Володя снова закрыл глаза.
— Пить хочешь? — услышал он неожиданно голос Фимки.
Володя приподнялся на локте.
Фимка стояла рядом, держа в руке кружку, полную чистой воды. Он посмотрел в глаза Фимке, но не увидел на её лице насмешки. Оно было спокойно.
Тогда Володя напился и прополоскал рот, плюнув подряд раз тридцать.
— А у вас в саду, — сказала Фимка, — тоже есть гнёзда.
Володя покачал головой:
— Нету.
— Должны быть, — сказала Фимка. — Хочешь, покажу?
Но Володя отвернулся и снова лёг на брёвна. Он больше ничему не верил. Ах, если бы он был теперь в Москве!
А между тем плот уже подходил к дому. Вот уж и труба лесопильного завода, вот домик тётки и высокий обрыв, откуда всегда убегали от Володи облака.
Плот остановился. Володя вскочил на ноги. От долгого лежания на брёвнах его легонько покачивало.
Он поднял свою тюбетейку и с удивлением заглянул в неё. На самом дне её лежали его пистолет и полная коробка пистонов.
— Вот как! — громко сказал Володя.
Он поискал глазами Фимку, но та уже сходила на берег, бесстрашно ступая босыми ногами по острым и скользким камням.
«Ну, что ж, — подумал Володя. — Вот это очень хорошо».
Он сразу повеселел.
Теперь его потери были не так велики. Тюбетейка плотно сидела на затылке, а пистолет его лежал глубоко в кармане. И кто знает, может быть, в самом деле в саду у тётки есть хоть одно птичье гнездо?
Он соскочил на берег и, не оглянувшись ни разу на плот, пустился бегом в гору.
Он нагнал Фимку на самой середине обрыва. Тут Володя взял её за руку и они вместе поднялись наверх и вошли к тётке в дом.
Володя для обоих попросил молока и хлеба, уступив Фимке место у окна. А ведь это было лучшее место за столом.
Фимка громко глотала молоко, изредка поглядывая, нет ли поблизости картошки. А она стояла тут же, на столе, в белой фаянсовой чашке, очищенная от шелухи, посоленная и политая постным маслом.
Но никто не стучал по ней кулаком, и Фимка не стала её есть.
— Тут делать нечего, — сказала она. — Пойдём в сад.
Они вышли из дому и пошли по садовой дорожке вдоль забора.
Теперь солнце стояло над самым садом. И на иглах крыжовника не было уже ни капли росы.
Володя, подняв голову, посмотрел на грушу. Где же красная ленточка? Её тоже не было. Сучок торчал чёрный и голый на высоком стволе. Прошло только полдня, а сколько перемен и событий!
«Может быть, — подумал Володя про ленточку, — ветер сорвал её наконец и сбросил в реку?»
И Володя пожалел о том, что больше её не увидит.
Вдруг Фимка, забравшись под куст крыжовника, громко закричала.
Володя раздвинул кусты и поглядел направо. Фимка стояла за кустами у толстого столба, на котором держался забор.
Володя подошёл ближе. Он посмотрел на столб, куда показывала Фимка, и в изумлении отступил назад.
Между гнилым столбом и забором, на перекладине, он увидел гнездо. Оно было свито из прутьев, травы, лыка и толстой паутины гусениц.
Но всего больше удивила Володю ленточка — та самая красная ленточка, которая ещё утром развевалась на сучке. Она тоже была вплетена в гнездо и сухой глиной прикреплена к забору.
— Здравствуй, ленточка, и ты здесь! — сказал Володя смеясь.
Он заглянул в гнездо. Там на дне, выстланном волосом и паклей, лежало одно белое с красными пятнами яйцо, должно быть недавно снесённое пищухой.
А сама пищуха, раскрыв острый клюв, сидела на заборе и кричала так громко, что дрожь пробирала Володю.
Фимка протянула руку к гнезду.
— Не трогай, не надо, — тихо сказал Володя и схватил её за рукав. — Ты видишь, это моя ленточка. Но пусть берёт себе. Мне не нужно. Я боюсь только, чтобы кошка не нашла тут гнезда.
— Кошка тут не найдёт, — сказала с презрением Фимка. — Где ей, кошке-то, найти! Это только я могу, а она слепая.
— Это верно, — заметил Володя, — когда ей бросишь хлеба, она долго ищет. Я сам видел. Она слепая, она слепая! — повторил он несколько раз и залился счастливым смехом, потому что теперь всё было на своём месте: и гнездо лепилось на заборе, и плоты плыли по реке, и Фимка, проворная, как мальчик, девочка Фимка с серебристыми глазами стояла в саду рядом с ним.
И, чтобы чувствовать себя ещё более счастливым, Володя снова вынул из кармана пистолет и положил его в руку Фимки.
— Он твой. Зачем ты его отдала? Он мне вовсе не нужен, — сказал Володя, покраснев. — Мне хочется, чтобы у тебя был пистолет.
И в самом деле, теперь ему хотелось, чтобы у Фимки был пистолет, потому что желания, которые сам Володя считал необычайными, никогда не покидали его.
1936
Верные друзья
Я шёл на охоту. Глухо было в сибирском лесу. Высокие сосны и кедры, покрытые снегом, окружали меня. Вдруг на просеке я увидел мальчика. Он, как и я, был на лыжах, а за плечами его также висели ружьё и сумка.
Но в сумке лежала не убитая дичь, не пойманный в ловушку драгоценный зверёк, а книги.
Это было так удивительно!
Мы разговорились. И я узнал от мальчика, что он сын колхозника и живёт в маленьком колхозе на берегу лесного озера, что всего у них шесть-семь дворов, поэтому школы нет, и каждый день он ходит через весь лес в соседний колхоз учиться. Я спросил его:
— А не страшно тебе ходить одному?
Он ответил:
— Веселей было бы вдвоём. Но у соседей ребята ещё малые. Вот жду — подрастут, вместе ходить будем. А пока — один. Мать посылает меня при школе жить. А я не хочу. Хожу, потому что всем соседям это нужно. Я ведь книги из библиотеки ношу, газеты ношу. Через этот лес кто к нам на озеро прибежит? А меня в колхозе каждый вечер ждут. Я им книги читаю. Вот я и хожу и кричу.
— А кричать-то зачем?
— А кричу, чтобы зверь с дороги сошёл; услышит — непременно сойдёт. Ружьё мне в колхозе дали, беспокоятся за меня. А я не боюсь.
И мальчик побежал дальше через лес.
А я пошёл без всякой дороги, думая о мальчике, о книгах. И перед моими глазами неотступно стоял мальчик. Вот он, простой советский школьник, и я представлял себе, как он бежит с тяжёлой сумкой через лес, сквозь пургу, криком предупреждая зверей, а сам, наверное, испытывает страх. Едва ли даже подозревает он, добровольный маленький книгоноша, что ради книг, своих верных друзей, совершает подвиг такой же большой для своих детских лет, как совершали ради них люди великие, отдавая за них жизнь.
1950
Пушок
Это был маленький ангорский котёнок с шерстью цвета густого дыма, длинной, как у голубого песца.
Он родился в городе. Но не успел ещё после рождения хорошенько открыть глаза и посмотреть, что делается вокруг, особенно в большой старой туфле, куда только однажды пришлось ему заглянуть, как его увезли на дачу.
Первое ощущение, какое он испытал в своей жизни, был страх.
Пушок ехал в поезде без билета. А чтобы контролёр не мог его заметить, хозяйка накрыла Пушка салфеткой и положила в плетённую из ивы корзину.
Очень скоро Пушку стало скучно сидеть под салфеткой, тем более что в корзине у хозяйки не было ничего, кроме яблок, на которых лежать было неудобно, а есть их нельзя.
Поэтому Пушок поднялся на ноги и высунул из-под салфетки хвост, такой длинный и пушистый, что женщина, сидевшая напротив, от удивления вскрикнула.
Крик этот испугал Пушка. Он выпрыгнул из корзины вместе с салфеткой и, как птица взлетев вверх, уселся на полочке для вещей.
И тут его увидел контролёр. Он показал на него пальцем и потребовал у хозяйки денег. Это обидело Пушка. А шум, поднявшийся в вагоне, навёл на него ужас. И лишь глубокое презрение к контролёру, какое он вдруг ощутил в себе, придало ему храбрости и заставило остаться на месте. Пушок только немного попятился назад, выгнул спину, поднял шерсть и сказал контролёру:
— Пс-с…
С этих пор, узнав меру своего страха и храбрости, Пушок начал считать себя взрослым.
И верно. Когда через два месяца я приехал на дачу, то застал Пушка уже большим котёнком, вполне знающим себе цену.
Жил он на втором этаже, на балконе, и спал тут же на мешке, сложенном вчетверо. Это было удобное место, всегда тёплое, солнечное. Отсюда можно было видеть, как клубится от ветра лес над оврагом, как блестит молодая листва на берёзах, растущих у самого забора. Затем отсюда легко было забраться на крышу и напугать галок, стучавших по жести своими толстыми клювами. Отсюда, наконец, можно было совершенно равнодушно смотреть вниз на хозяйских собак, вечно надоедавших Пушку своим громким лаем.
Пушок не боялся их.
После истории с контролёром он уже никого не боялся, но отвращение к существам шумным осталось в нём навсегда.
И следует правду сказать: то были шумные и глупые собаки — три легавые суки, которых звали Трильби, Сильва и Бианка.
По будням они ходили с хозяином на охоту на большое болото, расположенное за колхозным лесом, а по праздникам, когда хозяин вместо кепки надевал новую фетровую шляпу, собаки не узнавали его и набрасывались с такой яростью, что ему приходилось обороняться от них палкой.
При этом хозяин кричал:
— Черти, на кого вы лаете!
Впрочем, самого хозяина Пушок считал ничуть не умнее его собак.
Хозяин был толст, учён, много говорил и для чего-то собирался разводить в большой яме, вырытой под горой, карасей и раков.
Но Пушок-то хорошо знал, что караси живут в реке и достать их оттуда трудно. Знал он ещё, что ходить по росе рано утром в погреб очень неприятно, хотя как раз в это время там можно кое-чем поживиться. Знал он также и то, что, когда хозяйка начинает точить ножи о плиту, нужно бежать на кухню.
Словом, Пушок много знал, и казалось, что после долгой весны, проведённой им в деревне, ничто в жизни не может удивить его.
Всё же два предмета, привезённые нами на дачу, несколько интересовали Пушка. Один, похожий на ящик, был очень тяжёлый и дорогой. Его поставили у стены и сказали детям: