И тут словно мне в подтверждение где-то совсем рядом раздалась чужая лающая речь. Потом там же кто-то закричал, а после выстрела, показавшегося неожиданно громким, страшно захрипел.
– Бежим, вашу мать, – я, словно мяч, пнул узел с каким-то тряпьем, валявшийся на нашем пути, и юркнул в ближайший двор, который через полсотни метров переходил в другой такой же. – Быстрее, быстрее.
…Мы все-таки успели выбраться из города, в котором раздавалась непрестанная стрельба, рвались снаряды. Каким-то чудом мы избежали страшной бойни на окраинах Бреста, где моторизованные отряды немцев расстреливали из пулеметов осатаневшую от паники и рвущуюся в сторону леса толпу гражданских и военных. Не достали нас и воздушные охотники Люфтваффе, с азартом гонявшиеся за одиночными группами отступающих на восток.
Где-то к вечеру 22 июня, когда уже казалось, что этот проклятый день никогда не закончится, мы догнали большую группу людей, идущих на восток.
Идя вместе со всеми и крепко держа на руках угрюмо молчавшую Настю, я тихо скрипел зубами от испытываемого чувства бессилия. Оно, словно дикий зверь, заживо глодало мое нутро, причиняя просто безумные страдания. «Я не смог! Я не смог ничего предотвратить! Б…ь! Не надо было писать эти писульки! Надо было наплевать на все и прорываться в Кремль». Осознание того, что история вновь повернулась на тот же самый страшный путь, что до этого, было страшным. «Ничего не изменилось! Мы вновь все проспали, просрали, прожрали… Опять погранцы стоят насмерть, с надеждой оглядываясь назад. Опять Брестская крепость омоется кровью, а ее гарнизон обретет бессмертие… Все опять, опять, опять…»
Правда, не все мои мысли и упреки были справедливы. В эти минуты, когда я вместе с сотнями других беженцев шагал по раскаленной от жары поселочной дороге, многое происходило совсем иначе, чем в моей истории…
Оказалась спасенной большая часть самолетов воздушных соединений Западного военного округа. Сотни новейших истребителей, поступивших в округ в последние месяцы, спрятали в лесных аэродромах, завалив широкими лапами елей и березовыми ветками. И это уже в первые часы позволило части из советских асов открыть свой личный счет на этой войне. Однако из-за скоропалительных и непродуманных решений руководства Западного военного округа, недооценившего силу и мощь сконцентрированных на центральном направлении соединений врага, нашей авиации так и не удалось получить большого преимущества. Целые авиадивизии, брошенные согласно старым стратегическим планам на бомбардировку крупных тыловых объектов врага, понесли катастрофические потери в сотни самолетов. Только в окрестностях Варшавы, стратегического транспортного узла немцев, было потеряно более двухсот советских бомбардировщиков.
Не известно мне было и то, что в этой истории личный состав погранзастав по всей границе Союза был почти за неделю извещен о подготовке немцами провокаций крупными силами. Командирам подразделений предписывалось в ночь с 21 на 22 июня перейти с мест дислокации на заранее оборудованные позиции, где и отразить всеми возможными огневыми средствами нападение врага. В случае же невозможности задержать наступление командирам погранзастав приказывалось оставить обороняемые позиции и отходить в тыл на соединение с основными силами. В результате к исходу второй недели июля, существенно задержав на отдельных участках фронта наступление немцев, тысячи пограничников влились в состав Красной Армии.
Еще не знал я и о судьбе гарнизона Брестской крепости, который, получив приказ на прорыв, все же смог выбраться из этой ловушки и почти весь растворился в густых белорусских лесах. По пути он, словно огромный молоток, прихлопнул почти целую дивизию, выбив немецкие подразделения на три четверти их состава…
Однако все это, к сожалению, не смогло резко изменить общей картины войны. Руководство военных округов, как и в прошлой истории, опасаясь ответственности и гнева Сталина, до самого последнего момента оттягивало отдачу приказа на начало боевых действий. Многие командиры дивизий, эскадрилий, кораблей флота даже с приказом на руках всячески препятствовали открытию огня по врагу своими подразделениями. В некоторых частях этот страх начальства был настолько силен, что у находящихся в боевой готовности бойцов, бронетранспортеров и танков в распоряжении оставляли лишь по несколько патронов и снарядов. Впоследствии именно этот факт безумно удивлял немецких солдат, которые у сдававшихся в плен красноармейцев видели пустые подсумки, а в оружейных складах этих же частях – тонны и тонны боеприпасов.
…Здесь же и сейчас, в этой огромной толпе беженцев, раненых бойцов и даже домашней скотины, бредущей без всякого порядка по дороге на восток, меня никак не покидало ощущения какого-то дежавю. Снова и снова я понимал, что где-то уже видел точно такую же картину. Видел, словно вживую, эти сотни и сотни бредущих людей – заплаканных чумазых детей, испуганных взрослых мужчин и женщин, растерянных и плачущих бойцов в рваной обгорелой форме. «Я видел все это, уже где-то видел. Черт, черт! Точно видел. В фильмах, в куче разных фильмов о Великой Отечественной войне!» Именно эта картина с медленно идущими беженцами там очень часто тиражировалась. Со всеми своими узлами и чемоданами люди пытались убежать от войны, но каждый раз все заканчивалось одним и тем же! «Точно! Точно! Мы же идем огромной колонной, а это просто лакомая цель для самолетов! Б…ь! Надо убирать этих упрямых овец с дороги!»
Я тут же начал выбираться из этого огромного людского потока. Схватив за руку бабулю, я стал тянуть ее в сторону деревьев, что образовывали рядом довольно густую рощу.
– Туда надо, – я настойчиво тянул бабулю в сторону от людского потока. – В лес, – устало бредущие люди не обращали на нас никакого внимания, каждый спасался как мог.
Не знаю, что решила бабуля, видя мое упрямство, но наконец она сдалась. Махнула рукой и с таким же обреченным и растерянным видом, как сотни других людей, пошла за мной. Мы не прошли и нескольких десятков метров, как я повернулся к ним и негромко начал говорить:
– Такой большой толпой нельзя днем ходить по дорогам. С неба немецкие летчики могут принять нас за военных. Или просто решать поразвлечься. Посидим лучше немного здесь. Пусть все пройдут, а мы потом потихоньку за ними пойдем…
Бабуля тут же с опаской посмотрела на небо, которое, к счастью, было совершенно пустым, ярко-голубым и мирным. Она никак не могла поверить, что вот так запросто кто-то сможет расстрелять мирных жителей. Женщина помнила еще Первую мировую войну, потом Гражданскую, но тогда никому даже в голову не приходило массово, для развлечения, расстреливать обычных женщин и детей.
– Значит, вот почему Матерь Божия слезы-то кровавые лила… – бабуля сгрудила мох в одну кучу и села на нее, после чего вновь начала креститься. Услышав о моей давней шутке с мироточением иконы, я тоже с дикой силой захотел перекреститься. – Матушка Фрося ведь говорила, что германцы снова придут к нам, а я, дура-баба, не верила. Предупреждала она, что снова им русской кровушки захочется… Эх, горе-то какое…
Поплакав так некоторое время, она насухо вытерла слезы своим темным, почти черным платком и повернулась ко мне. Взгляд ее в этот момент мне отчетливо напомнил пронзительный взгляд ее племянника Фомина. Видимо, это было у них семейное.
– Идите ко мне. Давайте, чего встали, – бабушка, как наседка, раскинула руки и обняла нас с Настей. – Посидим немного. Раз надо посидеть, то посидим, – по всей видимости бабушка уже давно переварила это мое странное знание, приняв его за взросление и данность, хотя откуда я тогда знал, что творилось в ее голове. – А передохнем и дальше двинемся. Так ведь?
Чувствуя, что вопрос был задан мне, я молча кивнул.
Так, обнявшись друг с другом, мы скоротали эту ночь и рано утром вновь отправились в путь. Теперь уже мы даже и не выходили на большую дорогу. Нам троим хватало и проселочных или тропок, которые здесь, словно дыры в сыре, пронизывали окрестные леса вдоль и поперек. Знающий человек мог в случае надобности попасть почти в любое село, даже не выходя из леса.
Где-то к обеду, когда желудок мой начал подавать недвусмысленные сигналы голода, я вдруг почувствовал соблазнительный запах горячего варева. Это было чудесно! Мясной аромат буквально плыл по лесу, цепляясь за ветки, задерживаясь в стволах деревьев.
– Ой, бабуль, как вкусно пахнет! – Настя, тоже учуявшая этот запах, чуть не запрыгала на месте. – Это там где-то. Пошлите быстрее.
Запах готовящейся пищи нас, словно нить Ариадны, вскоре вывел на довольно большой лесной лагерь, который под густым пологом вековых деревьев укрывал несколько сотен человек и отступающий медсанбат.
– О, парень! Один, что ли? – первыми нас встретил красноармеец, стиравший красно-бурые полоски бинтов в небольшом ручье. – Не один, значит… Проходи, мать, дальше. Там вон и кухня есть. Накормят вас, – сказав это, он дальше занялся своим делом.
«Проходной двор какой-то», – мелькнула у меня тогда мысль, но, правда, сразу же забылась, так как впереди были новые впечатления, а главное, горячая пища. Есть действительно хотелось просто неимоверно! Наши-то припасы мы потеряли еще при бегстве из города.
Сам лагерь возник почти сразу. Вроде вот только что был лес, и вдруг за густой лещиной появился он. Прямо на лесной тропке стояли какие-то телеги с мешками и чемоданами, рядом с которыми ковырялись в деревянных колесах возницы. Чуть дальше возвышалась громадина полевого госпиталя – здоровенное полотно брезента, натянутое между деревьями и игравшее роль крыши для нескольких палаток. Там виднелось несколько склонившихся над столами людей в когда-то белых, а сейчас серых халатах. В стороне от всего этого стояла и кухня, которая источала тот самый чудесный аромат.
– Михась, хватит пустобрехать! – меня вдруг хлопнул по плечу какой-то мужичок, густо пахнущий махоркой, и потащил к высокой бочке на колесах. – Давай-ка парнишке положи полную миску нашей каши, а то исхудал он вона как. Одни кожа да кости. На-ка держи мою ложку! – мне в руку уткнулась деревянная ложка. – Давай-ка рубани… Мамаша, и ты бери. Здесь всем каши хватит.