Пухлолицый вещал с таким пафосом, что стоявший рядом с ним прибывший гость не выдержал и прервал его. Он что-то бросил начальнику лагеря и вышел вперед.
– Да, почти неделю идет война. Красная Армия с большими потерями пятится назад, – глухо говорил военный. – Мы уже потеряли почти всю Белоруссию. Сейчас немецкие танковые клинья нацелились на Киев… А вы, опытные командиры, прошедшие Финскую, Японскую кампании, прохлаждаетесь здесь, – людская волна всколыхнулась, и на какое-то мгновение показалось, что она сейчас захлестнет трибуну и всех стоявших на ней, автоматчики вскинули оружие. – Слушайте меня внимательно! Два раза повторять не буду!
Кузнецов, как и многие его товарищи по несчастью, замерли, догадываясь, но не веря в то, что могло последовать дальше.
– Советское правительство во главе с товарищем Сталиным объявляет о формировании Первой и Второй особой ударной армии, набираемых из осужденных, желающих искупить свою вину кровью. Уголовные дела всех взявших оружие будет рассмотрены в особом порядке. Заключенные, получившие до пяти лет…
Но Кузнецов уже не слушал. Работая локтями, он пробирался вперед, а в его голове билось лишь одно слово – ВОЙНА.
Москва
Кремль
После такого долгого монолога я замолчал и наконец получил возможность перевести дух. «Черт, как же пить охота!» Сиротливо стоявшая передо мной уже остывшая чашка с чаем была тут же выпита залпом, но дико пересохшее горло почти не почувствовало ни вкуса, ни аромата знаменитого индийского чая.
«Ну вот, кажется, и все… Я почти все выложил. Как говорится, стою тут без штанов, в одних трусах… Хотя инфу про установку телепортации, думаю, пока придержу. А то как бы от излишнего энтузиазма они тут дров не наломали! Надо немного подождать, а когда встанет вопрос о строительстве бункера, можно будет и вернуться к этому вопросу… Лишний туз в рукаве еще никому не мешал». Оторвавшись от опустевшей чашки, я осторожно поднял глаза и посмотрел на своего молчаливого собеседника. Как оказалось, Сталин уже встал с места и медленно прохаживался вдоль стола со своей потухшей трубкой в руке, про которую по всей видимости он и думать забыл. «Проняло, кажется. Как там в “Камеди клаб” пели: говорили из стали, а оказалось – из мяса. А ведь держится-то как! Даже бровью не повел, когда я тут про будущее распинался. Б…ь, даже завидно!»
Хозяин кабинета тем временем сделал еще один круг и остановился перед столом, на поверхности которого лежала его записная книжка с заметками. Он, не торопясь, перевернул несколько страниц и, шевеля губами, что-то начал перечитывать.
«Кстати, а главного вопроса я так и не услышал… Занимательно, ведь каждый бы спросил, а что будет со мной. Ведь в своем рассказе я как-то это обошел вниманием. Черт, действительно матерый человечище с дикой выдержкой! Ведь и про будущее-то слушал не так внимательно, как про Великую Отечественную… Понимает весь расклад».
Тут я, все это время тискавший в руке пустую чашку, как-то неосторожно звякнул ей о тарелку, отчего раздался громкий звук. Сталин, увидев, как я вздрогнул, слегка улыбнулся и подошел к моему месту. Взяв небольшой чайничек, он, правда, тут же его поставил на место.
– Остыл. Нехорошо пить чай холодным. Вкус у него совершенно другой. Сейчас сделаем новый, – он подошел к другому столу, где среди книг и бумаг стоял телефон, и попросил кого-то заварить новый чай. – Сейчас будет… Да… Рассказали вы немало и, не буду скрывать, многими сведениями сильно огорчили меня.
Да-да, он называл меня, подростка, на вы! Первые минуты это меня, конечно, жутко напрягало, но к концу пятого часа нашей встречи я уже совершенно не замечал такое обращение.
– Знаете, Дима… Дмитрий, я ведь из небольшого грузинского городка с его жуткой нищетой, полуголодными детьми, и всегда мечтал, что когда-нибудь вокруг меня все изменится. Все будут жить по справедливости и у каждого будет свой дом, пища, семья. Я ведь даже в семинарии жил этой мечтой, потом вступил в партию… А тут оказывается, что все наши начинания пойдут прахом и человек станет как дикий зверь издеваться над себе подобными.
И такая безысходная тоска послышалась в его голосе, что у меня по спине пошли мурашки. «А ведь он действительно верит в то, что делает. Он искренне верит в коммунизм и в светлое будущее. Боже, Сталин верит, что людей с их животными желаниями и инстинктами можно изменить. Не заставить, а изменить… Черт!»
– Правда, огорчили, – он тяжело вздохнул и, отойдя к занавешенному окну, начал раскуривать трубку. – А еще, Дмитрий, – после недолгого молчания продолжил он, – я верю в человека, в настоящего человека, который ради других, ради коммунизма может пожертвовать всем, включая даже свою жизнь. И каждый прожитый день, убеждает меня в этом! Меня убеждают в этом зверски растерзанные белоказаками казанские студенты в 19-м, закопанные антоновскими кулаками живьем учительницы, подвиг лейтенанта Колобанова и поступки десятков и сотен других советских людей, идущих до конца за свои убеждения! И я верю в наших людей, верю, что теперь все будет по-другому! Мы будем еще более беспощадны к нашим врагам и, главное, к самим себе – к нашим слабостям, недостаткам. Мы вытравим из себя все, что тянет нас назад!
Теперь, глядя на этого в сущности невысокого человека с некрасивым рябым лицом, с почти неработающей рукой, но пышущего такой сильной, реально ощущаемой энергетикой, я прекрасно понимал тех людей, которые шли умирать с именем Сталина на устах. И сейчас эта его фанатичная вера в Идею пробирала даже меня.
– Ты поможешь мне в этом? – оказавшийся рядом со мной Сталин вдруг прервал свой экспрессивный монолог и негромко задал вопрос: – Ты дашь нам всем еще один шанс?
Ну и что я мог на это ответить? Я, человек без явно выраженных политических взглядов, индифферентный по жизни и в той жизни больше всего желающий, чтобы его оставили в покое, естественно, сейчас мог соврать. Каждый из нас, уверен, может это делать достаточно хорошо. Как говорится, надо всего лишь притвориться и снова жить не тужить, открывая, когда надо, рот и получая свой вкусный кусок пирога. Казалось бы, что может быть проще? «Соврать и притвориться, что может быть проще? Ха-ха!» Но в этот момент я вспомнил кое-что другое… Я вспомнил 90-е годы, те самые «благодатные», по словам Наины Ельциной, для России годы. Память об этой «благодати» у меня, как оказалось, была очень сильна. Иначе откуда бы в голове, словно живые, стали всплывать картинки оттуда: многочисленные банды малолеток, оседлавшие заброшенные детские сады, пустые парки; нищее безденежье родителей, работавших днями и ночами; отсутствие в доме денег в принципе; страшный блеск и красота жирующих нуворишей, дорвавшихся до всех мыслимых и немыслимых удовольствий; гогочущие сытые лица бородатых наемников в Чечне, режущих головы российских пацанов перед камерами западных журналистов.
«Молодец…» – скривился я от этого потока тяжелых мыслей. – Снова решил отсидеться, как и всегда… Моя хата с краю… Пусть убирает тот, кто мусорит… Пусть с этим неадекватом разбирается полиция… Да чего поднимать этого старика, он же бухарик, пусть и дальше валяется, может, что и поймет… Да чего с ментами разговаривать, я что стукач, что ли?… Да что тут говорить? От меня же ничего не зависит! Сделаю я это или не сделаю, все они там за меня решат! … А что, все берут! Я что, рыжий?!»
– Я… с вами, – как ни странно, но мой голос не задрожал, хотя на душе было жутковато. – Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы у нас у всех появился Шанс.
После этого под свежезаваренный чай мы вновь стали беседовать. Правда, обстановка в кабинете стала несколько иной. Куда-то исчезла та незримая напряженность, что меня немного сковывала. Пропала нервозность. И в какой-то момент я поймал себя на мысли, что с моего собеседника как-то незаметно слетел его ореол величия и монументальности. Казалось, я сидел и пил чай с обычным человеком, с которым мы разговаривали обо всем на свете.
– Дмитрий, – Сталин вновь подобрался ко мне, – в свете нашей договоренности вы будете много ездить по нашим предприятиям, заводам, встречаться с учеными, рабочими. И, как вы понимаете, могут возникнуть самые разные вопросы к вашей фигуре. А вы теперь, – он неуловимо улыбнулся, но тут же лицо его вновь стало абсолютно серьезным, – наше секретное оружие, и сейчас я абсолютно серьезен. Ни у кого за пределами этого кабинета даже и мысли не должно возникнуть о том, кто вы на самом деле! Вы меня понимаете? До вашего прихода у меня возникли некоторые мысли по этому поводу. Думаю, для всех вы станете сыном видного ученного, эмигранта, который, сопереживая тяжелой борьбе Советского Союза против фашистской Германии, решил приехать к нам. Уже подобран человек, который «станет» вашим отцом. Это проверенный человек, настоящий большевик еще старой закалки. И он тебя… вас прикроет в случае чего.
Честно говоря, я несколько опешил от таких новостей. Я, конечно, ожидал секретности, охраны из сотрудников НКВД, но чтобы вот так! «Ни хрена себе! Мне уже и отца нашли!»
– Вашу охрану мы тоже объясним для всех тем, что вы пострадали от нацистов и за ваши головы объявлена награда. Для всех он станет ширмой, через которую вы и будете общаться с остальными… С вашими спутниками мы поговорим и объясним всю серьезность ситуации. Я уверен, они полностью поддержат эту легенду. Документы мы все подготовим, комар и носа не подточит. Кстати, «ваш отец» ждет за дверью… И еще… Дмитрий, «ваш отец» знает только то, что должен знать. В остальное его посвящать не нужно…
Сталин уже был у телефона, в трубку которого он буркнул несколько слов, и дверь в кабинет открылась. Внутрь вошел довольно высокий человек лет пятидесяти, крепкого телосложения, с небольшим, едва заметным животиком. Он был в хорошем темном костюме, заметно отличавшемся и кроем, и качеством от тех, что встречались мне на некоторых мужчинах здесь. Обут он был в туфли! Не в сапоги, не в ботинки, а самые настоящие узкие ярко начищенные туфли. «Вроде ничего… Дерьма, кажется, в нем не видно. А то есть такие козлы, что и гримом их не замаскируешь». Лицо у него было с крупными чертами, пожалуй, даже немного породистое, какое здесь встречается у бывших аристократов в двадцатом поколении. Волосы аккуратно подстрижены и зачесаны немного набок.