вот вам отличный пример: «Лестница Иакова», фильм с Тимом Роббинсом, вышедший в 1990 году… господи, так давно? Долгие годы сценарий Брюса Джоэла Рубина был одной из тех легендарных работ, которые блуждали по Голливуду; почти всем, кто его читал, он нравился, и тем не менее сценарий считался неэкранизируемым из-за того, какие амбициозные требования предъявлял к видеоряду. Образы демонов, описанные в нем, вряд ли могли быть позаимствованы из более классического источника — существа и адские пейзажи были вдохновлены гравюрами Гюстава Доре к роскошному изданию «Божественной комедии» Данте XIX века.
Когда производство фильма наконец-то запустили, режиссер Эдриан Лайн избрал другой подход и сделал своих демонов частью повседневного нью-йоркского пейзажа, поселив их в его щелях и трещинах, закоулках и темных коридорах. Я понимаю, почему он это сделал, даже если не брать в расчет бюджетные ограничения того времени, когда до безграничного буйства компьютерной графики оставалось еще много лет. Эти демоны казались гораздо более реальными. Они были достаточно похожи на людей, чтобы их сверхъестественные черты казались еще более нечеловеческими. Создавая их внешний вид, Лайн отбросил Доре и обратился к творчеству фотографа Джоэла-Питера Уиткина, в чьих постановочных фото и гротесках я нахожу ту же странную красоту, что и в самых изысканных руинах. И еще, если я правильно помню, там было кое-какое влияние картин Фрэнсиса Бэкона.
Моим же ориентиром послужил покойный польский сюрреалист Здзислав Бексиньский. Я открыл его для себя больше десятка лет назад, и с тех пор часто вдохновлялся его работами, как в своей прозе, так и создавая эмбиентные звуковые ландшафты. Картины его наиболее фантастических лет зачастую макабричны, часто пугающи, мрачны и угрюмы и полны его собственных вариаций на тему руин. И все же Бексиньский — который ребенком в оккупированной нацистами Польше наверняка видел столько ужасов, сколько другим хватило бы на несколько жизней, — стремился создавать картины, которые казались ему красивыми. И они действительно красивы.
Я могу понять это его стремление. Я ведь тоже просто хочу писать красивые рассказы.
«За нашими окнами, в наших стенах». Мне редко случается написать большой фрагмент какого-то текста, а потом отложить его на неопределенный срок, не зная общего сюжета, с которым он связан, однако этот рассказ начал свою жизнь именно так. Я написал отрывок о воображаемом магическом представлении и предшествующую ему часть о приезде Рони после того, как перечитал первый сборник Томаса Лиготти «Песни мертвого сновидца». Быть может, для всех остальных это будет не так очевидно, однако настроение этого сборника задержалось во мне и требовало выхода — результатом и стало описание представления.
После чего этот сиротка сидел без дела года три, прежде чем я понял, что с ним делать дальше. Быть может потому, что мне нужно было избавиться от влияния его вдохновителя и вернуться к тексту после того, как я снова почувствую себя собой.
Я понимал одиночество рассказчика. Поскольку у меня не было ни братьев, ни сестер, а в районе, где я рос, жило не так уж много других детей, я много времени проводил сам по себе. В последнее время, в авторских биографиях, мне нравится говорить о себе как об одном из тех людей, кому все время нужно что-то делать; здесь это и началось: модели, диорамы, рисунки, рассказы, звуковые эксперименты с магнитофонами, оружие, взрывчатка из черного пороха и планы завоеваний — ах, если бы только у меня была армия. Окна нашего дома выходили на городской парк, и, когда я не играл в нем сам, мне нравилось подглядывать за людьми издалека.