ытались прооперировать, вытащив из груди осколок разорвавшегося снаряда.
– Так чего ревешь-то, дура? – и мне сразу же прилетел сильный подзатыльник от бабушки. – Живой ведь…
– Доктор ведь говорит, что наркоз нужен. Не выдержит дядя Ефим наживую такой операции, – девчонка не выдержала и вновь начала плакать.
«Черт побери! А ведь комиссар-то – мой шанс убраться отсюда. Он, похоже, один из самых адекватных здесь. Вон как воспринял мои откровения… Надо его вытаскивать, и тогда он вытащит меня». Я тут же соскочил с бревна и подошел к палатке, где отогнутый угол брезента позволял прекрасно слушать разговор хирурга, серого от усталости дядьки среднего возраста, и молоденькой медсестры.
– Ничего нет, Кирилл Иванович! Совсем ничего! – и эта девчушка семнадцати-восемнадцати лет чуть не плакала, теребя окровавленный передник. – Ни спирта, ни водки. Ничего не осталось. Все там сгорело, – она опустила заплаканное лицо на лежавшего на столе комиссара.
Действительно, тот выглядел «тяжелым». Я даже отсюда видел, каким бледным было его лицо, как прерывисто, трудно он дышал. Грудь его поднималась еле-еле, с какими-то хрипами, хрустом, словно внутри него что-то сломалось.
– Леночка, оперировать все равно нужно. Если этот осколок не вытащить в течение двух часов, он умрет, – доктор скрипнул зубами от бессилия, понимая, что и этого еще недавно полного сил мужчину он уже не спасет. – Придется резать наживую. Другого выхода я не вижу. Товарищ комиссар, вы меня слышите? Вас нужно срочно оперировать, – было видно, как хрипящий Фомин что-то пытался сказать, но на его губах лишь пузырилась пена.
«Чего им нужно-то? Наркоз, что ли?» Я еще раз прошелся взглядом по присутствовавшим в палатке – смертельно уставшему хирургу и отчаявшейся девчонке-медсестре и, приняв решение, решительно шагнул внутрь. «Значит, наркоз нужен? Хорошо, я обеспечу вам наркоз!»
Я быстро пошевелил своими пальчиками, разминая их. Одновременно я молил всех богов, которые там следили за нами с неба, чтобы меня не подвела память о старинных акупунктурных точках, наука о которых была моей страстью еще в той жизни. «Как она уж там называется? Черт! Шень Лун, вроде… Шея, боковая поверхность… Три луня, черт, пальца, от середины… Нужно резко несколько раз надавить. Лишь бы силы хватило».
– Мальчик, что тебе надо? – хирург меня заметил лишь тогда, когда я вылез из-за его спины. – Быстрее уходи отсюда. Леночка, что вы смотрите! Его еще нам не хватало.
Девушка, шмыгнув носом, деловито потянула ко мне руки, как тут же получила по ним.
– Ручонки убрала свои! Быстро! – вызверился я на нее моментально, мне нужно было как можно быстрее добраться до шеи Фомина. – Вам же помочь хочу!
С доктора в эту секунду, ей-богу, можно было писать картину «Удивление». Он опешил настолько, что из его пальцев даже цигарка выпала.
– Наркоз нужен, так ведь? – под их пристальными взглядами я подошел к шее комиссара и, нащупав характерные впадинки на ее шее, резко начал на них нажимать. – Чего встали как статуи? Инструмент готовьте!
На моих глазах Фомин вдруг обмяк. Глаза его закатились. Мне все-таки удалось детскими пальчиками пробить мышцы его шеи.
– Леночка, это невероятно! Посмотрите, – доктор уже был возле раненого и с удивлением пытался нащупать пульс. – Он в глубоком обмороке. Совершенно не обращает внимания на прикосновение… Мне это напомнило Халхин-Гол, – в задумчивости забормотал он, снова и снова касаясь раненого. – Был у нас один монгол и показывал нам китайскую гимнастику. И он тоже нажимал какие-то точки на теле… – доктор вдруг подскочил и схватил то ли нож, то ли скальпель. – Ой, что это я?! Леночка! Давайте скорее! Кажется, у нас есть шанс! – тут он повернул голову ко мне и скороговоркой сказал. – А с вами, молодой человек, мы поговорим позже.
Поняв, что Фомин в надежных руках, я вышел из палатки и застыл на место, словно соляной столб. Мимо меня, буквально в каких-то паре-тройке метров решительно вышагивал наш особист. Видно было, что молодой мужчина явно на взводе. Жесткое решительное лицо, горевшие глаза, правая рука, лапавшая кобуру, – безусловно, письмо он воспринял как руководство к немедленному действию. В таком состоянии наш политрук точно не собирался ни с кем разбираться!
– Куды это ты? – я отмахнулся от бабкиного голоса, увязавшись за политруком и сопровождавшими его красноармейцами. – Ух, зараза!
«Не-а, я никак не могу это пропустить!» Бежал я от дерева к дереву за бойцами особиста – двумя рядовыми и коренастым сержантом с ППШ в руках.
«Где это наши красавцы? – честно говоря, я с трудом успевал за ними, особист пер как танк, не чуя ни каких препятствий. – Ну конечно! Кухня! Где еще быть нормальному мужику на войне? На кухне! Собственно, где еще больше всего языком болтают… Вон они, сидят, языками чешут».
Все трое действительно сидели с группой бойцов вокруг небольшого костра и о чем-то разговаривали.
«Бляха-муха, – не сдержался я, когда присмотрелся получше. – Да они со стволами! Охренеть! Это что за детский сад здесь?! Их, поди, и не обыскивали совсем. Неужто тут еще кто-то есть?»
Потом, конечно, я понял, что дело было совсем не в предательстве и диверсантам никто не помогал. На самом деле все было очень просто! Это были первые дни совершенно иной войны, разрушительной, к которой толком-то никто и не готовился. Это были дни дикой растерянности, паники и непонимания. Это были дни, когда одни еще жили прошлым, а другие уже отказались от будущего…
Тем временем особист их тоже приметил и, видимо, от избытка чувств и полного отсутствия специфического опыта со злостью заорал:
– А ну-ка всем встать! – потрясая вынутым из кобуры револьвером, он зло буравил глазами троицу. – Я сказал встать!
Удивленные и ничего не понимающие бойцы, что сидели возле передвижной кухни, бестолково начали подниматься, спотыкаясь и мешая друг другу. У одного лопоухого солдатика даже винтовка от испуга упала под ноги. Другой, пожилой ездовой, все никак подняться не мог, запутавшись в постеленной под задницу телогрейке.
«Смотри-ка, белобрысый как камень, – я подобрался еще ближе и во все глаза следил за одним из диверсантов, переодетым лейтенантом. – Ни один мускул не дрогнул. Силен, падла! И ведь как хитро за других встал, словно прикрылся».
Наш особист же продолжал и дальше городить одну ошибку за другой. В полной уверенности в своих силах он шел прямо к диверсантам.
– Ты, ты и ты – выйти вперед! Оглохли, что ли? – с диким возбуждением кричал он, выстрелив в воздух. – Ну! Разоружить этих! – повернувшись к своим бойцам, бросил он. – Быстрее!
«Б…ь, баран же! Настоящий баран! Куда ты на них прешь?!» Чувствуя, что сейчас что-то случится, я отступил к дереву и укрылся за ним, как за щитом.
И точно… Белобрысый, что прятался за остальными бойцами, как за стеной, неожиданно открыл огонь из пистолетов. В этой быстрой стрельбе с двух рук из-за живого укрытия, безусловно, чувствовался настоящий мастер. Он вертелся юлой вокруг лопоухого молоденького бойца, который, прикрывая его от остальных, орал как резаный поросенок.
– Огонь! Огонь! – начал выкрикивать запоздалый приказ особист, отпрыгивая в стороны. – Филипенко! Достань мне его!
Да куда там… Видимо, именно в этой диверсионной группе был настоящий матерый волчище с отменной подготовкой. Стреляя из двух пистолетов, он за какие-то несколько секунд положил и того самого Филипенко, сержанта с ППШ, и ранил двух его бойцов. А после этого, бросив в сторону особиста пару гранат, исчез за деревьями.
– Филипенко! Филипенко! – кричал политрук, выглядывая из-за дерева.
А что Филипенко? Вон он, скрючившись, лежал на траве, получив в живот две или три пули. А рядом с ним корчились и двое его товарищей.
Именно в этот момент я ясно и твердо осознал, что нам нужно уходить и отсюда. Этот случай живо показал, что эта группа с госпиталем уже обречена. Жить ей осталось, скорее всего, несколько дней, не больше.
– Надо валить, – ошарашенно шептал я, пробираясь к госпиталю, где оставил своих. – И как можно скорее…
Уже возле медицинской палатки меня перехватил давнишний хирург и, пыхтя свернутой козьей ножкой, завел в палатку.
– Где же вы пропадаете, молодой человек? Товарищ комиссар уже весь извелся, вас дожидаясь, – говорил он со мной как со взрослым, и я, как ни всматривался в его глаза, так и не заметил ни единого намека на насмешку. – Давайте проходите…
Внутри меня действительно ожидал Фомин, перевязанный бинтами, немного бледный, но совершенно умиротворенный. Видимо, боли оставили его.
– Ну снова здравствуй, Дмитрий. Мне сказали, что своей удачной операцией я обязан, прежде всего, твоему умению… – он с трудом улыбнулся, правда улыбка выглядела очень бледной. – Доктор, я прошу вас оставить нас, – он осторожно повернул голову в сторону хирурга. – Пожалуйста… Нам нужно кое о чем поговорить… Слушай, Дима.
Я встал рядом с его лежанкой и с любопытством посмотрел на него.
– А ты у нас, оказывается, не только пророк, но и целитель, – комиссар улыбнулся, однако глаза его, как мне показалось, были совершенно серьезными. – Дима, послушай меня. Ты очень нужен стране, людям… – он попытался привстать, но тут же снова улегся. – Я ведь, правда, до самого последнего момента не верил тебе. Мне казалось, ты просто сумасшедший ребенок, которому чудятся картинки… Но я видел, что произошло вчера, – было видно, как тяжело ему давалась эта речь: капельки пота бежали по лбу комиссара. – Это совершенно другая война! – его рука вдруг вцепилась в мою руку, словно клещи. – Я видел глаза немцев, которые попали к нам в плен. Я слушал их… Дима, они не считают нас людьми. Ты понимаешь? – для него это было самым настоящим откровением. – Мы для них не рабочие, крестьяне, учителя. Мы для них русские «иваны», недочеловеки, которые недостойны существовать… Ты слышишь меня? Они самые настоящие сумасшедшие! Езжай в Москву, в Кремль! Ты должен добраться до товарища Сталина! Дима, слышишь меня? Расскажи ему все, что рассказал мне!